Вкус манго

ГЛАВА 8

Порой молчание громче любого крика.

Я была уверена, что соседки по палате спят, а мои родные ночуют во фритаунском доме Сулеймана, но ошибалась. Абибату осталась в больнице. Она спала на полу рядом с одной из коек, и, когда я поднесла пузырек ко рту, мгновенно подскочила ко мне и выбила посудину у меня из рук. Маленькие синие таблетки рассыпались по полу, шурша, как разбегающиеся мыши.

Когда последняя таблетка перестала кружиться, воцарилась тишина. Неведомое прежде чувство накрыло меня с головой. Энергия бурлила и кипела, контролировать ее я не могла. Развернувшись, я в бешенстве накинулась на Абибату. Я орала, плевалась, толкалась. Пинала тетю, когда она попыталась меня схватить.

Соседки по палате проснулись и в изумлении уставились на меня.

Абибату отступила, и я бросилась на кровать, а потом свалилась на пол. На миг меня охватило желание убить тетю — тогда никто не помешает мне уничтожить себя вместе с ребенком внутри.

Я долго сидела на полу, подтянув колени к груди и упершись подбородком в перевязанные руки. Гнев стих, и мне стало ясно: если я убью Абибату, на земле станет одним любящим меня человеком меньше.

Абибату баюкала меня, пока я безутешно рыдала.

— Не хочу, чтобы ты убила свое дитя, — тихо сказала тетя, думая, что я решила избавиться от ребенка.

Но мне и самой не хотелось жить.

— У меня нет будущего. У меня нет будущего. У меня нет будущего, — снова и снова повторяла я ей.

— Не говори так! — строго велела Абибату, повернув меня лицом к себе. — Тебе есть для чего жить. У тебя есть отец и мать. Есть кузены, бабушки, тетушки. Они все тебя любят, и ты любишь их.

Я качала головой, не желая ничего слышать.

В палате воцарилась тишина: мои соседки засы-пали.

Я следила за мухой, кружащей у керосиновой лампы, и тут, словно волна на берег, на меня накатило спокойствие, и я пришла в себя.

— Ты права, — сказала я тете. — Ты права.

Абибату помогла мне забраться на койку и легла рядом. Когда я проснулась следующим утром, она так и спала на моей койке, негромко посапывая.

В следующие недели реальность происходящего не давала мне покоя. Порой я думала только о Салью. Я ненавидела растущего во мне ребенка, потому что он напоминал мне о насильнике. Как ни странно, мне стало легче справляться с ужасом того, что со мной сотворили мятежники. Как-никак кисти рук потеряли и Ибрагим, и Мохамед, и сотни других молодых людей. Утешало, что не мне одной придется жить с последствиями кошмарных увечий. Мы все заново учились заботиться о себе: есть и мыться самостоятельно, несмотря на травмы. Я приспособилась даже причесываться и чистить зубы. А вот беременность выделяла меня на общем фоне.

Однажды мне приснилось, что в девичью палату вошел Салью и сел на металлический стул у моей койки.

— Почему ты хочешь убить себя? — спросил он. — Почему ты хочешь убить ребенка?

Я промолчала.

— Знаю, тебе не понравилось то, что я сделал, — сказал он. — К такому ты готова не была. Но я люблю тебя и хочу, чтобы ты родила этого ребенка. У нас с женой получались только девочки, а я всегда мечтал о сыне.

— Ненавижу тебя! — крикнула я, повернув к нему заплаканное лицо. — Видеть тебя не хочу. Уходи!

— Я мертв, — продолжал Салью, — но всегда буду следить за тобой и направлять на верный путь. Я не позволю тебе убить ребенка. Мне известно, что ты носишь мальчика. Я его растить не смогу, но моя семья заберет младенца и позаботится о нем.

— Как же ты помешаешь мне себя убить?! — проорала я.

— Я знаю, что ты задумала, — ответил Салью. — И каждый день прихожу сюда проследить, чтобы с тобой ничего не случилось.

— Зачем ты так со мной поступил? — спросила я.

— Прости, — ответил Салью. — Это была ошибка.

