Черный Иркут

— Па-а-адъём! Танцуют все!

Шмыгин вскочил со стула и, ударив по струнам, дёргая плечами, дурашливо запел:

На кукурузном поле,

Взметая пыль,

Хрущёв Никита

Ломает стиль.

И, вращая вокруг себя гитару, выделывая коленца, со свирепым выражением лица пошёл по кругу.

Умрихин буги, Зиганшин рок,

Умрихин скушал свой сапог,

Он съел сапог, запил водой —

И перед нами он живой.

— Нет, вы посмотрите, какая подвижность, — раздался от двери глуховатый голос, — настоящий Элвис Пресли. Вот оно, тлетворное влияние Запада.

Шмыгин остановился и спрятал гитару за спиной. В подсобку столовой незамеченным вошёл Джага. Так за строгость курсанты меж собой называли начальника штаба училища Петра Ивановича Орлова.

— Товарищ начальник, второй взвод выполняет поставленную задачу! — влетев в подсобку, звенящим голосом начал докладывать Умрихин.

— Кто у вас сегодня прибирался в туалете? — хмуря брови, спросил Орлов.

У меня похолодело внутри. Что обнаружил Орлов в туалете после нашего ухода, я не знал. Туалет не коридор, там могло всё случиться.

«Как пить дать отчислят, — подумал я. — Самое обидное — останется строка в биографии: выгнали из-за сортира».

— В туалете прибирался я, — тихо сказал Тимка. — Курсант Шмыгин.

— Товарищ начальник, я разберусь! — прищёлкнув каблуками, сказал Умрихин. — Они у меня сами сапоги сгрызут.

Что ни говори, а слух у старшины был, но свой, особый — флотский.

— Ну, это, может быть, слишком, — уже мягче сказал Орлов. — Продолжайте работу. Только не надо эти буги-вуги. Наши песни лучше. А вас, товарищ старшина, я прошу пройти со мной.

После ухода начальства в подсобке установилась тишина, лишь тихо поскрипывали ножи да, падая в бочки, булькала очищенная картошка. Минут через двадцать невысокий и шустрый паренёк из Фрунзе Иван Чигорин, не выдержав, решил сбегать в туалет на разведку. Обратно прибежал, вытаращив глаза.

— Джага приказал Умрихину над одним из унитазов повесить бирку, — выпалил он, — чтоб не пользовались. Будет эталонным. Теперь, кто попадёт на это ответственное задание, может сверять свою работу с образцовой, — и, прижав руку к груди, трагически закончил: — Удружили, братья, от всех спасибо!

Так благодаря Тимке мы чуть было не прослыли специалистами по туалетам. Старшина отметил его усердие, назначил Шмыгина ответственным за каптёрку. Орлов, в свою очередь, записал его в училищный оркестр. И через месяц Тимофея знала не только Колыма. С лёгкой руки начальника штаба Элвисом Пресли его стал называть весь Бугуруслан. Он не обижался, говорил: называйте хоть горшком, лишь в печь не ставьте. Но в печь он чаще всего попадал сам. Причём обязательно лез головой. Характер — его не скроешь, он всё равно что плохо загнутый гвоздь в ботинке: сколько ни закрывай, ни прилаживайся, обязательно вылезет наружу.

Всех, кто был из-за Урала, Шмыгин называл земляками.

— Ну а те, кто родился за полярным кругом, наверное, тебе братья? — шутили курсанты.

— Да, но таких здесь нет, — в тон отвечал им Шмыгин.

Без особых происшествий, в учёбе и курсантских заботах, зачётах, экзаменах, нарядах, прошли осень, зима.

Мы научились быстро вставать и одеваться, ходить строем и петь любимую песню старшины про стальную эскадрилью. Постепенно начали притираться друг к другу, и даже Умрихин перестал напоминать дрессировщика. Курсанты реагировали на него, как водители реагируют, скажем, на светофор.

Весной нас перевезли с центрального аэродрома в летний лагерь, который размещался в Завьяловке.

После самостоятельных полётов, когда мы уже вовсю начали крутить виражи, «бочки» и «петли», по радио сообщили: в космос запустили Валентину Терешкову. Эта новость потрясла всех. Шмыгин позвал меня в каптёрку и предложил написать письмо в отряд космонавтов: мол, здоровье позволяет, первоначальную технику освоили, готовы штурмовать новые высоты. Мне идея понравилась: уж если женщина полетела, то нам сам Бог велел. А вдруг повезёт?

