Вдоль по памяти

Поездка на Байкал

Летом 1963 года у Лосина, Монина, Перцова и меня случилась официальная командировка (за наш счёт) на строительство Братской ГЭС. В Союзе художников готовилась выставка на тему «Стройки коммунизма», и такие командировки выдавались всем желающим. Нашей целью было посетить Иркутскую ГЭС и строившуюся Братскую.

После многодневного путешествия на поезде мы оказались в Иркутске. Этот город ничем особенно нас не заинтересовал. Центр его — обычный центр любого промышленного города, действующая Иркутская ГЭС и пр. Но окраины очень нам понравились своей деревянной архитектурой. Двухэтажные бревенчатые жилые дома, целые улицы таких домов, с обильно украшенными затейливой резьбой наличниками, карнизами и крыльцами. Создавалось впечатление, что хозяева, соперничая друг с другом, украшали всё, что можно украсить. Помимо деревянной резьбы — резьба по жести, настоящие железные кружева на воронках водосточных труб и навершиях дымоходов.

Однако главным предметом нашего вожделения был, конечно, Байкал, где вскоре мы и оказались.

В Листвянке, на берегу Байкала, мы жили около недели; рисовали пристань, рыболовецкие сейнеры, катера, лодки, матросов, грузчиков и даже какого-то капитана. Некоторые акварели у меня сохранились. Ребята эти, праздно шатавшиеся по пристани, охотно позировали, особенно узнав, что их портреты будут представлены в Москве на выставке.

Однажды утром мы обнаружили у причала странный пароходик с низкой кормой и сильно задранным носом с надписью «Комсомолец». Мы узнали, что он вскоре отходит на остров Ольхон. Места ещё есть.

К полудню мы отчалили и медленно поползли по Байкалу. Сейчас я уже плохо помню, были ли на этом корабле каюты, но буфет со столиками там точно был. Мне запомнился обед с каким-то довольно вкусным супом. За соседним столиком оказалась удивительная компания туристов: очень тучный человек, которому трудно было есть, склонившись над тарелкой, стоявшей на столе, поэтому он поставил её на верхнюю часть своего живота; ещё там сидели какие-то две женщины, в дальнейшем исчезнувшие, а четвёртым был худощавый элегантный господин, говоривший с сильным английским акцентом.

Байкал, гуашь

На Ольхон мы прибыли к вечеру. К моему удивлению, пристани там не было. «Комсомолец» встал на якорь метрах в 200 от берега: ближе было мелко. На остров нас доставляли на лодках.

Потешный эпизод мы наблюдали при перегрузке публики на лодки. Когда очередь дошла до толстяка — доктора Лори (его имя мы узнали позднее), — он стал спускаться по навесной железной лестнице спиной к ожидавшей внизу лодке; на последней ступеньке он отставил одну ногу назад, надеясь, что под неё подведут борт лодки, сказал: «Принимайте меня», — и отпустил поручни.

Матрос в лодке в ужасе что-то закричал, но доктор всей тушей упал на него. Лодка сильно накренилась, черпнула изрядно воды; публика, уже занявшая часть сидений, тоже подняла крик ужаса, но, как ни странно, всё обошлось. Лодка с туристами не утонула и все благополучно достигли берега острова Ольхон.

Гостиницы в обычном смысле там тоже не оказалось. Стояли бараки, на столбах сушились сети. Это было хозяйство рыболовецкой артели. Нас разместили в одном из бараков.

Хозяйка, женщина средних лет, крестьянского вида, выдала нам постельное бельё… впрочем, я плохо помню, как и где мы спали, что мы там ели — кажется, омуля во всех видах. Помню, что мы рисовали живописные скалы, купались в очень холодной воде, загорали.

Англичанин назвался Марком Петровичем Фрезером. Он не купался, лежал одетым на берегу. Мы ему почему-то очень понравились, как и он нам. Вскоре наши отношения стали доверительными, почти дружескими.