— Нет! Нет! Нет! — орала я. — Ошибка — это когда рис пересаливают. Если то, что ты со мной сделал, — ошибка, то самая страшная в твоей жизни. Головой надо было думать! Теперь я никогда не буду счастлива. У меня нет рук, а во мне растет ребенок, о котором я никогда не смогу заботиться. Он все равно погибнет, так почему бы не сейчас? Я не смогу его вырастить. А тебя я больше видеть не желаю. Сказала же, уходи! Прочь отсюда!

Я резко проснулась. Сон казался таким реальным, что далеко не сразу я успокоилась и сообразила, где нахожусь.

Тем утром, когда ко мне пришла Абибату, я рассказала ей про свой сон, наконец признавшись в том, что сотворил со мной Салью.

— Ах, так ты носишь его мальчика? — переспросила она. — Салью будет очень счастлив.

— Салью?! — в гневе воскликнула я. — А как насчет меня? Как насчет моего счастья? — Я рассказала Абибату, что в своей прежней жизни, то есть до налета мятежников, мечтала выйти замуж за Мусу и родить ему четверых детей, двух мальчиков и двух девочек. На свадьбу я хотела надеть красивое длинное платье. Таким я видела свое счастье. Сейчас те планы вспоминались с грустью.

До недавнего времени я считала свою кузину Адамсей погибшей. Я даже говорила врачам, медсестрам, Ибрагиму и Мохамеду, что мятежники ее убили. При атаке на Манарму погибло, наверное, человек сто, как я выяснила во Фритауне, но Адамсей среди них не было.

Как оказалось, мятежники отрезали руки и ей. После этого она через буш добралась до Порт-Локо. Грязная, окровавленная, она бродила по улицам и людным рынкам, когда ее случайно увидел муж Абибату. Потом сама Абибату привезла ее во Фритаун.

Встретившись в больничной палате, мы с сестрой без конца плакали и несколько часов подряд обнимали друг друга, пока Адамсей не отвели в операционную на обработку ран. С тех пор большую часть времени мы проводили вместе.

Наконец мы с родными достаточно оправились от ран, чтобы выбираться на свежий воздух. Поначалу мы с Адамсей, Ибрагимом и Мохамедом бродили по прибольничной территории, глядя на улицу через высокий забор.

Фритаун показался мне суетливым городом с уймой машин и толпами людей, спешащих на работу, с работы домой и на рынок. Еще тут было очень жарко, куда жарче, чем в Магборо, вероятно, из-за скопления людей и зданий. В такой скученности воздух нормально циркулировать не мог.

Мы видели женщин в элегантных юбках и блузках с пуговицами и причудливыми воротниками. Такая одежда встречалась мне впервые, но наряды подростков изумляли еще больше. Девушки тут носили штаны, порой такие короткие, что ягодицы вываливались наружу. В Сьерра-Леоне красивой считается женщина с пышными, округлыми ягодицами. Однако мы прячем их под длинными юбками и платьями, поскольку воспитаны с убеждением, что эту часть тела можно показывать только мужу. Грудь предназначена для кормления детей, поэтому совершенно нормальным считается ходить по улице с голой грудью, особенно если рядом младенец. Но демонстрировать попу… У меня челюсть отвисала, когда я ввдела через забор таких девушек.

— Фритаун совсем не похож на Магборо! — воскликнула я однажды, когда мы с Мохамедом наблюдали за горожанками. Брат не ответил: он не сводил глаз с женщин и странно улыбался. Мальчишки и мужчины порой такие смешные!

Выбравшись за территорию, мы заметили еще одну странность: поведение самих пациентов.

Мужчины, женщины и дети, перевязанные, покрытые порезами и синяками, топтались у ворот больницы с пустыми пакетами, которые протягивали прохожим. Иногда горожане бросали в пакет несколько леоне, но куда чаще качали головой и проходили мимо. Вскоре я поняла, что пациенты побираются. В больнице лежала в основном деревенская беднота, попавшая во Фритаун после нападения мятежников.

