Во славу русскую

* * *

Понедельник после Пасхи оставляет осадок разговенья и возвращения к будням.

Я видел: Паскевич выбит из колеи. К тому же с утра пораньше от него разило благородным коньячным перегаром.

— Доброе утро, князь.

— Платон Сергеевич! Объяснитесь, что это значит? Вас не было столько лет…

— …Что меня списали в умершие. Понимаю, Иван Фёдорович, как и то, что жизнь без меня устоялась, а воскрешение дорогого покойника никого не обрадует и лишь внесёт ненужное смятение.

— Зачем же так!

Делает вид, что сочувствует, да. Хоть в его положении лучше бы, чтоб герой Крыма, коему в Крыму и Москве стоят памятники, никогда не воскресал и не появлялся. Понимаю, на его месте я бы вёл себя… Чёрт, не знаю как.

— Пройдёмте на мысок, фельдмаршал, не будем привлекать лишнего внимания. Вряд ли общество бродяги, похожего на пирата южных морей, упрочит вашу репутацию, — я тронул повязку на левой глазнице. — А говорю без обиняков, чтобы не осталось неясностей.

В молчании мы спустились к берегу, князь не осмелился продолжить неприятный разговор, а я потянул паузу, делая вид, что всецело поглощён речным пейзажем.

— И так… — не выдержал он.

— Хорошо как у вас! Особенно по весне, когда на деревьях свежая листва. На юге всего этого мне не хватало. Да вы не волнуйтесь, Иван Фёдорович, для общества я воскресать не собираюсь, иначе первым делом объявился бы к Александру Павловичу Строганову или к супруге. Своей. Вашей.

— Отчего же не поступили так?

Я присел на борт лодки, вытащенной из воды.

— Главным образом, из-за Аграфены Юрьевны. Да-да, щажу её чувства.

— Эх, Платон Сергеевич… Мы живём замечательно, о вас она ни разу дурного слова не сказала, печалилась, в особенности в первый год. Потом пришло смирение.

— Охотно верю. Запомните, тот Руцкий действительно умер. Из османских земель вышел совсем другой человек, отнюдь не только внешне. Главное же — она правильного православного воспитания. Сочтёт, что венчание и сожительство с вами при живом муже покрыло её смертным грехом, легло несмываемым позором на неё и проклятием на нашего сына и наших дочек. Посему моё нежданное воскрешение, тем паче в столь неприглядном виде, не уменьшит её скорбь, а испортит ей всё. Так что увольте, остаюсь в усопших.

— Тогда зачем вы здесь? Хотели сына увидеть? В деньгах нуждаетесь?

— Вы ответили сами на оба вопроса, Иван Фёдорович. Ни к кому более за деньгами обратиться не могу, ибо другие не заинтересованы хранить моё инкогнито. Вы как никто другой поможете тайну сберечь. К тому же предпочли бы, чтобы ни вчера, ни в будущем я не попадался вам на глаза.

— Сударь! Что вы себе позволяете? — вскинулся фельдмаршал. — Зачем обвиняете меня в низости? Вас не было столько лет! Я искренне горевал о вас, заботился о ваших вдове и детях…

— Полноте, Иван Фёдорович, — перебил я его. — Пардон, мои учтивые манеры пострадали за годы плена. Заверяю: никто и ни в чём вас не винит. Однако, побывав в аду, я разучился поддерживать куртуазные беседы и говорю прямо: до вчерашнего дня ваша жизнь была много проще. И вы не посмеете это отрицать. Поэтому давайте сведём наше общение au minimum.

— Простите… — опомнился князь. — Так что вам угодно?

— Немного. Содержание, паспорт городского обывателя. Со своей стороны обещаю не докучать, за сыном и дочками наблюдать издалека и не столь неловко как вчера.

Паскевич честно рассказал, что доверительно управляет финансами Аграфены Юрьевны, наследовавшей имения и под Смоленском, и под Нижним Новгородом. От поместий, а также капиталов, умело вложенных ещё при покойном премьере, доход превышает два мильёна рублей в год.

— Столько не надобно, но слышать отрадно.

