Реквием разлучённым и павшим

Глава 12. СХВАТКА СО СЛЕДОВАТЕЛЕМ

И вот наконец-то вызов… Была уже глубокая ночь, когда Алтайский услышал свою фамилию.

В камерах мало кто спал, ночи проходили в ожидании вызовов, в томительном напряжении, как при раздаче еды — попадут ли в миску с баландой картофелины и сколько. Чтобы как-то скоротать время, Милевский потешал сокамерников рассказами о харбинских уголовниках. Когда он выдохся, стали назначать дежурных рассказчиков. Рассказы были разные, только конец у них почему-то всегда получался одинаковый: как и что готовили жена или сам рассказчик, приготовлением каких блюд славились тетка, бабка, сестра или мать рассказчика. А то вспоминали о том, какие кушанья особенно удавались повару у Коли-грека, хозяина одной из популярных в эмигрантской среде закусочных на окраине Харбина. На этом обычно все и заканчивалось. Под крики «Хватит, довольно!» — ложились спать.

Так было и в тот день. «Хватит, довольно» уже прозвучало, но люди еще ворочались на нарах, настороженно вслушиваясь в шумы за дверями камеры.

Стоило солдату-вертухаю произнести фамилию, как закричали разные голоса из всех камер:

— Алтайский! Тебя, Алтайский! Будите Алтайского!

— Здесь я, не сплю! — громко ответил Юрий, когда надзиратель, громыхнув засовом, открыл дверь.

Через несколько секунд Алтайский шагнул в морозную темь с живительно-чистым воздухом, на ходу протирая очки тряпочкой. Он сразу же понял, что холод в изоляторе, от которого люди сбивались в кучи, еще не был холодом. Настоящий холод был здесь, на улице; сделав несколько шагов по скрипучему утоптанному снегу, Алтайский почувствовал его коленками через тонкие штаны.

Баран со следователями сиял электрическими огнями — рядом с ним освещение зоны казалось желтым, тусклым. «Вертухай», — сопровождавший Алтайского, подтолкнул его в одну из дверей.

В новом кителе с погонами пехотинца, в начищенных сапогах, всунутых в галоши, еще молодой, но с заметным брюшком, капитан ходил по комнате. При появлении Алтайского он изменил направление хода, подошел к столу и, опершить на него тремя пальцами, принял позу, которая, по его мнению, очевидно, должна была показать напряженную работу мысли, а также тяжелое бремя государственных забот, лежащих на капитане, его перегруженность делами. Мельком взглянув на телогрейку Алтайского, капитан глубокомысленно уставился в окно, позволив рассматривать себя.

По комнате плыл густой, тяжелый запах тройного одеколона. После удушливого конгромерата изолятора, к которому за два месяца Алтайский привык настолько, что перестал его замечать, запах одеколона показался ему таким резким и неприятным, что захотелось зажать нос.

Капитан не торопился менять позу, видно было, что она нравится ему. Алтайский еще раз внимательно взглянул на следователя: набитые чем-то нагрудные карманы, блестящие спереди и тусклые сзади сапоги в галошах, поза — все свидетельствовало о напыщенности, неопрятности, какой-то блестящей неумытости. Вялое лицо с большим чуть закругленным носом и глаза — темные, сверлящие, агрессивные — выражали застывшую непоколебимость. Одна рука капитана была молодецки уперта в бок, друга опиралась о стол; брюхо при этом было уже подтянутым с явной претензией на показ своей военности.

— Вы что же это, Алтайский, — jecjco выговорил капитан, еще раз взглянув на телогрейку и чуть прикрывая глаза, — наделали делов, а теперь прикидываетесь паинькой?

Алтайский опешил, а капитан добавил уже со злостью:

— Почему это все следователи от вас отказываются?

«Так вот в чем причина измора в изоляторе!» — обрадованно понял Алтайский. Но сразу же он понял и другое: капитан считает, что достаточно проморил его в изоляторе и теперь думает брать голыми руками.

Неуемное озорство, дух противоречия, протеста — бунтарские русские качества, нелюбимые иностранцами как несовместимые с джентльменской сдержанностью «настоящего европейца», вдруг заполнили все его существо. Но Алтайский сдержался, зная, что потом будет жалеть о ненужной вспышке. Сдержался, хотя подумал, что на еще один укус он уже непременно ответит укусом, а… разум скажет свое слово, когда будет поздно.

Капитан понял молчание телогрейки по-своему: ему, очевидно, предствились корчи жука на булавочке…

— Я старший следователь оперативно-следственной группы капитан Кузьмин! — внушительно произнес он, гордо откидывая голову.

