Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

— Да и командира медроты надо отпустить, он ведь на дежурстве. Видите, дрожит весь, наверно, и замёрз к тому же, он ведь на минутку из палатки выскочил.

— Хорошо, пойдёмте к вам, — ответил Марченко, очевидно, сообразивший, что такой разнос начальства в присутствии уже целой толпы бойцов подрывает авторитет не только их, но и его самого.

— Вы тоже можете идти, — обернулся он к Алёшкину, — да не забудьте побриться, — крикнул он уже на ходу, направляясь быстрыми шагами за командиром и комиссаром к ним в землянку.

Борис забежал в предоперационную, откуда уже выносили последнего раненого и где сёстры старались навести возможный в этих условиях порядок. В перевязочной и операционной они успели уже всё прибрать.

Увидев входящего Алёшкина, они испуганно переглянулись, и кто-то полушёпотом спросил:

— Уже идёт сюда?

— Да нет, — рассеянно ответил Борис, сбрасывая шинель на пустые носилки, передав кому-то свой котелок и торопливо натягивая халат. — Вот солдафон, вот солдафон, сатрап! — гневно повторял он, нервно закуривая папиросу и быстро шагая по палатке.

— Товарищ комроты, — обратилась к нему операционная сестра Шуйская, — садитесь к столу, суп ваш уже разогрелся… Вы замёрзли? Дрожите весь! Я вам немного спиртику налью, а?

— А, чёрт с ним, налейте мензурку, — сердито сказал Борис. Проглотив грамм 50 обжигающей жидкости, заел её несколькими ложками жиденького, почти обезжиренного пшённого супа, и стал грызть жёсткий, весь пронизанный какими-то колючками сухарь.

«Вот ведь, — думал он, — есть же такие люди! Ни в чём не разберутся, а начнут кричать, обзывать тебя на людях любым словом, и ты им сказать ничего не можешь! Что же это за жизнь дьявольская такая? — продолжал думать он, машинально закуривая и пряча половину недогрызенного сухаря в карман. — Тебя бы так, чёрта гладкого, покормить! Небось, по-другому бы запел… А, впрочем, — через некоторое время подумал Алёшкин, — в чём-то он, конечно, прав. Ведь в последнее время люди батальона действительно совсем опустились… Не бреются, не застёгивают и не подпоясывают шинели, даже некоторые и не умываются… А наши санитары просто безобразничают: тазы с окровавленным использованным материалом выбрасывают прямо на снег, чуть ли не возле палаток, еле припорашивая их снегом. Может быть, ведь и отнятые конечности где-нибудь поблизости, а ампутаций было порядочно. Как ещё этот комиссар ни на чью ногу не наткнулся, вот было бы дело!» — продолжал думать Алёшкин. Представив себе лицо комиссара и особенно его адъютанта, молоденького лейтенанта, увидевших на снегу отрезанную человеческую ногу, Борис невольно улыбнулся: «Да, это была бы картина, надо будет самому всю территорию повнимательнее осмотреть и потребовать наведения порядка».

Заметив, что командир немного успокоился и как будто даже развеселился, к нему подошла Шуйская. Остановившись на положенное по строевому уставу расстояние и приняв стойку «смирно», она произнесла:

— Товарищ комроты, разрешите обратиться?

— Катя, почему так официально? — усмехнулся Борис. — Ну, обращайтесь.

— Товарищ комроты, разрешите мне отлучиться из части до вечера?

— Отлучиться? Куда? — удивлённо спросил Борис.

— Мне надо съездить на передовую, а сейчас как раз машина в ППМ 41-го полка едет.

— Зачем тебе на передовую, подкормиться хочешь? — ещё больше удивился он.

— Видите ли, — слегка покраснев, сказала девушка, — мне надо проведать одного человека… Что-то от него вестей нет, — закончила она почти шёпотом.

— Кого это проведать?

— Да его же, Красавина, — выдавила, наконец, окончательно покраснев, Катя.

— Ах, Красавина! — воскликнул Алёшкин.

Тут он вспомнил, что, действительно, в батальоне уже давно говорили, что между Катей Шуйской и Красавиным что-то есть, но он тогда просто не придал этому значения, а раз она едет к старшине на передовую, значит, это серьёзно. «Господи, да сколько же ей лет? Совсем девчонка, а, впрочем, кому же и не любить, как девчонкам», — подумал он, а вслух сказал:

— Но вы ведь всю ночь не спали.

