Реквием разлучённым и павшим

Глава 4. МУТНЫЕ ВОЛНЫ

Мания мурманика — белковые пищевые дрожжи профессора Плевако. Если считать, что на безрыбьи и рак рыба, то это неплохой заменитель животных белков. Посмотрев на физиономию дневального Шиянкина, круглую, как верх ковбойского сомбреро, и сравнив ее с черепом, обтянутым кожей, какой она была три месяца назад, невольно проникнешься уважением к грибкам, которые под микроскопом выглядят цепочками слегка сплюснутых колец. И на вкус они, в общем, ничего, хотя баранья ляжка, конечно, вкуснее. Только откуда ее взять — всю войну мясо шло на фронт и некогда было думать, почему плачет чабан, отдавая последнюю овцу.

В общем-то, эти дрожжи были хорошим выходом из положения, если бы продолжалась война. Но она кончилась и, как обычно, люди быстро забывали трудное и плохое, вспомнили прежние привычки, восстанавливали забытые было вкусы, стали требовательными и даже капризными. Одним словом, дрожжи так и не пошли как полноценный заменитель белка в пищу людям. Даже в виде добавки они придавали еде специфический вкус, особенно несвежие, что могло бы стать в порядке вещей по причине обычной торговой неразворотливости.

Перемены в людях, стремление их жить лучше, забыть плохое, сбросить осточертевшую одежонку Алтайский начал замечать даже в лагере. Особенно у представительниц прекрасного пола в теплые дни, когда красота и привлекательность женщины возвращались к ней ценой добытых двух метров пестренького ситца, неважно какой расцветки, лишь бы свежего и чистого.

Разве можно узнать вот в этой юной, кокетливой пестро-ситцевой вертушке с черными, искрящимися глазищами, с челкой и хитрыми буклями на голове, то самое существо неопределенного пола в засаленных ватных штанищах и телогреище, с лицом, покрытым копотью и смолой, — да, именно то самое существо, которое работает на углевыжи-гательных печах? А существо это на углежжении потому и неопрятно и вымазано, что старается заработать рубли и копейки премий, а уж заодно и доппаек, чтобы видеть, как впиваются в него взглядом встречные мужичишки.

Как ей, Шурке, поступить иначе, если на воле нет родных? Ведь зарплата — это только еда впроголодь, плохонькая одежонка и место на нарах. Все остальное — премию, дополнительный паек — можно получить за систематическое перевыполнение норм и тем больше, чем выше это перевыполнение. Могут еще и досрочно выпустить из лагеря, если статья у тебя бытовая: изнасиловал, ограбил, убил кого-нибудь на перепутье, украл… Но не дай бог украсть у государства! По указу 1947 года, который только что вышел, не будет тебе ни снисхождения, ни амнистии. Да Шурка не из таковых, она знает, где и что красть, а теперь и вовсе «зарубить» хочет — обожглась один раз и хватит! Да и Алтайский ей по душе пришелся, даже хорошо, что у него пятьдесят восьмая — этот не обманет, не продаст и воровать не заставит, сразу видно.

В общем, Шурка приоделась, стала дезко-красивой вообще и вызывающе дерзкой с теми, кто ей не по душе. Если уж «отошьет» какого-нибудь рьяного ухажера, то так и такими словами, что тот только зубами заскрипит. Ухажеры, конечно, не бежали топиться в Туру, они тут же находили других утешительниц, но раз и навсегда усваивали, что Шурка — это класс, звезда. Хороша Маша, да не наша. Отшивает — значит, сила есть.

Однажды, во время танцев в беседке в выходной день, один такой ухажер, в серой шевровой куртке, в таких же галифе и сапогах, видать, трофейных, краденных у кого-то, в шелковой рубашке с красно-пестрым галстуком, в цветастой тирольке с перышком на голове, подкатил к Шурке как к собственности, ухватил не без расчета и так, чтобы потрогать, что ему понравилось.