Алтайский удивленно отметил про себя несоответствие фамилии и национальности — ему было ясно, что Кузьмин еврей, Юрий дружил со многими евреями, но ни один из них не помышлял изменить фамилию. Алтайский был уверен, что ни один еврей, если это настоящий человек, не в состоянии отвергнуть свою кровь и национальность, какая бы опасность ни угрожала, — это было бы неуважением к предкам, к их заветам, таким же древним, как мир. Почему и зачем Кузьмин стал Кузьминым? Алтайский сообразил одно — перед ним представитель новой формации, может быть, новой психологии и ему его сразу не понять.

Кузьмин сел за стол, указал Алтайскому на табуретку около двери.

— Ну, теперь, когда вам ясно, с кем имеете дело, — сказал капитан, доставая из стола папиросу и прикуривая, — расскажите о вашей шпионской работе. Предупреждаю: отвертеться вам не удастся!

Алтайский внутренне взорвался, в груди вновь загорелось только что утихомиренное бунтарство.

— Вам сразу рассказывать или по частям? — глухо спросил он.

Кузьмин подозрительно покосился:

— Как это?

— Ну, скажем, могу признаться, что я шпион прямо со дня рождения, — деловито начал Алтайский. — Или, может быть, вы предпочитаете услышать, как шпион формировался из меня постепенно: сначала в Интеллидженс сервис, потом в Сюрте… Или, лучше, в Федеральном бюро расследований? А уж под конец, так сказать, на десерт, расскажу о моей работе на токумукикан…

Глупая эта фраза произвела на капитана совсем не то впечатление, которого не без удовольствия ждал Алтайский.

— Давайте начнем с обучения в телиженс бюро, — согласился Кузьмин.

— Интеллидженс сервис, — поправил Алтайский.

— Да, да, — кивнул головой Кузьмин.

— Так вот, — снова начал Алтайский, подхваченный волной бунтарства, которая понесла его неудержимо, — когда в тридцатом году в возрасте… впрочем, это не важно… Я приехал в Лондон, меня встретил черный Лимузин…

— Вы и в Лондоне были? — удивленно перебил Кузьмин.

— Отродясь никогда не был, — невинно ответил Алтайский.

Глаза Кузьмина округлились, в них сверкнуло удивление, затем проявилась некоторая работа мысли, быстро сменившаяся злобой. Он угрожающе-медленно оторвался от стула и исступленно заорал:

— В тридцатом году, когда тебе было 13 лет? Ух, ты, гад…

— А что мне было делать? — скороговоркой ответил Алтайский, тоже вставая. — Вы хотите, чтобы я был шпионом, так я буду шпионом.

— Он еще смеется! — Кузьмин сел, дернул на себя ящик стола, сунул в него руку и, не спуская ненавидящих глаз с Алтайского, тотчас снова начал медленно подниматься.

Худое и грязное лицо Алтайского стало белым, он не ожидал мордобоя сразу. Не ожидал он и реакции, которую вызовет в нем самом эта угроза. Алтайский сделал шаг назад, встал перед табуреткой, упершись в косяк двери, чуть наклонился и, глядя сквозь очки прямо в глаза приближающегося Кузьмина с правой рукой, спрятанной за спину, чуть торопясь, сказал:

— Если вы тронете меня хоть пальцем, то я соберу остатки сил и, как бы вы ни были сильны и откормлены, зубами перегрызу вам горло — мне нечего терять.

Кузьмин, почувствовав решимость отчаяния в словах Алтайского, остановился, повернулся к нему боком, спрятал руку в карман и, сделал шаг назад, присел на угол стола.

— Нет, я не собирался вас бить! — не пытаясь скрыть злобу, сказал он. — Это у нас не положено… Но уж кому-кому, а вам «десятку» гарантирую! Вижу, вам отдыхать у нас нравится — что же, отдыхайте еще! — добавил Кузьмин издевательски и крикнул: — Разводящий!

Через несколько минут, хватанув по дороге легкими несколько порций чистого, обжигающе-морозного воздуха, Алтайский вновь растворился в гуще тюремных запахов.

Алтайский ругал себя последними словами: зачем и кому, кроме себя самого, он доказал, что он упрямый, негибкий, чудом небитый, норовистый дурак?

Чего он добился, кроме озлобления Кузьмина, — ведь все равно ему придется подписать все, что захочет следователь, если, конечно, он не хочет подохнуть сейчас от необратимой дистрофии в результате долгого сидения на штрафном пайке… В конце концов, какое значение имеет какой-то срок в будущем, когда сейчас можно не дожить до его начала?

В изоляторе Алтайский просидел еще десять дней.