Вскоре я обнаружила, что безрукие дети вроде меня — самые успешные попрошайки. Горожане жалели нас, поэтому чаще давали денег, чем взрослым.

О войне фритаунцы знали не понаслышке. Когда она только вспыхнула на востоке Сьерра-Леоне, деревенские жители хлынули в столицу и теперь сотнями ютились в больницах, в так называемых лагерях для беженцев и прямо на улице, ночуя где придется. Позднее, в январе 1999 года, вооруженные столкновения докатились и до столицы, а когда война перекинулись на Магборо, мятежники уже отступили из Фритауна.

Как-то раз мы с Ибрагимом, Мохамедом и Адам-сей решили попробовать побираться. Вскоре мы просили милостыню каждый день, хотя я это занятие люто ненавидела.

Каждое утро моя ненависть к миру вспыхивала с новой силой. Солнце вставало, лилось в окна девичьей палаты, и настроение у меня падало. Первым делом всегда вспоминалась моя жизнь до Салью, до ребенка, до нападения мятежников — жизнь, которой у меня больше не было.

Почти каждое утро Адамсей расталкивала меня, пока другие девочки не успевали проснуться, и шептала:

— Нам пора!

По дороге в умывальную я на цыпочках обходила спящих соседок, еще не прознавших, что попрошайничеством можно зарабатывать на жизнь. Я вытирала влажной тряпкой лицо и волосы, поправляла юбку и блузку и отправлялась на промысел.

Мы с Адамсей, Ибрагимом и Мохамедом встречались у главного входа в больницу, кивали друг другу, но, выходя за территорию, почти не разговаривали.

Даже в ранний час на улицах было очень людно. В удачные дни мы вскладчину зарабатывали до десяти тысяч леоне, что соответствует трем долларам. Самыми прибыльными были пятницы, когда мы стояли у мечети и перехватывали выходящих оттуда мужчин. Они возвращались после молитвы и были настроены великодушно.

На улице на меня старались не смотреть: кто вниз глянет, кто в сторону, кто скользнет взглядом по изувеченным рукам и покачает головой. У одних в глазах мелькала грусть, у других — облегчение: они-то избежали страшных ран. В лицо мне смотрели единицы — в буднях попрошайки не менялось только это. Я тоже научилась смотреть вниз, когда в черный полиэтиленовый пакет мне бросали несколько леоне, потом поднимать глаза, чтобы сказать «спасибо», и снова опускать взгляд.

Собранное на улице мы с Адамсей, Ибрагимом и Мохамедом тратили, покупая на рынке бутилированную воду, которую потом вместе выпивали. Верный себе Мохамед во всем видел только хорошее.

— Мариату, помнишь женщину, которая разговаривала с тобой у автобусной остановки? — спросил он однажды.

Я кивнула. Высокая худая дама в темно-синей юбке и белой блузке спросила меня:

— Где твоя семья? Где ты сейчас живешь? Почему тебе отрезали руки?

Как всегда, услышав такие вопросы, я подумала: «Вам-то что? Вряд ли я сильно отличаюсь от других фритаунских девчонок, лишившихся рук на войне». Тем не менее я ответила:

— Мама у меня в деревне. Сейчас я живу в больнице с кузенами. Почему мятежники отрезали мне руки, я не знаю.

Та женщина положила мне в пакет двадцать пять тысяч леоне — целое состояние. Больше мне не удавалось собрать даже за день попрошайничества.

— Думаю, она хотела тебя удочерить, — сказал Мохамед, подмигивая. — Тебя обязательно удочерят, Мариату, — повторил он. — Именно тебя.

Мохамед не сомневался, что из нас четверых у меня больше шансов попасть в богатую семью. Мы находились в больнице около месяца и часто слышали, что богачи из Фритауна и даже из других стран усыновляют раненных на войне детей.

Сперва я не поняла, что означает удочерение, но Мохамед объяснил: это не слишком отличается от того, как мои мама с папой отправили меня жить к Мари. Я даже позволила себе немного помечтать о том, каково будет стать дочерью в другой, богатой семье: красивая одежда, еда, когда захочется, спокойный сон по ночам. Все эти блага были у нас в Магборо.