Реквием разлучённым и павшим

Глава 14. ФИНАЛ КЛЕЕНОГО ФАРСА

Через три месяца Алтайский, наконец, обрел «права» на содержание в общей зоне.

Следствие по делу «маньчжурцев» между тем продолжалось. Следователи расхаживали по зоне, встречались с бывшими подследственными как старые знакомые, изредка угощали их папиросами или махрой. Отношение к ним «маньчжурцев» нисколько не изменилось даже после оглашения первых приговоров — приговоры, как и следствие, не принимались всерьез: сроков два — три года, как предсказывали следователи, не было; даже самим следователям было в диковину — «катушка» уже равнялась не десяти, а двадцати пяти годам.

Алтайского позвали в учетно-распределительную часть — УРЧ, как было сокращенно обозначено на дверях одного из бараков. Узкая и длинная комната за этими дверями, полутемная, с обшарпанными грязными стенами, даже отдаленно не походила на зал суда.

Три стола с крестообразными ногами, в углах два шкафа. На табуретках сидят девчонки лет по двадцати с небольшим.

— Фамилия? — лениво спросила сидевшая около входа некрасивая девчонка с прыщавым лицом.

— Алтайский.

— Вон, к Кате, — показала она, зевая, на блондинку за следующим столом.

— Как фамилия? — опять спросила Катя и начала рыться в кипе полулистов с размазанными в спешке печатями.

Алтайский смотрел удивленно: неужели это и есть суд? В КВЧ он уже прочитал Конституцию, в которой ясно сказано, что суд должен быть гласным. Неужели здесь, за колючей проволокой, уже другое государство, где, как говорят сами заключенные, «закон — тайга, прокурор — медведь»? Кто установил эту границу государства в государстве и где границы этого государства, офицеры которого не носят присвоенную им форму, а маскируются зачем-то знаками различия рода войск настоящего государства?

— Вот, — сказала блондинка, — читайте!

«Особое совещание, рассмотрев дело… на основании статьи 58, пунктов 4, 6, часть первая и статьи 11 УК РСФСР приговорило… к 20 годам ИТЛ».

Вот, оказывается, какой суд! И он уже состоялся — келейное решение под маркой социалистического государства в обход обнародованной Конституции. Как в монастырских вотчинах: «наказать инока Пуплия битьем плетьми…»

Алтайскому стало весело до горечи, до оскомины.

— Почему же не двадцать пять? — спросил он блондинку.

— Посмотрите на него! — удивленно всплеснула та руками. — Вот это действительно бандит! Другой бы плакал, а он смеется!

— Да как же… — начал было Алтайский и растерялся, не найдя простой фразы, которой бы можно было объяснить все сразу. — Если бы знать, за что…

— Значит, не будете подписывать? — отрезала блондинка. — И не надо, а сидеть все равно придется!

«Сидеть все равно придется» — для Алтайского это не было новостью или чем-то неожиданным, это подразумевалось с самого начала следствия. К этому он был давно готов; он просто не предполагал, что переход от относительной свободы к откровенной неволе произойдет столь буднично. Но была в этом и хорошая сторона — вместе с приговором особого совещания Алтайский обрел права на дальнейшую жизнь.

Он получил направление в столярный цех зоны. Теперь его окружали другие люди, большей частью те, кто никогда не покидал пределы Родины. Алтайский жадно наблюдал за ними, пытаясь получить подтверждение своим выводам о волчьей основе нового общества.

Бригадир Короткевич. Классный столяр, отличный организатор, но в то же время сластолюбец — говорят, меняет «жен» чаще, чем телогрейку. Но также говорят, что он предельно справедлив. Сидит за мошенничество, но не любит обмана, вранья, не наказывает новичков за ошибки, зато дерет три шкуры с опытных мастеров. Человек как человек — со слабостями, как все люди, но ничего нет в нем волчьего…

Окружающие люди грубоваты и злы, это связано, очевидно, с их неудавшейся судьбой. Они горячи в работе и несколько небрежны, иногда необязательны в отношениях, друг с другом. Иными словами, им присущи многие недостатки, но это обычные недостатки многих обычных людей. В общем, люди как люди — ни в коем случае не волки.