Через секунду франт оказался на полу от Шуркиной подножки, а еще через две Шурка уже обихаживала его мокрой шваброй. Черт знает, как она успела за эти мгновения обернуться от беседки до дверей барака, выхватить швабру у дневального и начать ею гасить пыл ухажера?!

Франт, отбиваясь, попытался выхватить нож из голенища и плохо сделал — просто, дурак, забыл, с кем имеет дело. Измочалив швабру о серое шевро, Шурка уже деревяшкой стала бить франта по схватившим нож рукам. Франт все-таки достал нож, тогда Шурка тюкнула его деревяшкой по голове. Несладко, видать, пришлось франту — нож он бросил… А Шурка продолжала молотить, глаза ее метали молнии, и была она не просто красива — восхитительна в своей необузданности.

Франт сбежал… Шурка деловито подобрала нож, отнесла швабру дневальному:

— Вот выручил, спасибо!

Попался ей по дороге Алтайский — в лягушачьих штанах в дудочку, в зашарпанных, прожженных кислотой рубахе и ботинках.

— Держи перо, отнесем на вахту, — передала она ему нож, подхватила под руку и поволокла, равнодушно поглядывая на ошарашенную толпу в беседке.

— Ну, дает! — донеслось ей вслед.

Шурка сразу ощетинилась, хотела броситься на толпу наводить свои порядки, но безропотно подчинилась двум словам Алтайского:

— Шура, тихо!

С той поры, перед разводом, Шурка стала заходить в барак отличников, где обитал Алтайский, садилась на его топчан и покорно ждала, если он где-нибудь замешкивал-ся. Дневальному, который попытался остановить ее при входе в первый раз, она объяснила ситуацию такими матово-выразительными словами, что он почтительно довел ее до места и доложил Алтайскому:

— К вам жена…

А Шурка мягко добавила:

— Здравствуй, муженек, я к тебе, пора идти на работу. Хочешь, сахарку я достала?

Между тем Шурка прекрасно знала, что никакой женой Алтайского она не станет. Да она и не думала навязываться — просто ей надоели пошлость, грубость, примитивность окружающей среды, она устояла от нее. Сам же Алтайский понял, что Шурка жила пробудившейся мечтой о будущей своей жизни без правонарушений, и с максимальной деликатностью старался помочь ей изменить ее убежденность в том, что все мужики прохвосты и кобели…

Дела на заводе тем временем шли своим чередом. Начальство узнало каким-то образом о том, что из отходов дрожжевого сусла можно получить спирт и что умельцы из лаборатории уже гонят его потихоньку для «внутреннего употребления». Однако расправы не последовало. Наоборот, Алтайский получил официальный приказ наладить производство технического спирта в более крупных объемах. Он деятельно принялся за новую работу — очень скоро, всего через неделю, изготовил с помощью Бартеля и механика Малышевского большой перегонный куб и дефлегматор, к которому подсоединил обыкновенный самогонный аппарат. После перегонки сусла через куб и дефлегматор получилась уже хмельная прозрачная жидкость, а после пропуска ее через самогонный аппарат — самый настоящий технический спирт крепостью около 70 градусов.

Начальство их управления выпуск спирта сначала попыталось включить в план завода. Но из этого ничего не вышло, план не утвердили где-то «наверху» — в самом деле, разве можно изготавливать спирт в зоне да еще руками врагов народа!? Но и приказа демонтировать установку не последовало, спирт продолжали гнать. Не найдя в себе решимости отказаться от столь лакомого «подарка судьбы», каким явился этот «побочный продукт» для местного лагерного начальства, проявив здесь слабинку, оно компенсировало ее другим — было решено ужесточить режим и прежде всего убрать с завода всю 58-ю статью, оставив лишь самых необходимых людей — тех, без кого не будет ни дрожжей, ни спирта.

