Реквием разлучённым и павшим

Глава 10. ЖАЖДА ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Тигень — так названо поселение по имени петляющей по тайге речки. Его зовут еще хозяйством лейтенанта Борисова. Но какое бы наименование ни употреблялось в обиходе, это не меняет сути дела: живут они не в поселке, а в самой настоящей тюремной зоне.

Зона, обнесенная забором и рядами колючей проволоки с вышками по углам для часовых, — прибежище тех, кто вернулся на Родину и теперь проходил «фильтрацию». На десятки километров вокруг — ни души. Тайга, тайга, тайга…

За зоной инструменталка, два-три домика обслуги, склад. К самой зоне подходит узкоколейка, по которой вывозят лес к станции железной дороги. Усы узкоколейки прощупывают лесосеки: словно щупальцы осьминога, они высасывают древесину.

Лесу много, людей и лошадей меньше. Техника совсем слаба: лучок, ручная пила или «баян», топоры подрубочный и плотничий, трелевочные сани.

Лес зажал зону со всех сторон. Темный и мрачный, он повис над высоким освещенным забором и ярдами колючки, как бы высматривая добычу в темноте наступившей ночи: вот тянутся из бараков тени к столовой, за окнами которой видны мерцающие коптилки; слышен рев коменданта, выгоняющего очередную усталую бригаду на санобработку горячей водой без мыла; кряхтят дневальные под ношей мокрых валенок по дороге к утопленной в земле сушилке; нагруженные грязным потным бельем, бредут к «прожарке» банщики; плотным молчаливым кольцом людей окружена санчасть, каждый надеется, а вдруг его признают больным, можно будет отдохнуть хоть день…

В бараках тишина и темь, горят лучины, керосиновые коптилки. Лишь из барака, где живут десятники и мастера из заключенных-уголовников, пробивается электрический свет, кажущийся ярко-белым рядом с мерцающими красным пламенем лучинами и коптилками. Люди, лежа в чем пришли, с нетерпением ждут вывода в столовую. Вот скрипнула входная дверь, слышатся шаги в сенцах… Нет, это дневальный из чужого барака пришел навестить соседа.

Переговариваются они шепотом, но последние слова четко слышны:

— Три часа, как отдал концы… — шепчет пришедший.

— Кто отдал концы? — резко рвет тишину чей-то грубый голос, владелец которого, очевидно, решил отвлечься от мыслей об ужине.

Дневальный барака прокашливается — он знает, что будут слушать все, и громко говорит:

— Клестов отдал концы, дневальный барака двенадцатой бригады.

— А с чего? — равнодушно спрашивает тот же грубый голос.

— Не знаю, — уклончиво отвечает дневальный, — говорят, он пайки продавал, на вещи менял…

— Чего там — не знаю! Кто из нас у него пайки не покупал да на шмутки не менял?!

— Все меняли! — раздается снова грубый голос. — Ты толком скажи, как он отдал концы?

О, это уже интересно для всех! Ведь то, что произошло сегодня с Клестовым, завтра может случиться с любым другим.

Дневальный, снова прокашлявшись, в настороженной тишине начинает рассказ:

— Повар ему, конечно, баланды да каши подбрасывал, иначе как можно пайку отдавать? Да, видно, перестарался Клестов… Хлеба он ел совсем мало, все больше с водой. Так вот, три дня назад его понесло, а вчерась закупорило… Сегодня утром, как бригада ушла, Клестов опять лег — еще темно было. Когда засветлело, комендант дрыном поднял его с нар. Уж на что комендант собака, а как поглядел на Клестова — испугался: тот опух весь, как бревно, едва ворочается… Глаза как щелки. Он их руками открывает, плачет, а подняться сам не может… Ну, мы его в санчасть отнесли…

Алтайский лежал, слушал рассказ дневального и думал о том, что и он частично виноват в смерти Клестова. Не отдай он ему вещи в обмен за пайку — может, и сейчас жил бы Клестов. Но, с другой стороны, если бы он, Алтайский, не взял эту пайку — ее взял бы кто-то другой. Ведь Клестов сам очень хотел с ней расстаться, чтобы нажиться на голоде и несчастье других. Вот и нажился… Клестов был богатым человеком — он знал силу и могущество денег там, за границей, потому и цеплялся за каждый рубль: с привычкой, вошедшей в плоть и кровь чуть ли не с молоком матери, трудно расстаться!