Написали тут же, на столе. Ответ пришёл через полмесяца.

Шмыгин был дежурным по лагерю и сам ездил получать почту. Красивые, на глянцевой бумаге, конверты он заметил сразу же. Глянул — точно, из отряда космонавтов. По дороге домой вскрыл своё письмо, прочитал и, вздохнув, спрятал в карман. Посмотрел моё — успокоился: там тоже был отказ. И тут увидел ещё одно письмо — Умрихину. Не утерпел, вскрыл и его. Ответ был стандартный.

— Ты скажи, и этот туда же! — вслух подумал Шмыгин о старшине. — На ходу подмётки рвёт!

Приехав в лагерь, Тимка разыскал меня, поманил в каптёрку.

— Пиши, земеля! — протянув стандартный лист бумаги, шёпотом сказал он. — «Товарищ Умрихин, Центр подготовки космонавтов предлагает Вам прибыть, — Шмыгин вытащил из кармана конверт, глянул на обратный адрес, — в город Москву для про хождения медицинской комиссии».

Закончив диктовать, взял лист и в обеденный перерыв заскочил к девчонкам на метео. Там он отпечатал текст на машинке, поставил дату, подпись и, заклеив фирменный конверт, отнёс письмо в комнату к старшине. Прибыв с послеполётного разбора, Умрихин приказал Шмыгину убрать окурки возле штаба и ушёл к себе. Через несколько минут, с остекленелым взглядом, он выскочил из своей комнаты и, проверив на кителе пуговицы, строевым шагом направился в штаб. К вечеру из города за ним приехала легковая машина начальника училища. Среди курсантов прошёл слух: старшину приняли в отряд космонавтов. На вечерней поверке командир эскадрильи поставил нам его в пример и сказал, что теперь у нас будет новый старшина — Борис Зуев.

Умрихин вернулся через несколько дней. На него было страшно смотреть: худой, злой. Вскоре в казарму прибежал дневальный.

— Генерал-лейтенанта Шмыгина к начальнику штаба! — пряча ухмылку, крикнул он.

— Кажется, сейчас меня запустят в космос, — пошутил Тимка и пошёл сдаваться.

Из своей прошлой детдомовской жизни он усвоил: повинную голову меч не сечёт, и чистосердечно рассказал Орлову всё, как было.

Вскоре в штаб вызвали меня. Пришлось подтвердить: да, писали, но злого умысла не имели, иначе зачем было Шмыгину ставить в письме свою подпись? Товарищеская шутка. Кто же думал, что так получится? Конечно, не надо было подписываться генерал-лейтенантом.

— Пётр Иванович, Терешковой, Умрихину можно, да? — почувствовав колебания начальника, обиженным голосом вдруг начал Шмыгин. — Но вообще-то мои намерения были серьёзны. Представляете, как бы загремело наше училище!

— Я тебе загремлю! — взорвался Орлов. — Ваше курсантское удостоверение!

Тимка побелел, медленно, трясущимися руками достал из кармана документ. Джага, выхватив из рук, начал рвать его в клочья.

— Всё, больше ты не курсант! — кричал он. — Хотел в космос, теперь поезжай к себе в Якутию! Бренчи на гитаре, танцуй, пой, подделывай письма! А самолётов тебе не видать как своих ушей!

Разделавшись с удостоверением и выбросив то, что от него осталось, в мусорное ведро, начальник штаба успокоился. В этой истории с письмом в отряд космонавтов была и его вина. Он первым после Умрихина прочитал нашу стряпню, а потом позвонил начальнику училища. Не разглядел подвох. Смутил, как он потом говорил, настоящий конверт.

Побарабанив по столу пальцами, Джага вздохнул и неожиданно начал успокаивать Тимоху:

— Вот что, Шмыгин, ты сильно не беспокойся. Думаю, отчислять мы тебя не будем. Удостоверение восстановим, я сам об этом позабочусь.

— Пётр Иванович, милый, не тревожьтесь! — в тон ему растроганно воскликнул Шмыгин. — Здесь накладка получилась, цело оно у меня.

