Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

* * *

Ещё на предыдущей стоянке следователь Цейтлин был отозван для работы в прокуратуре дивизии, а расследование случаев членовредительства и приведение приговоров трибунала в исполнение поручили следователю особого отдела дивизии по фамилии Осиновский. Этот молодой лейтенант НКВД с рыжеватыми волосами и сухеньким острым лицом чем-то удивительно напоминал лисицу. Характер у него был довольно неприятный: он быстро выходил из себя, а, обидевшись на кого-нибудь, готов был жестоко мстить. Сангородский прозвал его Злым Рейнеке-лисом.

Надо сказать, что в отношении подозреваемых, которых Осиновскому приходилось допрашивать, он применял, с точки зрения Алёшкина, Сангородского и комиссара медсанбата, иногда бывших очевидцами допросов, такие методы, которые для советского следователя были недопустимы. Он не только кричал на допрашиваемых, ругая их площадной бранью, грозя им поминутно оружием, но иногда и бил их. Для него каждый подозреваемый уже являлся виновным.

Особенно отвратительным казалось это людям, бывшим свидетелями предыдущих допросов, проводимых Цейтлиным. Тот, почти никогда не повышая голоса на допрашиваемых, так умело ставил вопросы, так незаметно для обвиняемых загонял их в тупик, что, в конце концов, им ничего не оставалось, как признаться в совершённом преступлении. Сравнительно быстро он устанавливал и ошибки в подозрениях и немедленно освобождал задержанных.

У Осиновского бывало наоборот: не обладая опытом и умом Цейтлина, он часто не мог добиться признания, несмотря на всю свою ругань и побои, даже в случаях совершенно очевидных. Правда, трибунал выносил суровые, часто смертные приговоры, даже и без признания вины, основываясь только на заключении врачей. Узнав об этом, врачи, и прежде всего Бегинсон, Дурков, Картавцев и другие, категорически отказались давать заключения о самострелах, саморубах и прочих членовредителях, не желая брать ответственность за жизнь человека на себя, как говорили они. Вся тяжесть этой неблагодарной работы свалилась на Бориса Алёшкина и Сангородского. В каждом сомнительном случае хирурги направляли раненых к ним, и именно эти два врача, проконсультировавшись, должны были дать соответствующее заключение. Эта работа отнимала много времени, а главное, требовала большого напряжения нервов. Именно по их просьбе комиссар медсанбата Подгурский доложил о методах Осиновского в политотдел дивизии, Особый отдел отозвал его и потребовал от трибунала направления в медсанбат Цейтлина.

Между прочим, покидая блокадный Ленинград, Осиновский, выезжая вместе с медсанбатом, попросил Перова принять в батальон и зачислить в качестве дружинницы его невесту, проживавшую в Ленинграде, которая была, по его словам, в очень бедственном положении. Звали эту девушку Аня Соколова. Осиновский привёз её в день выезда батальона с последнего места дислокации. Эта высокая, стройная, белокурая девушка, с светло-серыми глазами и тёмными бровями, с красивым тонким носом и изящно очерченным ртом, как все ленинградки того времени, была невероятно худа, с каким-то мертвенно-бледным цветом лица. Получив по прибытии в медсанбат кусок сухаря, она съела его с такой откровенной жадностью, что сразу было видно, эта девушка давно и сильно голодает. Чем-то она очень понравилась операционной сестре Шуйской, и та упросила командира роты Алёшкина взять Соколову в медроту в операционный взвод. Свою просьбу она обосновывала тем, что Аня, окончившая в 1941 году среднюю школу, легко может выучиться на медсестру. Перевязочных медсестёр не хватало, и Борис согласился, получил разрешение Перова и зачислил её в роту.

Девушка оказалась действительно толковой и понятливой. Кроме того, на неё совершенно не действовал вид крови, и почти с первых же дней она здорово помогала в операционной и перевязочной. Вскоре Соколова поправилась, окрепла, на лице её заиграл румянец, только серые глаза временами грустно затуманивались. Все приписывали это переживаниям о матери, оставшейся в Ленинграде. А в последнее время Аня и вовсе загрустила. Её настроение не прошло незамеченным для многих, и в первую очередь для её подруг, в том числе и Шуйской. В конце концов, Кате удалось выпытать у новенькой причину её подавленного состояния. Шуйская решила, что наиболее надёжный в медсанбате человек, которому можно рассказать обо всём и просить его помощи, — Борис Яковлевич Алёшкин.

На одном из ночных дежурств, в перерыве между операциями медсестра сообщила командиру роты о положении Ани Соколовой, дело оказалось в следующем. Ещё до войны семья Соколовых была знакома с семьёй Осиновских. Сергей Осиновский, будучи старше Ани на шесть лет, уже тогда начинал за ней ухаживать, но он ей не нравился, и она категорически отвергала все его притязания. Её отца, командира запаса, мобилизовали в первые дни войны, через месяц пришло извещение о его гибели. Осиновского тоже призвали в армию, но, так как до этого он служил в НКВД, его зачислили в Особый отдел какой-то дивизии, а затем перевели в распоряжение трибунала 65-й стрелковой дивизии. По служебной необходимости он часто посещал Ленинград, обязательно заезжал к Соколовым, иногда привозил им немного еды, но это, конечно, их не спасало. У матери и дочери Соколовых никаких продовольственных запасов не было, не имели они и сколько-нибудь ценных вещей для обмена на продукты. Вынужденные существовать только на один паёк, они очень скоро дошли до крайней степени истощения. Осиновский это видел и однажды сказал матери, что если Аня выйдет за него замуж, то он вывезет её из города, но только её одну, и таким образом спасёт ей жизнь.