Так кто же виноват больше всех?

Алтайский настолько ушел в свои думы, что перестал слышать, что говорил дневальный. Он очнулся, когда тот уже заканчивал рассказ:

— Когда, значит, его раздели, комендант обыскал вещи: в поясе было тысяча триста семьдесят рублей, в шапке — еще триста, в узлах — шесть костюмов на разный рост, три шубы, а белья, ботинок — и не перечесть!

Скрипнула дверь, чей-то голос пропел в темноту барака:

— Седьмая-а-а! На у-у-ужин!

Барак зашевелился, затопали десятки ног, вскочил и Алтайский.

Кусочек хлеба, который ему выдали, весил пятьдесят граммов. Как же жить завтра — потянут ли ноги? Впрочем, думать — значит попусту терять силы, лучше лечь спать, отдохнуть, а завтра будет видно.

Алтайский не видел лиц сидящих. Не только потому, что без очков подводило зрение, — керосиновые коптилки тускло чадили лишь у входа в столовую и около раздаточного окна. Толкаясь в полумраке со встречными, он пробирался к выходной двери.

В нее только что вошел Валеев. Остановившись под светом коптилки, он прищуривал маленькие глазки. Валеев тотчас заметил Алтайского, и по лицу его растеклось презрение.

— Нажрался? — издевательски спросил он, хватая за полу рваную телогрейку Алтайского.

Алтайский вздрогнул и поднял глаза: половина лица Валеева, освещенная красным пламенем коптилки, казалась застывшей маской с презрительным оскалом и черной ямой вместо глаза, другая сторона лица сливалась с окружающим мраком.

— Опять, гад, думаешь? — зашипел Валеев. — Осел думал, думал, да и сдох… Иди в барак к Перевал к ин у!

Алтайский молчал.

— Иди, падло, тебе говорят! — снова зашипела маска Валеева, дергая Алтайского за рукав и толкая в дверь.

Алтайский побрел к бараку бесконвойников. Интересно, зачем он нужен Перевалкину. Кителя больше нет, менять на баланду нечего. Неужели Перевалкин хочет поставить его учетчиком? Или его ждет какой-нибудь подвох, подстроенный Валеевым?

В бараке мастеров пусто, чуть подмигивает электрическая лампа, светло, свободно — нет и намека на тесноту, закрыты постелями только нижние этажи нар, видны хорошие одеяла, даже простыни.

— Сюда, сюда! — услышал Алтайский окрик из дальнего угла, пошел на голос и увидел сидящего на нарах Перевал кина.

— Очки тебе надо, парень! — снисходительно сказал Перевалкин — черный юркий человечек среднего роста с колючими глазами. — Садись! Закуривай!

Он пододвинул к Алтайскому лежавший на тумбочке между нар кисет, из которого торчала нарезанная аккуратными лоскутами газетная бумага.

Алтайский, не теряя времени, скрутил толстую завер-тушку и пошел к печке прикуривать. Возвращаясь обратно, он увидел стоявшее на тумбочке зеркало, подошел к нему и взглянул на свое изображение: ободранный, неумытый, с грязными потеками костровой сажи на лице, с провалившимися щеками и глазами…

— Доходишь? — неторопливо спросил Перевалкин. — Ну и дурак.

У Алтайского закружилась голова, и он присел на нары — табак был слишком крепок и ядрен.

— Ну вот, что ты теперь? — продолжил Перевалкин. — Доходяга и дурак того больше! А ведь можно жить если не припеваючи, то хотя бы сносно, — и доверительно добавил: — Подумай сам. Шмуток у вашего народа до фига, и монета есть. Ты шопни, я тебе скажу, кому подкинуть, монету мне принесешь, а я тебе все, что надо, добуду!