Были в зоне и люди особенные, не совсем понятные Алтайскому. Вот, например, технорук Николай Михайлович. Бывший полковник, сидит с тридцать седьмого года по делу Уборевича, Тухачевского, Гамарника. По тому, как он удивительно четко и правильно говорил на собрании рабочих цеха, как убежденно звучали его слова об участии в строительстве коммунизма, можно заключить, что он коммунист, чувствует себя коммунистом даже здесь, в зоне. Одержимый, бесноватый или подхалим? Ничего подобного! Сила его убеждения была столь велика, мысль так ясна и доказательна, что Алтайский опешил тогда.

Значит, есть что-то такое в этом новом советскрм обществе, к восприятию чего Алтайский просто не готов. Может быть, все дело в том, что знакомство с новым обществом он начинает с мира виноватых, отверженных, где души более обнажены? Но виноваты ли они? Может быть, просто неудачники, как он сам? Или, наоборот, сугубо принципиальные, беспощадно идейные, как Николай Михайлович, в силу своей убежденности не терпящие компромиссов и потому не ужившиеся в обществе, вышвырнутые им в мир отверженных? Но ведь это люди безоговорочно честные, ставящие интересы общества выше личных! Как же так?

Разобраться во всем Алтайскому было пока не под силу. Он решил, что для этого мало иметь свежие мозги и быть немного сытым. А еще надо время, и оно, пожалуй, у него есть… Двадцать лет — это ведь целая жизнь. Значит, и сына своего он сможет увидеть уже взрослым. Если, конечно, сможет.

…Когда уральская весна свесила первые сосульки с крыш, ярче сделались тихие вечерние зори, заметнее стали теплые струи в вечернем холодке.

Алтайский метался по зоне — ему опять не повезло. Резная шкатулка, которую он сделал, понравилась многим: затейливый, придуманный им самим белый орнамент на темно-вишневом фоне. И сегодня ее удалось продать. Это значило: будет табак, можно будет купить дополнительную пайку хлеба, кусок соевого жмыха или, если повезет, картошки.

Наскоро проглотив ужин, Алтайский вышел из столовой. И вот счастье: в скверике напротив только что прибывшие этапники-бытовики продают картошку, крупную, чистую и без ростков.

— Почем? — нащупывая в кармане красную тридцатку, спросил Алтайский.

— Тридцать рублей котелок.

— А килограмм? — еще раз спросил Алтайский, прикидывая про себя, что надо бы также достать махорки и хлеба.

— Кто тебе вешать будет? — буркнул продавец с хитрой рожей. — Хочешь — бери, не хочешь — мотай! Смотри, какая картошка!

И Алтайский решился, подал деньги.

Продавец расплылся в улыбке:

— Ну, вот и порядок!

Алтайский начал снимать телогрейку, чтобы высыпать туда картошку, но продавец остановил его:

— Зачем? Бери с котелком! Видно, что порядочный мужик, котелок принесешь.

— Конечно, принесу! — радостно ответил Алтайский, по-новому взглянув на рожу продавца, как показалось, уже совсем не хитрую. Продавец доверчиво и простецки протянул ему полный котелок с верхом. «Как обманчиво первое впечатление», — в назидание себе подумал Алтайский.

Дружески улыбнувшись, Алтайский направился к бараку.

— Я сейчас, — бросил он на ходу.

— Дыбай, дыбай, — снисходительно разрешил продавец.

Показалось Алтайскому или так и было, но в разрешении продавца да и в самом тоне реплики послышалось некоторое пренебрежение.

