Черный Иркут

Слова выходили не мои — чужие. Казалось, жизнь остановилась и всё потеряло смысл: слова, клятвы, обещания.

Я развернулся и пошёл вниз по улице. Думалось, она, как это было уже не раз, сейчас остановит, окликнет меня.

Нет, сзади осталась тишина.

После соревнований мы с Тимкой не разговаривали, при встрече он отводил глаза в сторону. С Диной мне всё же довелось встретиться. Когда заканчивались военные сборы, меня, как дежурного по эскадрилье, отправили в город за почтой. Машина с посылками почему-то задерживалась, и я решил прогуляться по городскому саду. Миновав центральный вход, совсем неожиданно на боковой аллее сквозь кусты увидел Дину. Она сидела на скамейке, в руках у неё была книжка. Рядом пристроился первокурсник, он что-то быстро и жарко, размахивая руками, говорил. По всему было видно, что он клеится к ней. От возмущения я, кажется, даже перестал дышать. Достав из кармана красную повязку, натянул её на рукав, затем быстро через кусты подошёл к скамейке и строгим командирским голосом гаркнул:

— Товарищ курсант, прошу предъявить вашу увольнительную!

Увидев перед собой человека в армейской форме, курсант быстро вскочил, бросил испуганный взгляд по сторонам, затем, мельком глянув на мою красную повязку, торопливо начал искать по карманам увольнительную. И неожиданно, что-то выкрикнув, прямо через кусты бросился наутёк.

— Товарищ курсант, куда вы, не попрощавшись?!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — крикнул первокурсник, отбежав на безопасное расстояние.

— Беги, беги, а то рассержусь, догоню и уши оборву! Чего это вы себе, мадам, позволяете? — всё тем же строгим голосом продолжил я, оборачиваясь к Дине. — Одним вы запрещали, а других поощряете. Исповедуете двойные стандарты? А если бы сейчас здесь стоял Тимофей?

— Может быть, ты и у меня увольнительную потребуешь? И чтоб обязательно была подписана Шмыгиным?

Глаза у Динки были весёлые и довольные. Её, видимо, позабавило, что я так ловко отшил приставалу. И вот это довольство, что я даже после того, как она дала мне отставку, всё же подошёл к ней, взорвало меня.

— Кто я такой, чтобы что-то требовать? — с го речью и злостью сказал я. — И кто мне ты? Может, сидишь здесь и ведёшь счёт своим поклонникам.

Я чувствовал, что меня понесло. И действительно, наговорил такого, о чём потом долго жалел. Но остановиться уже не мог. Кажется, даже назвал её красивой, думающей только о себе мещанкой. Остановился только тогда, когда увидел бегущую по щеке у Дины слезу. Она захлопнула книгу, резко встала. Я вдруг понял, что допустил перебор, что собственными словами снял её вину передо мною. А то, что она была, я не сомневался. Но что-либо поправить было уже невозможно.

Окончание военных сборов Тимка отметил в присущем ему стиле. Увидев, что начальство махнуло на выпускников рукой, он решил напомнить о своём существовании. Собрав конспекты по тактике ВВС, он уложил их в простыню, сверху положил текст песни про стальную эскадрилью. Затем четверо курсантов взяли простыню за углы и, подняв над головой, двинулись через дыру в заборе в сторону заросшей тиной Контузлы. Сзади, во главе почётного караула, во главе своей джаз-банды, под звуки сонаты номер два Шопена, печатая шаг, шёл Шмыгин. Будь здесь Умрихин, он мог бы гордиться строевой выправкой Тимохи. Торжественно и мрачно завывала труба, бил барабан, плача, надрывался аккордеон. Из Александровки, заслышав похоронный марш, в сторону центрального аэродрома побежала ребятня. На самом видном месте Шмыгин сделал паузу, дождался малолетних зрителей, затем медленно снял с себя солдатскую гимнастёрку и брюки, что, видимо, должно было символизировать его всеобщее и полное разоружение. Оставшись в белой нательной рубашке и таких же белых кальсонах, он торжественно зачитал якобы последний приказ начальника штаба Орлова о роспуске курсантского хора и оркестра.