Тимка вытащил из другого кармана коричневое курсантское удостоверение, показал его Орлову и быстро спрятал обратно.

— Вы по ошибке мой профсоюзный билет порвали.

— Ну, шельмец, достукаешься ты у меня! — схватившись за сердце, сказал Орлов. — Старшина, этим двум субъектам до отпуска не давать увольнительных. На хозработы, в столовую! Пусть рубят дрова на зиму.

«Нашёл чем пугать — столовой, — облегчённо подумал я. — Колоть дрова — моё любимое занятие».

Я понимал: это наказание не Шмыгину — мне. А с него как с гуся вода. Не пройдёт и недели, как большое начальство затребует его к себе. И сам старшина баян или гитару поможет до машины поднести. Бывало, и уедут вместе, петь в два голоса. Нет, на Тимоху я не обижался, иногда даже становилось его жалко. Свободного, своего времени у него не было. Шмыгина выдёргивали по любому поводу. Концерт, свадьба, именины — звонят: требуется музыкант и исполнитель. Поначалу он и меня пытался приобщить, как он говорил, к светской жизни. Всё в той же каптёрке пробовал давать уроки танцев, совал в руки гитару. Учеником я оказался не прилежным, хотя Тимка говорил, что при соответствующей работе над собой из меня будет толк.

— Для этого, земеля, надо ходить на танцы, влюбляться, — назидательно говорил он, — а ты в казарме сидишь да футбол гоняешь. Тобой скоро людей пугать будут.

Он был прав, но не тянуло меня на эти танцы-манцы-обжиманцы.

«Разве могут они заменить полёты?» — думал я, наблюдая, как друзья перед увольнением начищают ботинки. Те мелкие неудобства, вроде колки дров и уборки территории, казались пустяковой ценой за то, чтобы подняться в воздух и посмотреть на мир сверху. А на земле, в свободное от полётов время, жизнь моя шла по одному и тому же нехитрому маршруту: казарма, столовая, библиотека, стадион, казарма. Казалось, впереди много времени, ещё успею нагуляться.

Танцы проходили каждую субботу в стареньком сельском клубе. Заведующая, полнотелая, напоминающая продавщицу мороженого крашеная блондинка, включала радиолу и сама подбирала пластинки: фокстрот, танго, вальс.

Прочие, современные танцы — твист или чарльстон — пресекались самым решительным образом. Музыка останавливалась, и курсанты, потолкавшись возле клуба, уводили девушек в камыши или в лесопосадку. А над посёлком из репродуктора вслед неслось: «Хороши вы, камыши, камыши, камыши, вечернею поро-о-ою!»

За нравственностью молодёжи Зинаида Калистратовна (так звали заведующую) бдила строго, но только на отведённой ей территории. У неё самой подрастала дочка Тонька, которую в посёлке называли «Выдри клок волос». В отличие от своей матери, модные современные танцы она обожала. Уже не подросток, но ещё не девушка, она была для курсантов «своим в доску парнем».

Однажды, когда мать уехала в командировку, Тонька открыла клуб, и они с Тимкой отвели душу, поставили всех на уши. А на другой день на ушах стоял весь посёлок. В благодарность за удачно проведённый вечер Шмыгин вызвался помочь Тоньке прополоть картошку в огороде.

Пригласил меня, Ивана Чигорина, который в последнее время проходил у него стажировку. После работы Тонька пообещала нам истопить баню. Пока мы пололи картошку, Тимка натаскал с речки воды и, чтоб не было скучно, привёл подружек. Вечером мы попарились в бане. После нас туда собрались девчонки. Чигорин вызвался принести воды. В это время вернулась из командировки Зинаида Калистратовна. Мы вышли на улицу, оставив Шмыгина налаживать с ней отношения. Он-то и предложил заведующей смыть дорожную пыль: мол, банька истоплена, воды много. И сам с разговорами пошёл провожать, хотел похвастаться нашей работой в огороде. Тимка не подозревал: Чигорин оказался неплохим учеником. По дороге с речки он поймал гуся, желая подшутить над девчонками, принёс его в баню и пустил плавать в бочку с водой. Гусь подёргался, погоготал, Иван прикрыл бочку крышкой, и птица замолкла.