Алтайский подумал: «Конечно, бытовик одет лучше, курит папиросы, рядом с картошкой у него лежит подсохший хлеб, а я, доходной и оборванный, в его глазах…»

— Эй ты, мужик! — раздался голос над самым ухом, и одновременно сильная руку повернула его на месте.

Перед Алтайским стоял детина на голову его выше и легонько поматывал перед носом объемистым кулаком.

— Куда прешь котелок?

— Да вот я купил… Вон у парня…

Рука Алтайского, показавшая место в скверике, беспомощно опустилась — там, где несколько секунд назад лежали торбы, было пусто.

— Я, честное слово, купил, — беспомощно сказал Алтайский. — Вот тут парень был, я ему котелок обещал принести сейчас же…

— Что ты, гад, финтишь! — вырывая покупку, рявкнул детина. — Нет такой падлы, которая может продать мой котелок! Скажи спасибо, что не хочется мараться о твои сопли!

Детина повернулся и пошел, не оборачиваясь.

По дороге в свой барак Алтайский встретил бригадира:

— Иди в бухгалтерию премию получать, — на ходу сказал тот.

Алтайский опять ожил: везет — если не одним, так другим образом он будет сегодня сыт и с табаком!

Когда подошла его очередь, он расписался в ведомости в получении 35 рублей и вопросительно взглянул на кассира, который почему-то и не думал отсчитывать деньги.

— У тебя промот, — сказал кассир. — Иди. Следующий!

— Какой промот? — взмолился Алтайский.

— Рубашку промотал, — невозмутимо ответил кассир, — цена 22 рубля, плюс начет за промот — как раз 35 рублей.

— Да не промотал же я! — сказал Алтайский и, почувствовав, что убеждения не помогут, неуверенно добавил. — Я сразу же заявил в бухгалтерию, когда рубашку у меня украли в бане…

— Правильно сделал, — спокойно ответил кассир, — теперь рассчитался и проваливай! Много вас тут таких!

Алтайский повернулся к выходу, но успел услышать, как кассир добавил ему вслед:

— За стакан махры сменял и сразу же заявил… Хитер!

«Докажи, что ты не верблюд!» — безнадежно подумал Алтайский и бесцельно побрел к скверику. Повернув за угол барака, он чуть не ткнулся головой в знакомое брюхо Кузьмина.

— Здравствуйте, гражданин капитан.

— Алтайский? Как дела? — бодро спросил Кузьмин, останавливаясь.

— Вашими молитвами, — ответил Алтайский, у которого от неудач дня вдруг родилось смешливое настроение.

— Я же не архиерей — чужие грехи замаливать, — снисходительно улыбнулся Кузьмин. — Нового-то что?

— Да вот я и говорю — от ваших молитв сподобился!

— Как это?

— Срок, выходит, получил соответственно молитв…

— Но! И сколько? — Кузьмин вытянул шею, а услышав ответ, удивился. — Много… Я ж писал на десять…

— Значит, вы пишете по заказу?

— Что вы кривляетесь, Алтайский? — невозмутимо возразил Кузьмин. — Вот и доигрались! Зайдем ко мне!

Алтайский поплелся сзади. Начищенные сапоги и галоши, которые мелькали у него перед глазами, уже не казались ему вызывающими и надменными, какими они сохранились в памяти, — видно было, что человек спешил на работу, спешил начать трудиться. Хороша или плоха, полезна или бессмысленна эта работа — в конце концов не ему судить об этом, нервы в этой работе затрачиваются еще какие. Вон Кузьмин даже огорчился при известии о чужой судьбе. Очевидно, искренне верит в серьезность своего труда и его ценность…

Алтайский продолжал смотреть на шлепавшие впереди сапоги и неожиданно сам себе улыбнулся — так нелепо было думать, что ему придется сидеть 20 лет по милости этих сапог. Нет, не сапог! Сапоги трудятся, истираются, изнашиваются — их выбрасывают. И как сапог ни старается, ему не сравниться с волчонком и никогда не дорасти до волка… Где они? Кто?