Реквием разлучённым и павшим

Глава 8. ПРИБЫЛИ НА МЕСТО

Седой Урал…

Но его не видно — лес стоит стеной.

А снег-то какой — по такому не побегаешь! Сразу утонешь по пояс, если не глубже…

Воздух после дымного, пыльного, холодного и вонючего телячьего вагона — просто чудо! Но вот кобели, что взахлеб лают, хрипят от злости и удушья на поводках у конвоиров, норовят вцепиться кому-нибудь в зад, стоит лишь замешкаться, — совсем не нравятся…

Вот тебе и поселенцы! Если и поселенцы, то не вольные, не свободные — конвоируемые!

Алтайский, толкнув пальцем к переносице очки, с живым интересом оглядывался по сторонам. Вагон, в котором он ехал, был разгружен одним из первых. Куча народа на обочине железнодорожного полотна, в которой он теперь стоял, все возрастала. Она как бы набухала, впитывая в себя новые и новые порции людей, выходящих на волю под аккомпанемент специфического грохота откатываемых вагонных дверей, звонкий мат конвоя и глухую, как бы сдавленную, полу задушенную ругань самих поселенцев, неистовый лай и хрипы рвущихся с поводков служебных собак…

Алтайский вглядывался в лица людей, с которыми ему теперь предстояло жить, и никак не мог отличить одно от другого… Перед ним колыхалась сплошная серая масса. Хотя, если поправить очки и приглядеться попристальней, можно понять, что собрались в этой толпе представители самых разных народов — русские, китайцы, украинцы, японцы, татары, корейцы, узбеки, грузины, прибалтийцы… Только вот чудеса: нации разные, а цвет у всех един — серый.

«Не зримое ли это воплощение понятия «серая масса»? — невольно подумал Алтайский. — В самом деле, что издревле видел народ российский? Дороги с толпами бредущих каторжан в серых одеяниях; ход гужом переселенцев-пионеров, тоже посеревших от пыли и жгучих солнечных лучей; бесконечные ленты тянущихся на защиту отечества воинов в серых шинелях; наконец, эта вот этапно-вагонная серая масса — разве все это не подтверждает овеществления абстрактного понятия? Да что это я?.. К черту умствования!»

Алтайский хотел наклониться, чтобы подвязать болтающийся шнурок на меховых ботинках, которыми его снабдил на прощание сержант Алеша. Помешало присланное из дома длиннополое драповое пальто с воротником из шкуры кенгуру — пальто, которое спасло его от холода в этапе. Алтайский снял варежки, засунул их в карманы, расстегнул пальто; лишь после этого ему удалось подвязать шнурок. У ног Алтайского стоял брезентовый мешок с костюмом, плащ-палаткой, еще одними, запасными, ботинками и с другими вещами, о возможностях применения которых он еще и не задумывался.

Впрочем, в этапе содержимое мешка однажды уже пригодилось, послужило оно и поводом для выяснения отношений. А было это так.

На одной из остановок к вагону подошел парнишка с мешком самосада, после коротких переговоров с Алтайским он подбросил ему стакан своего товара, жить без которого дальше было уже нельзя, в обмен на теплые кожаные перчатки на меху. Следом за Алтайским парнишке начали протягивать шарфы, носки, даже ботинки — у кого что было лишнее — другие этапники.

Знакомый Алтайского Туфман, в прошлом владелец типографии и коммерсант, невозмутимо сидел на двух своих мешках, набитых разным добром.

— Теперь покурим! — радостно сказал он, потирая руки, когда Алтайский развернул тряпочку с табаком. — У меня и бумажка есть!

У Алтайского бумаги не было вообще. Давно ушли на раскурки адрес сержанта Алеши, записка из дома, обнаруженная в складках присланных вещей, и даже бумажная подкладка японской шапки, полученной перед этапом. А у Туфмана оказалась настоящая папиросная бумага, в которую он заворачивал легкий табак до тех пор, пока он у него был.

Закурили.

— Евгений Самойлович! — спросил Алтайский. — А почему бы вам тоже не обменять на табак какую-нибудь вещицу?

— Что вы! — повел плечами Туфман. — Разве можно менять на такой дрянной табак хорошие добротные вещи?

— Вы полагаете, что замшевые перчатки на меху, которые я обменял на стакан махорки, были плохой вещью? — вспыхивая, спросил Алтайский.

— Вы хотите этим сказать, — медленно выговорил Туфман, — что жалеете для меня щепотку махорки?

— Может быть, — ответил Алтайский, успокаиваясь.

— Ну, знаете, вы меня удивили, — сказал Туфман. — Вы, очевидно, забыли о советском коллективизме. Здесь полагается так: достал что-то — поделись с товарищем. Пропащий вы человек, если не поймете этого…

— В коллективе полагается делиться с товарищами, а не с куркулями! — снова вспыхнул Алтайский.

Наладившееся было знакомство расстроилось. Туфман не был этим удручен — до конца этапа он просидел на своих мешках, потихоньку доставая из-за пазухи и меняя на табак папиросные бумажки. То и дело не без умысла громко Туфман начинал разглагольствовать о благородных чувствах товарищества и о некоторых совсем пропащих людях, которые их не понимают… Однако сам он следовал другом принципу: я тебе бумажку — ты мне табачку.

Дожидаясь, пока закончится разгрузка эшелона, Алтайский вспоминал товарищей, с которыми пришлось расстаться по дороге. Где сейчас, например, Лаппо-Старженецкий, которого сняли с поезда из-за болезни? Высокий, представительный, строгий, он стоял рядом с Алтайским возле узкого оконца закрытого телячьего вагона, когда поезд громыхал по мосту через Амур. Стоял и пересчитывал все двадцать восемь его пролетов — чудо дорожной техники дореволюционной России.

Разговор при этом прервался. Алтайский знал, что Лаппо-Старженецкий — старый инженер-мостостроитель и, кажется, большой авторитет в своем деле.

Поезд резко стучал на стыках рельс, гулкое эхо усиливало грохот вагонов. По строгому, изборожденному морщинами лицу Лаппо-Старженецкого вдруг скользнула неожиданная слеза. Алтайский смутился, отвел глаза.

— Знаете, — услышал он сдавленный шепот над самым ухом, — если бы я знал, что на старости лет мне придется ехать по этому любимому детищу, в котором известна каждая заклепка, в таком положении, как сейчас, — я бы взорвал его в зародыше!

Лаппо-Старженецкий пошел к нарам и лег, уткнувшись лицом в покрытую инеем стенку. Где-то около Биробиджана его сняли с поезда — он был совсем больной…

Где сейчас другие отставшие товарищи? Увидят ли они эту задумчивую красоту северного зимнего леса?

Солнце только что скрылось, небо еще радостно играло непередаваемо нежными мягкими красками. На востоке небосвод начал слегка синеть, в вышине над головой висела тончайшая голубизна, переходящая в лазурь и зелень. Ближе к западу к зелени подмешивалась желтизна, она разливалась, отсвечивала золотом, накалялась оранжевыми отблесками огня, которые становились сильнее и ярче по мере продвижения к западу, — туда, где за четкими зубцами вершин близкого леса угадывалось под багровыми всполохами уходящее на отдых дневное светило.

На душе Алтайского было и грустно и радостно. Грустно от осознания своего невеселого положения, радостно от общения с родной северной природой, по которой много лет тосковало сердце…