Чем только ни обосновывал Бартель производственную необходимость в политических, однако успеха не добился. Ему было сказано как бы между прочим:

— Не забывай, пока еще товарищ Бартель, что тебе, ссыльно-поселенцу, лучше думать так же, как думает мы.

Вместе со всеми был изгнан с завода дневальный, он же сторож Шиянкин, и уже на следующее утро на заводе не оказалось никаких запасов спирта — бутылки унесли через обрешеченное окно лаборатории. Лестницу, приставленную к окну на втором этаже, так и оставили — незачем и некогда было скрывать следы, торопились начинать пир. Весь день пьяные надзиратели маялись с пьяными бытовиками, но воров так и не нашли — разве может быть вором социально близкий элемент, который к тому же делится с сыщиком дефицитным краденым?

Рейтера, Алтайского, Змитровича, Малышевского, мастеров, которых оставили было на заводе, начали донимать проверками на трезвость. И чем больше проверяли, тем меньше оставалось спирта — каждый проверяющий считал нужным снять пробу, а некоторые не считали для себя зазорным и «проговориться» бытовикам, где и сколько его хранится. Дело дошло до того, что и замки целы, и печати не сорваны, и надзиратели дежурят, а спирта нет — улетучился вместе с емкостями…

Ясно, что это козни пятьдесят восьмой — сами у себя воруют, подлюки! На вахте обнюхивали всех, даже Рейтера, а Змитровича и Алтайского заставляли ходить по длинной дранке, ставя ноги след в след — ясно, что если запах, можно чем-нибудь зажевать, то крен выдаст. Но и крен не выдавал, даже Змитровича, который перестал пробовать продукцию из чувства солидарности с товарищами.

А жизнь продолжала катить по лагерю все более мутные волны…

Хельга-эстонка, голубоглазая красавица, которая так мило, без унижения, выпрашивала кусочки мыла у Алтайского, попала в этап и укатила на спецлагпункт для сифилитиков. Галина, студентка из Ленинграда, последовала вслед за Хельгой.

Алтайский услышал об этом на разводе, где начальнику режима полагалось глашатайским голосом оповещать лагерное быдло о нарушениях этим самым быдлом лагрежи-ма. Кто разносил заразу, начальник режима не объявлял, клеймились позором только жертвы. Да и можно ли было клеймить уголовников, окопавшихся в лагерной придури — оплоте и опоре начальников?

Алтайский хорошо знал Хельгу и Галину, ему было больно и страшно за обеих. Хельга запомнилась воспитанностью, ненавязчивой манерой показать себя и свое право быть полномочной представительницей прекрасного пола, тем самым существом, которое укрощает зверя в человеке… Галина не была яркой, ее надо было рассмотреть: чуть вьющиеся каштановые волосы, темные глаза в обрамлении приятного, но бледного в то время личика, стройная фигура, скрытая грубыми рабочими брюками и телогрейкой, не выделяли ее в толпе других заключенных женщин, таких же бледных, изнуренных. Алтайский рассмотрел Галину случайно, когда через преддушевую проходил к Змитрови-чу. Он увидел ее почти обнаженной, в лагерных трикотажных трусиках. Она стояла у окна, спиной к Алтайскому. Повернувшись на шум завода, который ворвался через открытую Алтайским дверь, она не подняла даже рук, наоборот, как-то расслабилась: смотри, мол, что со мной сделали…

Алтайский видел доходяг-мужчин: непомерно толстые колени, торчащие ребра, впалый живот и глаза, болезненные или протестующие. Доходягу-женщину он видел впервые: худоба скрывалась мягкими женскими линиями, смягчалась шапкой волос. Дефектов сложения, которые подчеркивались у доход яг-му ж чин, у Галины он не нашел — только достоинства. Гнев, обида, пронзительная боль — чувства, которые испытал Алтайский, встретившись взглядом с Галиной. Он не смог заставить себя еще раз взглянуть на то, что увидел: у молодой девушки груди были как у глубокой старухи — сморщенные, висячие.