После этого конспекты были свалены в кучу и подожжены.

И тут же, быстро построившись и чеканя шаг, все они пошли в казарму, грянув напоследок «Стальную эскадрилью».

Говорили, что Орлов, узнав о Тимкиной выходке, сказал, что Шмыгину надо выдать не пилотское свидетельство, а направление в психдиспансер. Но всё обошлось.

В последний свой училищный вечер мы с Чигориным ушли в город, дотемна бродили по улицам, ломали сирень и дарили первым попавшимся девчонкам. Потом он предложил пойти к Тоньке, но я отказался. Иван всё же пошёл, а я поехал на центральный аэродром.

По дороге у КПП мне попались машины с первокурсниками. Они ехали в Завьяловку на свои первые в жизни полёты. То, что для нас закончилось, для них только начиналось. Уезжая в летние лагеря, они пели нашу, но уже переделанную под себя песню:

Мы Кобру птичью поднимем в небо,

Пройдёмся строем ещё не раз, ещё не раз,

Мы старшину лишили хлеба —

Прощай, Антоша, молись за нас…

Вернувшись в казарму, я увидел в каптёрке свет. Тимка собирал свои вещи. Я зашёл в каптёрку, открыл чемодан, достал бутылку шампанского, которую припрятал давно, чтобы отметить выпуск, и поставил на стол перед Шмыгиным. Тимка поднял на меня глаза, затем молча достал из-под стола гранёные стаканы. Выстрелив, пробка ударила в потолок, и шампанское, пенясь, полилось на пол.

— Ничего, я смою, — торопливо сказал Тимка. — Помнишь мою методу? — он развёл в стороны руки и одним движением потянул ладони к себе.

— Помню, как же, — усмехнулся я. — Повозил я тогда глину.

— Ты пойми меня правильно, — выпив шампанского, начал Тимка. — Перед тобой я себя последней собакой чувствую. И ничего с собой поделать не могу. Много было девок у меня, но пролетали мимо, как песенки-однодневки. А Динка, как болезнь, засела. Ты знаешь, она меня к себе не подпускала, — как бы желая выгородить её, продолжал он. — Потом эта поездка по области. Приехали в Русский Иргиз, ну, в то село, где мы с Умрихиным на вынужденную садились. Председатель встретил нас как родных. Концерт в клубе прошёл на ура. Организовал нам ужин, гостиницу. Там всё и произошло. Вчера мы с ней подали заявление.

— Знаю, — коротко ответил я, хотя, честно говоря, это было для меня новостью. — Давай не будем об этом.

— Не будем, — согласился Тимка. — Может, позовём Умрихина?

— Он в городе, тоже сегодня подавал заявление, — засмеялся я. — Наверное, они сейчас уже по-аглицки поют в два голоса про стальную эскадрилью. Антон Филимонович цель себе поставил и ни на один дюйм не отвернёт от неё.

Мы враз замолчали, оставшись каждый наедине со своими мыслями. Вспомнив Тимкино деление на земляков и братьев, я коротко попрощался:

— Ну что, будь здоров, брат. Авось свидимся. В авиации такое возможно. Как это в твоей песне:

Попьём вина, расправим крылья.

Жди нас, Анапа, дрожи, Кавказ…

И, увидев, как дёрнулось Тимкино лицо, я замолчал и, развернувшись, быстро вышел из каптёрки. Мне не хотелось, чтоб он меня окликал. Точка поставлена, что ещё ждать?

Ночью я сидел на скамейке под молодыми тополями. Было тепло, тихо, пахло травой и летом, и почему-то казалось, что меня обняли и, прощаясь, осторожно, чтобы запомнить, обнюхивают пахучие листочки. Я думал о том, что завтра нам должны выдать пилотские удостоверения.

Всё останется позади, начнётся другая жизнь. Какая, я не представлял. Но знал: в ней уже не будет Динки, Шмыгина, Умрихина, всего того, что я приобрёл и потерял в этом городе.

Через шестнадцать лет, у себя в Иркутске, перед вылетом меня попросили зайти в отряд. У дежурного для меня лежало письмо. Я посмотрел на обратный адрес — письмо было из Уфы. Сунув его в карман, я пошёл в диспетчерскую.