— Простите, но я не смогу достать мильён наличными. Оттого, что я распорядитель, не вправе же забирать деньги как заблагорассудится. Пятьсот тысяч, не более.

Я согласился. Новые российские рубли, введённые взамен обесцененных Пестелем, получили большую крепость, нежели при Александре Павловиче. Посему полмиллиона — весьма изрядная сумма.

Несколько успокоились, фельдмаршал рассказал о неожиданной опале. Оказывается, и камарилья императора, и думское большинство начали опасаться Паскевича, способного поднять и повести за собой войска, как случилось при подавлении бунта и при отправке Шарлотты в монастырь. Авторитет князя велик. При нём прозвучало «Крымнаш!», иронию поймут только русские и украинцы, пережившие 2014 год.

— Потому что нет войны, оттого вас и не зовут, Иван Фёдорович. Годков-то вам сколько?

— Пятьдесят семь.

— А Ермолову, который в фаворе, шестьдесят шесть. Он в Госсовете, стало быть — в почётной отставке. Других заслуженных полководцев в России просто нет. Так что, случись серьёзная заваруха, премьер, царь и Дума живо о вас вспомнят, призовут как Кутузова император Александр.

— Доживу ли, — Паскевич с долей уныния во взоре глянул на дальний берег Сожа. Как ни роскошно здесь, старый вояка не хотел до могилы созерцать гомельские пейзажи. — Расскажите свою одиссею, Платон Сергеевич.

— Извольте. Татары подобрали меня без памяти, приняв за британского офицера-наёмника Джонатана Чипмена. В Кефе пришёл я в себя, догадавшись, что до поры лучше оставаться англичанином, нежели признаться в истинном имени и звании. Болел долго, пустую глазницу немилосердно жгло. Думал, начался антонов огонь, но Бог миловал, зажило всё со временем. Турки и татары злобствовали весьма; не могли смириться с утратой Крыма, понимая, что это надолго.

— Хочется верить, что навсегда, — вставил князь. — Неужто жертвы напрасны?

— Моё русское происхождение вскрылось в Константинополе. Некий англичанин лейтенант Гладстон, хорошо знавший Чипмена, сумел вывести меня на чистую воду и с преспокойной душой отдал османам на съедение.

— Христианин? — изумился Паскевич.

— А то как же. Ужасы следующих лет и описывать не буду. Тело покрыто рубцами горше чем лицо. Жизнь стала чуть легче, когда меня продали на юг Анатолии, к одному бею, желающему для сыновей европейского образования. Мне же поставил условие: принять ислам.

Фельдмаршал с ужасом и недоверием глянул на странную шапку Строганова. Неужели? Крещение иудеев или магометян в православие встречается, хоть и редкость это, а наоборот…

— Я не скажу, что отрёкся от Христа. Чтение Корана на многое мне открыло глаза. Мусульмане верят в Бога единственного, мало чем отличного от нашего Бога-отца. Исса, как они произносят имя Иисуса, у них в числе почитаемых. Оттого понял я, что нету разных богов у народов, есть разное постижение божественной сущности.

— Странные вещи вы говорите. Под знаменем Пророка и с Кораном в руках они стремятся изничтожить христиан!

— Жаждут войны и захватов султаны, шахи, белербеи. Народ в их разумении — послушное стадо, ислам должен прибавлять ему покорности. В общем, как "истый мусульманин", я отправился в хадж по святым местам, включая Иерусалим. Оттуда в Газу, где смог сесть на английское судно, идущее на острова. Думал, в Лондоне найду того лейтенанта Гладстона, памятного по Константинополю. Увы! При скудости средств, что были в наличии, за месяц я лишь узнал, что в метрополии его нет. Куда делся подлец, мне не ведомо. Наконец, встретил моряков из «Скоттиш стимшипс», они помогли вернуться. Инкогнито до поры до времени не раскрывал, а когда увидел номер «Московских ведомостей» со светской хроникой, понял — и в дальнейшем не буду. Сознавал, спору нет, что Аграфена Юрьевна может считать меня погибшим и быть свободной в деяниях. Но ваш марьяж меня потряс, возмутил, не буду скрывать! — я заставил себя глубоко вздохнуть, усмиряя вновь поднимающееся волнение души. — Однако от Одессы быстро только до Киева, по железной дороге. Дальше до Гомеля — на перекладных. Охолонул, успокоился и решил не портить вам жизнь.