— Ничего, товарищ комроты, я в дороге пока туда и обратно ехать буду, высплюсь и ночью работать буду, как всегда, — уже веселее ответила Шуйская.

Она поняла, что Алёшкин её отпустит.

— Ну что же, поезжайте. Пойдите к Скуратову, пусть он вам увольнительную выпишет, чтобы не задержали где-нибудь на КПП. Скажите, что я разрешил.

— Спасибо, товарищ комроты, — крикнула девушка, уже выбегая из палатки.

— За что это вас так девушки благодарят? — спросил Сангородский, столкнувшийся с Катей у входа и слышавший её слова.

Когда Борис рассказал, в чём дело, и при этом выразил удивление, Лев Давыдович рассмеялся:

— А вы что, ничего не знали? Да они уж давно крутят, ещё с Карельского и, по-моему, всерьёз. После отправки в полк он к ней уже три раза приезжал, а вот теперь она к нему отправилась. Ну что же, — вздохнул он, — пускай. Жизнь даже на войне остаётся жизнью, за четыре месяца мы это уже, кажется, начинаем понимать.

Борис подумал: «А ведь он прав, парочки образовывались всё время. Картавцев, очевидно, дружил с медсестрой Раей, Дурков ухаживал за врачом Криворучко, пока она была в батальоне, даже Бегинсон буквально тает возле Зинаиды Николаевны Прокофьевой. Действительно, жизнь берёт своё».

Прохоров при помощи выздоравливающих бойцов сколотил несколько мастерских, и прежде всего сапожную и портняжную, ему удалось подобрать несколько неплохих мастеров и выпросить на дивизионном обменном пункте даже две швейные машинки. Организованные мастерские не только ремонтировали обмундирование раненых, для чего они официально и были созданы, но, по особым просьбам, кое-кому переделывали шинели и сапоги. «Вот поэтому-то, — подумал Борис, — и у Шуйской такая подогнанная по фигуре одежда. Что же, это неплохо».

Третья мастерская была скобяной, она оказалась тоже совершенно необходимой. Печки, а главное, железные трубы, постоянно требовали текущего ремонта. Кроме того, по документам в медсанбате не предусматривалось ни тазов, ни вёдер, ни кружек, а такие вещи в операционной и в госпитальных палатках были совершенно необходимы. Скобяные мастера переделывали банки из-под сгущённого молока в вёдра, из-под рыбных консервов — в кружки, а из листов старого кровельного железа, подобранного на пожарищах в тех же Манушках, делали тазы. Жизнь, действительно, даже на войне, требовала своего во всех проявлениях. Борис обернулся к Сангородскому.

— Что этот самодур-то, уехал?

— Кто это? Ах, комиссар дивизии-то? Нет, ещё у Перова. Тот его потчует коньячком, так что они общий язык нашли. Кажется, всё в порядке будет. Да и не такой уж он самодур, ведь его уже до вашей встречи взвинтили, a тут и вы подвернулись. Подъехал он к шлагбауму — часовой в шалаше спит, дежурного нет. Зашёл в сортировку, а тут после ночной работы-то и у нас, как на грех, всех сон одолел, даже Тарасова Надежда Ивановна, сидевшая у стола на дежурстве, и та заснула. Пошёл он дальше, а тут окровавленные бинты под ногами путаются, только он выругаться захотел, а вы ему — раз на глаза. По-моему, он ещё мало вас отчитал, наверно, вечером будет добавлять. Я, собственно, за этим к вам и зашёл. Сейчас Игнатьич прибегал от комбата: в 18:00 в сортировочной палатке общее собрание медсанбата, так что готовьтесь. Приказано собраться всему личному составу батальона, кто не занят на службе и может подняться по состоянию здоровья. А вы побриться не сможете? А то он опять шуметь будет.

— Нет, Лев Давыдович, не смогу, я уже пробовал, — сказал Борис и показал на свежую кровоточащую язву на нижней челюсти слева. — Если побреюсь, то вся рожа такая будет… Хоть и больно, я бы вытерпел, да ведь потом так разболится, что я и работать не смогу, а кто будет работать? Нет уж, пусть лучше шумит, а я бриться не стану.

Однако, Алёшкин подшил к гимнастёрке свежий подворотничок, по возможности почистил свои кирзовые сапоги и через старшую сестру Наумову предупредил всех санитаров, медсестёр и врачей медроты, чтобы все они постарались привести себя и своё обмундирование в более или менее приличный вид и явились в 18:00 в сортировку.