Уже в воздухе вспомнил и раскрыл конверт. С первых же строк понял: от Динки. Вот только её фамилию, хоть убей, забыл. Я начал вспоминать все знакомые фамилии по алфавиту. И тут в голове словно вспыхнуло: Жилина.

Она писала, что у неё две девочки и что часто вспоминает Бугуруслан, меня. Шмыгин в Якутии, уже давно распрощался с лётной работой. Пьёт и халтурит в каком-то оркестре, с горечью сообщала Дина.

Через некоторое время письмо имело продолжение. Мне предстояло лететь в Чокурдах. На обратном пути, уже в воздухе, сообщили: Якутск закрылся из-за непогоды. Нам предложили следовать на запасной аэродром. Я решил садиться в Тикси, заправиться топливом и лететь дальше.

И главное, я вспомнил: Дина писала, что там нынче обитал Тимоха Шмыгин.

Аэропорт находился на берегу Ледовитого океана, дул боковой ветер со снегом. При заходе на посадку пришлось исполнить настоящий танец со штурвалом в руках. Из самолёта я вышел мокрым и поднялся в диспетчерскую. Подписывая задание, спросил про Шмыгина.

— Только что был здесь, — сказал диспетчер. — Кого-то встречал. Вы можете позвонить, у него есть телефон.

— Давай приезжай! — заорал Тимка, когда я позвонил ему домой. — У меня как раз гости. Попьём вина, расправим крылья, хоть наше Тикси и не Кавказ.

— Вот это точно! Ваше Тикси далеко не Анапа и не Кавказ. Тут и без вина ветер с ног сшибает. Так ты усёк — через час вылетаю!

— Хорошо, подожди, я сейчас подскочу! Через час, когда я, потеряв терпение, хотел захлопнуть дверь и начать подготовку к полёту, к самолёту подъехала пожарная машина. Из кабины выпрыгнул постаревший и пополневший Элвис Пресли, но глаза оставались теми же плутоватыми, шмыгинскими. Мы церемонно обнялись и, подшучивая друг над другом, отошли чуть в сторону от самолёта.

— С Динкой мы разошлись, — начал рассказывать Тимка. — От меня у неё девка. Поди, уже вовсю за парнями ухлёстывает. А Динка, она, как и многие в её возрасте, принца искала. К сожалению, я до той планки не дотянул. И чтоб тепло было, а здесь, в Якутии, сам видишь, какие условия. Я — в рейсах, она — с оледеневшими пелёнками. Начала скулить: домой хочу. Я ей: пожалуйста, езжай. Уехала, а без неё — скукота, только этим можно спастись, — он выразительно постучал себя по горлу. — Это только в песне глупо Чукотку менять на Крещатик. В жизни всё по-иному. Полгода полярная ночь. Кислорода не хватает. Как только появляется возможность, люди улетают на материк. Подёргалась туда-сюда, а потом другого нашла. Может, она и правильно сделала. Как это у поэта? За то, что разлюбил, я не прошу прощенья. Прости меня, старик, за то, что я её отбил тогда. Всем сделал хуже: тебе, ей, себе. Но кто из нас об этом думает? Тебя она вспоминала. Особенно поначалу.

Я понял: Шмыгин хотел оправдаться передо мной, а скорее, перед собой. И мне почему-то, как и тогда в училище, стало жаль его. Но ещё больше — Динку. Однако жалостью ещё никто никого не вылечил. И не вернул…

— А мне здесь нравится, живу как король! — на клонившись и перекрывая шум двигателей и пурги, кричал он мне в ухо. — В аэропорту всё схвачено, каждая собака знает. Ты приезжай сюда в отпуск. Поохотимся, рыбы половим!..

Ветер рвал его слова, уносил их в ночную темень, в сторону близкого Ледовитого океана. Ухватывая обрывки Тимкиных слов, я улавливал то, что хоть как-то было связано со мною, пытался понять, что произошло в той жизни, где меня уже не было. И неожиданно почувствовал в себе давно забытую ноющую боль.

— Послушай, а где сейчас наш старшина? — желая перевести разговор на что-то более приятное, спросил я.