— Благородно, Платон Сергеевич. Но… Как, по-вашему, я должен себя чувствовать в опочивальне с супругой боевого товарища?

— Бросьте, фельдмаршал. Я знаю, вы не из легковесных ловеласов, тех, что по молодости без малейших угрызений совести навещают будуары и альковы замужних дам. Вы же — без злого умысла. Пути Господни неисповедимы, но, думаю, Бог вас простит.

Иван Фёдорович обхватил голову руками.

— Всё равно — грех. И о нём даже на исповеди признаться нельзя, разве что на смертном одре. Груша почувствует, что от неё скрываю важное. Граф, скажите, где вы остановились? Впрочем, поселитесь-ка в меблированных комнатах, адрес я вам дам. Возьмите тысячу, сами понимаете, полмиллиона за день и даже за неделю не соберу. И документы — дело решаемое, однако же не минутное.

Пришло время расстаться. Я помедлил, потом с чувством пожал руку Паскевичу.

— Рад, что не разочаровался в вас, князь. Хотя мне очень трудно разговаривать с мужчиной, делящим ложе с моей женой. Вы — достойный человек.

— Как же иначе возможно, Платон Сергеевич?

— Очень даже возможно, сохраняя благостную мину и утончённые манеры. Английский джентльмен вроде того же Гладстона наверняка попытался бы убить меня, обезопасив свои деньги и семью. Просто бизнес, ничего постыдного, и после сделанного не забыть выпить пятичасовой чай с молоком — five o'clock. Такие вот они христиане, не считают рождённых вне их проклятого острова достойными человеческого отношения. Всего доброго, Иван Фёдорович.

Что-то неприятное мелькнуло в глазах фельдмаршала. Стало быть, подлые мыслишки всё же проскальзывали.

На самом деле, меня просто разрывало. В годы османского ада лишь одна мысль удержала от пропасти безумия — увидеть жену, сына, девочек. Прочитав в газете заметку о счастливой княжьей семье, готов был руки на себя наложить.

Ужасная насмешка судьбы привела Аграфену Юрьевну в объятия положительного человека. Был бы негодяй, обманщик, я бы немедля бы вызвал его на дуэль или даже зашиб из-за угла.

Но немыслимо поднять руку на Паскевича, которого довелось узнать в Крыму. Он не просто вырос по сравнению с командиром дивизии, в которую входил наш 42-й егерский полк, по моему разумению — вошёл в одну лигу с Кутузовым, пусть и не поравнялся с ним. Пушкин написал о Паскевиче: «Ему суворовского лавра венок сплела тройная брань», но Александр Сергеевич не слишком опытен для оценки величия полководцев, он по женской части специалист, не брезговал Аграфене Юрьевне выписывать авансы в моём присутствии.

Груша выглядит если и не вполне лучащейся счастьем, то удовлетворённой жизнью. Володя хорош, вид имеет здоровый, говорят — делает успехи, карьера после Академии ждёт его блестящая. Девочки устроились в браке, кроме упрямой Полины, но это её выбор.

Надо же, молодой Фёдор Достоевский её обхаживает! Не хочу ей такого мужа, слишком тот не от мира сего. Гении — неудобные супруги. Интересно, как изменение мира отразится на его произведениях? Напишет ли «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы»?

Как, как вернуть семью? Как обнять жену, не снеся хрупкий карточный домик её благополучия? Получить участие в жизни детей, которые уж, наверное, и не помнят родного отца, пусть и носят его фамилию…

У меня возникло странное ощущение. Неведомая сила, закинувшая меня в 1812 год и позволившая нацепить на себя шкуру российского дворянина, вдруг решила вытолкнуть из этой реальности, позволяя глядеть на неё только со стороны, не вмешиваясь. Мне дали понять: это не твоя жизнь, хоть и прокатился по ней как заяц-безбилетник в трамвае. А потом пришёл строгий контролёр, сдал безбилетника, не способного заплатить штраф, в полицию, то есть в турецкую каторгу. Всё, возврата нет.