Реквием разлучённым и павшим

Где ты, Алеша?

Станция Азанка в 1946 году мало чем отличалась от средних станций ветки Свердловск — Верхняя Тавда. Приземистое здание деревянного вокзала, разветвленные станционные пути, пара пассажирских поездов в сутки, небольшие раскиданные по пригоркам бревенчатые срубы серых домов без оград и улиц, — все производило впечатление нежилого или моалообитаемого места. На пустырях между домов кое-где торчали из песчаной почвы пни без коры. Проезжие места были обозначены колеями телег с копытной тропкой посередине. Поля и пригорки вокруг станции окаймлялись зубцами леса, то терявшегося вдали, то различаемого в виде сборищ елей, пихт и сосен со светлыми прожилками берез и осины. Изредка тишину станции разрывали звонкие удары буферов, мирное пыхтение маневрового паровоза и дискантовые посвисты — то ближние, то дальние — паровозиков, болтающихся по «усам» узкоколейки. Вдалеке чуть слышно вгрызалась в дерево и то и дело захлебывалась дисковая пила и шпалорезки со специфическим звоном. Вторя ее атакам, натужно тарахтел движок локомобильчика, а с дальних путей доносились глухие удары об землю круглого леса, разгружаемого с узкоколейных платформ, и невнятные человеческие голоса.

Днем и ночью люди в засмоленных телогрейках разгружали, пилили, таскали, катали, грузили, кромсали ни в чем не повинный лес, и, в отместку, он выматывал их до полного отупления. Попробуй-ка справиться с тяжелыми сырыми бревнами, шпалами, березовым шпоном, авиалафетом и горбылем, когда весь инструмент — железные крючки, пила, топор да жерди, а вся механизация — утомленные мускулы.

Люди работали молча, и на их лицах не было радости — где-то рядом бродил конвой. Да и черт с ним, с конвоем, — пусть бы бродил себе, главное — к безмерной усталости не добавлялись бы мысли и тоска, которые точили душу и разум, да брюхо не было бы всегда пустым. Но нет сил что-то изменить. Начальство не знает, да и знать не хочет, как трудно быть в неведении о судьбе семьи; как трудно и непонятно, не совершив преступления, годами, десятилетиями жить за колючей проволокой; как бессмысленно трудна каторжная работа и как скуден паек, часть которого раскрадывается тем же начальством. Все еда — это хлеб, ячневая жидкая кашица и баланда. Все без следов жира. От работы и недоедания люди «доходят» — худеют, болеют, в том числе психически, теряют контроль над собой. Одни звереют, другие отделяются от всех невидимой стеной, третьи замыкаются на мыслях о еде — добывают остатки рыбьих голов, варят их с крапивой или картофельной шелухой, если удастся найти…

Еще недавно большинство этих людей тихо и мирно жило в далекой Маньчжурии, у каждого была семья, работа, был дом и очаг. А сегодня они никому не нужны. Они рабочая сила — рабсила, обязанная выполнять все, что ей прикажут. И ведь они не заключенные. Взятые советскими органами после окончания войны в Маньчжурии, они прошли «фильтрацию» — проверку для решения вопроса допуска их к участию в пятилетке «восстановления и развития народного хозяйства».

Виноватых или причастных к «антисоветской деятельности» в Ворошилове, Хабаровске и Спасске-Дальнем осудил военный трибунал к различным срокам лишения свободы, а у оставшихся — этих самых, которые здесь, в Азанке, Тавде и еще где-то у черта на рогах — не нашли состава преступления даже советские органы. А как быть? Наверху рассудили примерно так: после «фильтрации» мог остаться тяжкий след у этих самых «профильтрованных», а потому впоследствии они могут стать «плохим агитационным материалом» о гостеприимстве отечества, поэтом обратно в Маньчжурию, к семьям, их отпускать нельзя. При открытом же общении с советскими гражданами они могут опять же выступить «плохим агитационным материалом» о жизни за границей. И решено было изолировать «профильтрованных» и отправить под конвоем с Дальнего Востока на северный Урал — как-никак, рабсила и пусть поработает бесплатно. После «фильтрации» и они уже почуяли, как надо любить Родину — язык у них не повернется не только разговаривать, но и мычать. А которые не почуяли — почуют, будьте уверены!

Термин «изолировать» был придуман не зря — для ареста нужно основание и ордер, а тут просто: вы не преступник, но подлежите изоляции. Сами должны понимать, что разлагать идеологически стойких советских граждан выдумками о жизни за границей никто им не позволит!

И не позволили, и «изолировали», и сделали каторжниками и дистрофиками, и тихо-психо-тронутыми. И место выбрали удачное — медвежьи углы, где «закон — тайга, прокурор — медведь»… А ежели и после этого «профильтрованные» не научатся Родину любить крепко, то во всяком случае поймут, что власть шутить не любит — пусть дохнут хоть все разом, хоть по очереди…

Поняли это «изолированные», и каждый по-своему искал выход из тупика.

Осенью 1946 года вышеназванный контингент стал участником придуманного органами очередного фарса — «перефильтрации» и преследования, в основу которой был заложен принцип: был бы человек, а статья найдется. В этом же году решениями неконституционного особого совещания Урал ВО — Уральского Военного округа — всем «изолированным» без исключения были определены сроки лишения свободы от 10 до 25 лет…

Алексей Владимирович Светлов — сын протоиерея, худой, высокий, богобоязливый, уже заморенный работой и отчаявшийся, наверное, неожиданно и для самого себя, ушел с места ночной работы по погрузке вагонов. Перелезая через колючий забор зоны, он повис на нем. Подождал, не будет ли выстрела, и наконец, разодрав телогрейку, плюхнулся на землю. Еще подождал выстрела и, не торопясь, пошел к станции, сел в случайно подошедший пассажирский поезд — вид его не слишком отличался от других пассажиров — и поехал. Куда, зачем, для чего — он не представлял.

