Вкус манго

ГЛАВА 10

Как-то раз под вечер, когда после целого дня попрошайничества я свернула за угол к своей палатке, там стоял Муса и разговаривал с Мари. Из-за большого живота я уже ходила вразвалочку, как знакомые мне женщины из Магборо перед самыми родами.

Каждое утро я вместе с кузенами шла к башенным часам Фритауна — самому людному месту города, идеальному для попрошайничества, а вот на обратном пути поспеть за братьями не могла и частенько отставала настолько, что к возвращению в лагерь Фритаун окутывала тьма. В последнее время я предпочитала покидать центр, едва над городом сгущалась полуденная дымка.

Завидев Мусу, я встала как вкопанная. Меня словно парализовало. С одной стороны, мне хотелось сбежать, с другой — броситься к нему объятия.

Не успела я принять решение, Муса заметил меня и широко улыбнулся.

— Привет, Мариату! Как твои дела? — спросил он.

Я продолжала стоять молча, а Муса подбежал ко мне и крепко обнял. Запах его теплого тела напомнил мне о наших встречах на ферме — как мы держались за руки под жарким полуденным солнцем. Черное отчаяние накатило при мысли, что никогда больше мне не взять его за руку.

— Хочешь прогуляться? — предложил Муса, отступая от меня.

В Давай, — отозвалась я.

Пока мы гуляли по лагерю, Муса рассказывал мне о том, как жил с нашей последней встречи. Они с матерью убежали из своей деревни, прежде чем ее сожгли мятежники, добрались до Фритауна и сейчас ютились в тесной квартире вместе с другими родственниками.

Столько сельчан перебирались во Фритаун, спасаясь от повстанцев, что бывшие жители одних и тех же районов зачастую оказывались рядом. Один из нынешних соседей Мусы бежал из Манармы незадолго до атаки мятежников. Он рассказал Мусе о четырех кузенах, лишившихся рук.

Испугавшись, что в их числе и я, Муса тотчас отправился в лагерь.

Когда мы, сделав круг по лагерю, вернулись к палатке, Мохамед, Ибрагим и Адамсей ужинали рисом и арахисовым супом.

— Есть хочешь? — спросила я Мусу.

Он покачал головой, и я жестом позвала его за собой в палатку. Мы уселись рядом на циновку.

— Мариату, расскажи, что с тобой случилось, — попросил Муса. Внимательно выслушав мою историю, он заплакал и стал горько причитать: — Ну почему я не остался с тобой?! Вместе мы спаслись бы от мятежников. Я тебя люблю!

Я словно окаменела. Его слова эхом раздавались у меня в ушах. «Я тоже тебя люблю», — хотела сказать я, но не сказала. Зачем ему такая обуза? Меня повело вперед, и я обхватила живот руками.

— Муса, думаю, тебе нужно найти другую, — проговорила я безо всякого выражения.

— Нет! — вскричал Муса, обнял меня и стал баюкать, но я его оттолкнула.

— Уходи! — велела я. — Уходи и никогда не возвращайся. Не хочу, чтобы ты меня видел, только не в таком состоянии! — Я подняла руки и приподняла свой огромный живот. — Найди себе нормальную девушку и живи нормальной жизнью. И запомни меня такой, какой я была раньше, особенно внешне.

— Мариату, мне нужна только ты.

— Говорю тебе, Муса, не люби меня больше! — заорала я.

— Но я хочу быть с тобой, — пролепетал он. — Хочу, чтобы ты назвала своего малыша Мусой и вышла за меня, как мы обещали друг другу.

Я оттолкнула его.

— Не бывать этому! Уходи и никогда не возвращайся!

Муса продолжал протестовать, но с каждым его словом я все больше замыкалась в себе, стараясь не слушать его и тем более не спорить. Пусть говорит что угодно, пока слова не иссякнут сами собой.

Когда в палатке наконец воцарилась тишина, Муса поцеловал меня в лоб и медленно поднялся.

— Я вернусь. И докажу тебе, что мы можем быть вместе, — произнес он и вышел из палатки, но я на него даже не посмотрела.

До рождения ребенка Муса появлялся еще дважды. Оба раза это случалось на закате, когда я возвращалась после попрошайничества. И оба раза у меня не было сил разговаривать. Оставив Мусу у костра беседовать с Ибрагимом и Мохамедом, я уходила в палатку одна. Слез не было. Любую мысль о возлюбленном я старательно гнала прочь и все-таки, заслышав, как он прощается с моими братьями, чувствовала внутри гулкую пустоту.

Однажды утром, вскоре после третьего прихода Мусы, я проснулась очень рано. На улице еще не рассвело. Я пропотела насквозь и, вопреки жаре, дрожала в ознобе. Когда я перевернулась, чтобы встать, резкая боль обожгла мне живот, руки и ноги.

— Ой! Ой! — закричала я, извиваясь на циновке, и принялась звать Абибату, Фатмату и Мари.

У моей циновки Абибату держала корзину с чистыми белыми лоскутами, оторванными от простыней. Она сказала, что ткань пригодится, когда она вместе с другими будет принимать моего ребенка. Фатмата последние месяцы собирала поношенную детскую одежду: в основном ее доставал отец Маурицио, лысый, вечно улыбающийся итальянский священник, который работал в лагере.

Мари влетела ко мне в палатку, ощупала живот, осмотрела меня.

