Вдоль по памяти

Женя

Один раз зимою у соседей гостили родители Елены Емельяновны из Кабаева. Дед Владика, старик медлительный, немногословный, с редкой седой бородой, приезжал в Москву с бабушкой на лечение. У него был какой-то недуг в спине. Бабушка натирала его мазью, а он кряхтел и охал. Старики варили себе пшённую кашу, очень крутую, и ели ее деревянными ложками, по-деревенски.

Целыми днями дед Емельян Иванович сидел на стуле перед окном и комментировал всё, что видел во дворе: «Соседка пошла по воду», «Идёт почтарь, несёт письмо». Владик говорил мне, что дед его был солдатом во время Первой мировой войны, ранен в ногу. Потом какое-то время служил сторожем в хозяйстве учёного Петра Капицы, а после уехал к себе в Кабаево.

Гостили они до весны, а на лето и Владик с родителями переехал в Кабаево, а свои московские комнаты они временно предоставили провинциальным родственникам. И появились у нас по соседству две женщины (бабушка и мама) и девочка Женя, которая была старше меня на несколько лет.

Они сразу освоились и зажили, как в своём доме. Женя училась в школе, кажется, в третьем классе. Я по привычке торчал и у них целыми днями. Меня не прогоняли. Очень мне нравилось наблюдать, как Женя делает уроки. Она со вкусом приклеивала промокашку к тетради при помощи ленточки и розочки, вырезанной с мыльной обёртки; ставила на тетрадь рюмку и ловко обводила карандашом — получался аккуратный кружок, внутри которого проводилась стрелка к другому кружку; под чертежом ложились ровные лиловые строчки. Женя склоняла голову набок, и прядь волос касалась бумаги.

Ещё Женя любила поесть. В промежутках между завтраком и полдником, обедом и ужином она ела большие ломти чёрного хлеба, намазанные маслом и посыпанные сахарным песком. Женя была человеком иной, нежели все меня окружавшие люди, породы. Она была вне зависти, была добра и спокойна, кроме того, она весьма беспечно относилась к законам собственности.

Я помню, что брала она всё, что хотела, без спросу и смущения. Вот она идёт, царственно и спокойно, мимо грядок и кладёт себе в рот алую и зеленоватую клубнику, всё равно где созревшую: на их, на нашем ли участке. И никто никогда не сказал ей ни единого слова упрёка.

Мне в диковинку были их семейные отношения: ровные, спокойные. Женя была живой девочкой, а не ангелом, и ей случалось иногда сделать или сказать что-нибудь предосудительное, но её никогда не наказывали, порицание заключалось всегда в какой-либо иронической фразе или просто в вопросительной интонации. В этих случаях Женя опускала лукавые свои глаза и замолкала почтительно.

Живя рядом с этим семейством, я всё глубже понимал, что атмосфера в моей собственной семье сильно и невыгодно отличалась. Когда я сидел в солнечной Жениной комнате, моей бабушке приходилось не один раз повторять свой зов, прежде чем я, не умея скрыть гримасу раздражения, поднимался со стула и уныло плёлся к двери.

Много позднее от Владика я узнал, что Женя умерла совсем молодой во время войны.