Вообще-то он надеялся, что его подстрелят, когда он полезет через забор. Наложить же самому на себя руки — смертный грех…

Ехал Алеша до рассвета. Ему понравилось поле с темневшим в отдалении лесом на какой-то станции. Он вылез из вагона и побрел через поле к видневшемуся поселку. Возле крайнего дома увидел женщину, повязанную платком — пожилую, молодую или старую, не разобрать, — и спросил:

— Бабушка, а нет ли у вас чего-нибудь «яокушать?

— А ты кто такой? — проявила бдительность хозяйка, устанавливая пустые крынки из-под молока на козлоногом столе.

— Из лагеря я, бабушка.

— Бежал, что ли?

— Да нет, бабушка! Умереть я хотел, да не пришлось…

— Свят, свят, свят, — скороговоркой проговорила бабка, крестясь. — Грех-то какой, знаешь?

— Знаю, бабушка. Вот я и хотел, чтобы меня солдаты убили.

— Ой, страсти-то какие! — испугалась бабка… — Бежал, значит? А ты знаешь, нам не велено ничего давать беспачпортным!

Из ее причитаний Алеша понял лишь, что она не даст ему поесть, и повернулся с безразличием и покорностью.

— Погоди! Ну, куда ты? — остановила его бабка и задумалась: ведь парень уже больно худой, покладистый и не настырный…

— Может, ты бесконвойник? — попробовала она найти оправдание своей бабьей мягкости.

— Нет, бабушка, не бесконвойник и не заключенный…

— Так кто же ты есть? — опешила бабка.

— А я и сам не знаю, — только так и смог объяснить Алеша. — И паспорта у меня нету, — добавил он, снова поворачиваясь.

— Погоди! — остановила опять бабка. На ее преждевременно состарившемся лице со светлыми глазами Алеша прочитал немую борьбу — бабкино сердце было явно за него. Ее нахмуренные брови расправились, во взгляде мелькнула решительность.

— На вот, мой горлачки, — строго показала она на крынки, а сама пошла в дом.

Когда она вернулась, Алеша стоял над тазом, держа в руках так и не замоченный в воде «горлачек».

— Ну, что же ты не помыл?! — укорила бабка. — Руки у меня грязные, бабушка, — ответил Алеша и показал руки с нестриженными ногтями, с давним налетом смолы, кусочками прилипшей коры.

— Ишь ведь ты какой! — неожиданно улыбнулась бабка.

— Ладно, я тебе полью. Вот только мыла нет. И хлебушка, — добавила она, вынимая из передника несколько картофелин и устанавливая на стол небольшую крынку с простоквашей. — Ты вот, с ополосками помой — показал она, разбалтывая в крынке воду, — знаешь, как отмывает, а потом чистенькой…

Алеша засучил рукава — молочные ополоски и правда отмывали руки.

— Ты и физиогномию тоже… — приказал бабка, придумав наконец, как бы ей выразиться покультурнее.

Алеша умылся.

— А, теперь вот ешь! — скомандовала бабка и отвернулась, когда Алеша куснул картофелину прямо с кожурой, а потом жадно припал к крынке с уже забытым запахом кислого молока…

Часа через два бабку окликнул немолодой сержант во главе группы вооруженных солдат с красными погонами и спросил, не видела ли она беглеца.

— Беглеца не видела, — ответила бабка. — А вот обходительного, чернявого да худого видела. Говорил, что не заключенный он и без пачпорта.

— Вот-вот, — перебил ее сержант, — нам его и надо!

— Так вот он к тому лесочку пошел. Сказал, что там где-нибудь на солнышке прилягет.

Когда солдаты уже подходили к лесочку, переговариваясь и бранясь, Алеша встал и неторопливо пошел к чаще. Сержант замер.

— Стой.

Алеша не оборачивался.

— Стой!

Алеша упрямо шел. Один из солдат вскинул карабин и, припав на одно колено, выстрелил. Алеша упал.

Бабка слышала выстрел и видела, как несли убитого. Ей почему-то показалось, что она не на Урале, а опять на родной Смоленщине. И идет не сорок шестой, а сорок первый год… Тогда вот так же несли бойцы своего, только тот шептал:

— Бросьте меня, братцы.

А этот не шепчет, не говорит, только кровь капает через настил из веток…

И все-таки Алеша не был убит. Случилось чудо: пуля прошла через мягкие ткани шеи и, не задев жизненно важных центров, вышла. Через две недели он был здоров и перестал думать о смерти. Очевидно, вблизи он ее хорошо рассмотрел, и она показалась ему слишком измученной, уставшей косить. И он пожалел ее и больше не пытался отягощать работой.

Воскресшего Алешу осудили лагерным судом на пять лет исправительно-трудовых лагерей, когда еще ни один из «манчжурцев» не был судим.

Статья 58, пункт 14 означала «контрреволюционный саботаж». Так обычно расценивался побег осужденных по бытовым статьям. Но можно ли было судить не осужденного и не лагерника?.. И что есть тогда побег?

Мы учились с Алешей вместе в Харбинском университете, и хотя он был на другом факультете, но запомнился очень отчетливо.

Очевидно, потому, что был тихим среди горластых студентов и взгляд темных выразительных глаз его невольно привлекал внимание своей задумчивостью. Мне он был симпатичен. Видел я его последний раз в пятидесятых годах. Встреча была мимолетной, и мне не удалось перекинуться с ним даже парой слов.

Где ты, Алеша? Как живешь?