— Что-то не так, — проговорила она. — Ты не раскрываешься.

Мари сбегала за лагерной медсестрой, которая вынесла тот же вердикт.

— Мариату придется рожать в больнице, — сказала она. — Я вызову скорую.

Несколько часов пришлось ждать скорой, джипа Красного Креста, который потом еще долго пробирался по оживленным улицам Фритауна. В роддом мы попали только к полудню. Схватки у меня уже были сильные и частые.

Женщина-доктор объяснила, что родовой канал у меня слишком узкий.

— А ребенок крупный, — сказала она. — Ему не выбраться: места не хватает. Тебе нужна операция под названием кесарево сечение. — Она пальцем провела мне по животу, показывая, где сделает надрез.

Последнее, что я запомнила, — как доктор вонзает иглу мне в руку.

Много часов спустя я очнулась в палате, ярко освещенной солнцем, льющимся в открытое окно. Борясь с вялостью, я наблюдала за пылинками, танцующими в солнечных лучах. Веки начали смыкаться, и тут я вдруг вспомнила, где нахожусь и почему. При попытке сесть меня пронзила резкая боль, а когда я откинула простыню, то увидела, что живот у меня перебинтован и заклеен пластырем.

Я заплакала, и моя соседка по палате позвала на помощь.

Подоспевшая Абибату начала меня успокаивать, а через минуту Мари принесла моего ребенка.

— Это мальчик! — объявила Абибату, забирая ребенка.

Мальчик, как и предсказывал в моем сне Салью. Малыша обернули синим одеялом, и я видела лишь круглое личико и спутанные черные волосы. Он гулил. Один взгляд на младенца — и злости как не бывало. С нежными, пухлыми щечками он выглядел настоящим ангелочком. «Я могу заботиться об этом малыше, — подумалось мне. — Могу даже полюбить его».

— Как ты его назовешь? — спросила меня Мари.

— Абдул, — выпалила я.

Заранее об имени я не думала, но тут сразу поняла, что назову малыша Абдулом, в честь мужа Фат-маты, дяди Мохамеда.

Держа Абдула в одной руке, Абибату подложила мне под спину подушки и помогла сесть. Потом сложила мне руки колыбелью и опустила на них малыша. Никогда в моем сердце не было столько любви. Абдул собрал губы в трубочку и зачмокал.

— Что он делает? — захихикала я.

— Наверное, просит, чтобы его покормили, — ответила Абибату.

Ну давай, маленькая мама! — пошутила Мари. Она держала Абдула, а Абибату подняла мне блузку.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Ты покормишь своего малыша грудью, — объяснила Мари. Она снова положила сына мне на руки, придвинула его головку к моей груди и вложила мой сосок ему в губы.

Прилив любви сменился злостью.

— А кто-нибудь из вас покормить его не может? — спросила я Мари и Абибату. Никто не предупреждал, что это будет моей обязанностью.

— Мариату, у меня грудь уже старая, молока в ней не осталось, — засмеялась Мари. — А Абибату никогда не рожала, поэтому у нее молока нет. Оно есть только у тебя.

В роддоме я провела около двух недель. Прежде чем отпускать меня в «Абердин», доктора хотели убедиться, что живот хорошо заживает и я нормально кормлю Абдула.

— В лагере немало заразы, — сказала мне медсестра. — Малярия, дизентерия, грипп, простуда.

Ты должна быть здоровой, чтобы через молоко помочь Абдулу выжить в тяжелых условиях.

— В лагере и еды в обрез, так что хотя бы здесь ешь побольше, — добавила Абибату.

Некоторые обитатели лагеря были такими тощими, что ребра торчали сквозь футболки. Многие хрипели и кашляли. Часть ампутантов умерла от ран, кое-кто скончался прямо в палатках. Ночами мы часто слышали, как люди кричат от боли. Но я к этим звукам привыкла и даже не думала, что многие «лагерные» болезни передаются от человека к человеку.

Абдулу устроили постель в металлической колыбели возле моей койки. Абибату, Мари и Фатмата считали, что мы с малышом быстрее сблизимся, если будем все время вместе, но этого не случилось.

Бывало, что младенец плакал в колыбели, а я не могла шелохнуться. Лишь безучастно смотрела на сына, пока одна из женщин не подносила его к моей груди, чтобы он поел. Я не баюкала Абдула. Не пела ему колыбельные. Не разговаривала с ним. Почему — не знаю.

Когда я впервые увидела шрам от кесарева сечения, меня чуть не вырвало. В голове металась единственная мысль: «Что еще? Как еще изуродуют мое тело?»

Едва медсестра сняла мне швы, я направилась прямиком в уборную в конце коридора. Закрывшись в кабинке, я зубами и культями попробовала сорвать повязку, намереваясь бить себя по животу, пока не умру от кровопотери. Однако отодрать повязку не удалось. В итоге я сдалась и прижалась затылком в стене.

Еще с тех пор, как мне сказали о беременности, я страдала от сильных приступов депрессии, перемежающимися моментами абсолютного счастья, во время которых исчезали даже мысли о войне. Одним из таких моментов стала свадьба Фатматы и Абдула. Тогда во мне проснулась надежда: я мечтала, что в один прекрасный день сама надену красивое свадебное платье. Но теперь, упираясь взглядом в потолок уборной, я сомневалась, что еще хоть раз испытаю счастье.