Доктор Лори, педиатр, в первый же день искупался в холодной воде, перегрелся на солнце и занемог. Он лежал с высокой температурой в бараке на железной кровати, её пружинный матрас провисал до полу. Слава богу, у него оказался полный набор лекарств на все случаи жизни и смерти, а кроме того — большой арсенал сиропов, которые он примешивал в воду и чай. Хозяйка ему во всём помогала, мы навещали его по многу раз на дню. Он стонал и жаловался, состояние духа его пало совсем низко. Марк Петрович показал нам, как заваривать чай по-английски. Это просто: в очень крепкую горячую заварку, не разбавляя её кипятком, надо добавить горячее молоко и сахар. Этот вкусный и сытный напиток сильно отличается от нашего понимания чая.

Мы почему-то не смели спросить англичанина, как он оказался в России и почему хорошо говорит по-русски; но он сам рассказал нам свою историю.

Ещё в студенчестве он проникся социалистическими идеями и симпатиями к «стране социализма», подобно многим либеральным деятелям культуры Запада — таким как Бернард Шоу, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Андре Жид (до поездки в СССР) и другим. Но Марк Петрович был гораздо более радикален по молодости лет. Когда Гитлер напал на Советский Союз и поначалу наша армия терпела неудачи, а союзники не торопились с открытием второго фронта, в Англии возникла группа шпионов в пользу СССР во главе с Кимом Филби — так называемая «кембриджская пятёрка».

Марк Петрович был одним из них. Мы этого не знали, это была государственная тайна, и рассказы Марка Петровича оказались для нас неожиданным и полным откровением. Он рассказал, что после того как они оказались в СССР и познакомились с действительностью сталинского времени, им пришлось расстаться со своими социалистическими иллюзиями.

Однако КГБ вовсю использовал их в качестве шпионов и засылал в капиталистические страны. Так Марк Петрович попал в Америку.

К этому моменту он уже был полностью разочарован в сталинском социализме, и положение его оказалось тяжёлым. Он не желал служить КГБ, с другой стороны, он не ждал помилования и от своей родной страны. От безнадёжности он крепко запил.

На каком-то дипломатическом рауте он, пьяный, объявил во всеуслышание, что является агентом советской разведки и готов сдаться. Это заявление было принято за оригинальную шутку, но наш резидент схватил его и срочно переправил в Союз, — а там он, естественно, попал в места не столь отдалённые.

Вероятно, столь откровенные признания спровоцировало ощущение отсутствия здесь, на Ольхоне, суетной цивилизации.

В нашей жизни к этому моменту ещё не растворилось веянье хрущёвской оттепели. Нам в разговорах не было нужды задумываться и остерегаться, как бы чего не вышло. Говорили мы обо всём смело и свободно, — я, очевидно, смелее других, поэтому Марк Петрович сказал моим друзьям, чтоб они меня берегли.

Маклин

В те времена все культурные люди нашей страны впервые прочли «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Естественно, возник разговор о нём, но я был немало удивлён, когда Марк Петрович, безнадёжно махнув рукой, заявил, что этот автор «исписался». Я не поверил.

Все мы четверо этому умному, бывалому человеку очень нравились, но я, как мне показалось, пользовался его особым благоволением. Он называл меня «профессор Хиггинс». Это потому, что однажды при нём, в разговоре с нашей хозяйкой, я по её говору определил, что она родом из Белоруссии, и не ошибся.

Доктор Лори понемногу стал выздоравливать.

Мы знали, что в Москве он жил одиноко и никто в подобных случаях дома помочь ему не мог.

Момент отъезда с Ольхона выветрился из моей памяти. Единственное, что возникает в ней фрагментарно, — это эпизод с доктором Лори на каком-то маленьком аэродроме, где мы долго ожидали биплана По-2 (так называемого кукурузника).

Перед посадкой шутники-лётчики заставили доктора встать на амбарные весы. Он долго сопротивлялся, но его напугали тем, что если лётчики, не зная точно его веса, неправильно усадят его в самолёт, то может произойти авария, самолёт накренится на бок, поломает о землю крыло и т. д. Лори поверил в эту чушь и дал себя взвесить. На сколько он потянул — не помню, но, кажется, на очень много.

С Марком Петровичем мы встречались и в Москве. Он оказался ближайшим соседом Жени Монина. Служил он в Министерстве иностранных дел.

Через несколько лет его жена Мелинда и сыновья вернулись в Англию, а он остался здесь. Каков был его конец, я не знаю.

Много позднее история «кембриджской пятёрки» была обнародована, и мы узнали настоящее имя этого человека: Дональд Маклин.