Алтайский похолодел — он начал понимать: Перевалкин хочет использовать его в своих темных целях перед тем, как он отдаст концы, чтобы потом свалить всю вину на мертвеца. А может, действительно хочет помочь «воскреснуть», но опять не безвозмездно: поможет — значит, сделает его своим человеком, вором.

— Шопни? Значит, укради у товарищей? — догадываясь о значении нового слова, переспросил Алтайский.

— Да какие они тебе товарищи? — наклоняясь, убедительно зашептал Перевалкин. — Серый волк им товарищ!

Подохни они сегодня, а ты завтра! Чуешь? И пусть дохнут — ты о себе думай!

— Нет! Так дело не пойдет! — собрав все мужество, сказал Алтайский, сощипывая огонек у закрутки и пряча толстый «бычок» в еще целый наружный карман штанов. — Не могу я и не умею!

Перевалкин выпрямился, зло сверкая колючими глазами, достал из голенища валенка хищной формы нож с тряпичной рукояткой.

— Ну, так слушай, мужик! — веско сказал он, играя ножом. — Гробануть тебя мне запросто, что дать закурить. Мой счет будет на одного больше и только! Ни один следователь не подкопается: ты полез на Валеева с топором, а я тебя тюкнул. Да никто и разбираться не станет, лейтенант Борисов тебя без долгих разговоров спишет — ему Валеев нужен, а не ты! Понял, падло? — Перевалкин привстал. — А теперь пойдешь и принесешь японские ботинки дневальному четвертого барака, скажешь: от Перевалкина. Он тебе покажет, кому их продать, получишь сто десять рублей и принесешь мне через час. Поймешь — расчет сегодня, не поймешь — завтра на лесосеке. Иди!

Перевалкин резко рванулся к Алтайскому, неуловимо быстрым движением поднял куцую полу рваной телогрейки — и в то же мгновение Алтайский почувствовал больной укол в бок…

Еще секунду назад он думал о том, как отвесить Пере-валкину снизу фауль — запрещенный правилами бокса удар в живот. Молниеносный ход ножа заставил почувствовать, насколько он слаб, вял, медлителен и бессилен, насколько реальна угроза.

Удар ножом сломил волю Алтайского. Он поднялся с нар, держась рукой за бок.

— Ну, коли совсем… — выговорил он медленно, храбрясь и теряясь, не зная, что сказать, поднимая рубашку и рассматривая ранку, из которой показалась скупая капля крови.

— Иди! Пока по-хорошему тебе говорят! — бешено зашипел Перевалкин, окончательно зверея при виде чужой крови.

Алтайский метнулся к выходу, в страхе забыв на нарах шапку. Что он делал дальше, почти не сознавал. «Подохни они сегодня, а ты завтра… Серый волк им товарищ…» — бессмысленно крутились в голове фразы Перевалкина. Он зашел в пустой барак (люди из столовой еще не вернулись). Выбрал ботинки, спрятал их под полы телогрейки, вышел, никого не встретив, нашел четвертый барак, спросил дневального, и тот позвал покупателя — Колю Астафьева…

Коля Астафьев — знакомый с детства, милый и добрый Коля, который два дня назад продал костюм, чтобы купить себе дополнительный паек и ботинки.

Алтайский со страхом ожидал вопросов.

Астафьев примерил ботинки. Они оказались чуть велики, но это даже к лучшему — можно носить с портянками. Коля молча заплатил деньги и, на секунду отвернувшись, удивленно взглянул на то место, где только что стоял Алтайский — его как ветром сдуло!

Через минуту-другую, будучи словно в тумане, Алтайский поспешно отдал деньги Перевалкину.

— Лады! — удовлетворенно сказал Перевалкин, пряча сотню куда-то под пояс.

— На, покури! — достал он горсть табаку из бездонного кармана штанов, пересыпал его в карман отодвигавшегося Алтайского, который глядел на Перевалкина с мистическим ужасом. А Перевалкин, не обращая на Алтайского внимания, поглядел куда-то в сторону и нехотя снова полез под пояс. Достал красную тридцатку, добавил ее к десятке, оставшейся от принесенных денег.