После его ухода Аня, слышавшая этот разговор, категорически отказалась ехать с ним и тем более выходить за него замуж. Но когда в следующий приезд Сергей пообещал, что потом обязательно вывезет и её мать, если, конечно, Аня даст согласие на его условия, она уступила. Таким образом она и попала в медсанбат.

С первых же дней Осиновский стал настаивать на сожительстве, обещая впоследствии зарегистрировать брак. Она еле выпросила у него отсрочку, ссылаясь на свою слабость и общее недомогание, связанные с голодом.

— Теперь же по моему виду можно понять, что я достаточно здорова, а поскольку его переводят из батальона, то он настаивает, чтобы я его сопровождала и жила с ним как с мужем, — сказала Аня Кате. — При этом он ставит ультиматум: пока я не выполню своего обещания, маму он из города не вывезет.

— Аня знает, в каком бедственном положении находится мать, и очень беспокоится за неё. В то же время один вид Осиновского вызывает у неё отвращение, особенно после того, когда она случайно увидела его обращение с арестованными. Она в отчаянии, ей и мать жалко, и себя. Товарищ командир роты, как бы ей помочь? — закончила свой рассказ Шуйская.

Выслушав этот рассказ, Борис возмутился и хотел сейчас же идти объясняться с Осиновским, но, подумав, рассудил, что вряд ли его слова смогут пронять такого человека. Ещё ранее было замечено, что этот следователь лебезит перед каждым появлявшимся в батальоне начальством, и в то же время ни в грош не ставит медсанбатовцев. Очевидно, все его чрезмерные старания на службе продиктованы не действительным желанием исправить зло, а стремлением сделать себе карьеру. Такого может удержать только соответствующий окрик сверху. Борис решил воспользоваться помощью начальника политотдела Павла Александровича Лурье, с которым он за время пребывания артистов в ммедсанбате близко познакомился. Лурье находился в очень хороших отношениях с начальником Особого отдела дивизии, которого считали прямым и очень чутким человеком.

Начполитотдела дивизии, узнав от Алёшкина историю, которую мы только что рассказали, был тоже возмущён и дал слово, что он добьётся, чтобы Осиновский никогда больше не вспоминал об этой девушке. Обещал он также принять меры и по эвакуации её матери.

Через несколько дней Павел Александрович своё обещание выполнил, и Осиновский, видимо, получив строгое внушение от начальства, преследование Ани Соколовой прекратил.

Спустя неделю после отъезда артистов Лурье, заехав в батальон и встретив Бориса, попросил показать ему хотя бы издали ту девушку, которую он спас от притязаний человека, воспользовавшегося её трудным положением. Как раз в это время в перевязочной находилась, кроме других сестёр, и Аня Соколова. Алёшкин привёл Павла Александровича в предперевязочную, вызвал Аню и, представляя их друг другу, сказал:

— Аня, вот кто тебя спас от Осиновского, благодари его.

Затем он обернулся к Лурье:

— Товарищ полковой комиссар, вот кого вы вытащили из довольно цепких рук порядочного негодяя. Может быть, вы захотите её о чём-нибудь спросить, пожалуйста, пройдите с ней на улицу. Товарищ Соколова, вы можете на полчаса отлучиться, — с этими словами Борис скрылся за палаточной дверью, ведущей в перевязочную.

Пожалуй, следует немного описать и Павла Александровича Лурье. Это был человек лет 35, высокий брюнет с карими глазами, красивым умным лицом, с твёрдым, немного выдающимся, властолюбивым подбородком, его чёрные волосы вились густыми кольцами. Лурье был строен и, по-видимому, ловок. Он умел обворожительно смеяться и, как впоследствии выяснилось, очень недурно пел. Вообще, это был весёлый и общительный человек.

Вернувшаяся после прогулки с Лурье Аня Соколова была возбуждена и непривычно весела. Её подруги это сразу заметили, и одна из них не замедлила даже подшутить:

— Э-э, да твой спаситель уж не для себя ли старался?..

На эту не совсем скромную шутку подруги Аня очень обиделась и, кажется, несколько дней не разговаривала. Но то, что девушка вернулась взбудораженной и чем-то взволнованной, заметили даже врачи.

Лурье теперь приезжал в медсанбат к находившемуся там болеющему комиссару дивизии чуть ли не каждый день, и, как все отмечали, обязательно виделся с Аней. Примерно дней через десять после этого случая, в свой очередной приезд Павел Александрович подозвал Алёшкина и сказал:

— Борис Яковлевич, в одном из полков ранили отличную собаку-санитара, немецкую овчарку. Ветеринар сказал, что ей нужен особый уход, который они обеспечить не могут. Если вы возьмётесь вылечить, можете собаку оставить у себя, а нет — придётся её пристрелить. А жалко, собака-то больно красива, зовут пса Джек. Ну как?

Алёшкин раздумывал недолго, он ведь очень любил собак.

— Спасибо, Павел Александрович, — они уже были на «ты» и называли друг друга по имени-отчеству, — присылайте. Что-нибудь придумаем!

В тот же вечер Сангородский влетел в перевязочную, где в этот момент находился Алёшкин, как разъярённый зверь:

— Это безобразие! За кого они нас принимают? Надо жаловаться. Вы представляете, вместе с ранеными людьми собаку прислали! Что у них — ветлечебницы, что ли, нет?

— Где она? — спросил Борис рассерженного приятеля.

— Кто она? — всё ещё не охладев от гнева, выкрикнул тот.

— Да собака же… Давайте её сюда. Девушки, приготовьте стол.

— Да вы в уме?! — продолжал бушевать Лев Давыдыч. — Я сейчас пойду комбату доложу.

— Ну что же, идите, докладывайте, — ответил спокойно Борис. — А собаку прикажите принести сюда.