Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Глава девятнадцатая

Собрание началось ровно в назначенное время. В течение дня новых раненых не поступало (в последнее время их привозили обычно поздно вечером или ночью). В сортировку явился почти весь личный состав батальона, кроме дежурных госпитальной палатки. Открыл собрание комиссар медсанбата Подгурский. Он объяснил, что это собрание созывается по предложению комиссара дивизии, который сделает доклад. Затем Подгурский сказал, что для ведения собрания следует избрать председателя и секретаря. Все этому очень удивились: последнее время комиссар батальона делал доклады, но никакого президиума никогда не выбирали, а просто зачитывали те или иные распоряжения или сообщения из газет. Такое нововведение сделано было по предложению комиссара дивизии. Несколько голосов несмело назвали кандидатуры Алёшкина и Скуратова. Затем встал Сангородский и решительно сказал:

— Предлагаю избрать председателем Бориса Яковлевича Алёшкина, а секретарём товарища Скуратова.

Когда выяснилось, что других предложений нет, стали голосовать, все руки дружно поднялись. Комиссар дивизии следил за голосованием, сидя в углу палатки. На лице его появилось некоторое удивление, когда он увидел, что к столу, сооружённому из ящиков для укладок и поставленному недалеко от того угла, где он сидел, через людей, занявших все импровизированные скамейки из носилок, пробирался тот самый, заросший рыжей щетиной военврач третьего ранга, которого он встретил утром. Он никак не ожидал, что этот неряшливый «ланцепуп», как он окрестил Бориса, пользуется в медсанбате авторитетом.

Алёшкин был по-прежнему небрит, но в остальном выглядел вполне прилично: в гимнастёрке, туго схваченной ремнём, с портупеей, сидевшей на нём очень ладно. Кобура с пистолетом не оттягивала пояса, значит, он был затянут достаточно туго. Брюки и начищенные ваксой кирзовые сапоги выглядели тоже вполне прилично.

Получив слово, предоставленное ему Алёшкиным, комиссар Марченко в течение часа рассказывал о положении на фронтах, подробно рассказал о «Дороге жизни», проложенной по Ладожскому озеру, об огромном труде и больших потерях, понесённых войсками, прокладывавшими её, о том, что эта дорога, вероятно, действительно стала дорогой жизни и, несмотря на огромные трудности, которые приходилось испытывать людям, обслуживавшим её, — шофёрам, сапёрам и бойцам войск охраны — она работала всё лучше и лучше, и поэтому в недалёком будущем положение с продовольствием и боеприпасами в Ленинграде должно было наладиться. Рассказал комиссар также и о ситуации на территории, которую обороняла дивизия. Собственно, это было первое связное сообщение о том, что делалось на их участке фронта.

После рассказа Марченко стало ясно, что дивизия с приданными ей частями, захватив ценой больших потерь участок территории на левом берегу Невы площадью около восьми квадратных километров, хотя и не сумела развить свой успех и расширить этот пятачок, всё-таки организовала прочную оборону, зарывшись там в землю. Силы дивизии таяли, личный состав выбывал как от ранений, так и от всё усиливавшегося голодного истощения, но немцам пока не удавалось, несмотря на частые попытки, взять этот участок. Если бы снабжение дивизии улучшилось, на что надеялись, то и в будущем фашисты овладеть этим плацдармом не сумели бы.

В конце своей длинной речи комиссар говорил о положении в тыловых частях дивизии и, в частности, в медсанбате. Тут немало пришлось покраснеть и начсандиву Емельянову, появившемуся в батальоне после приезда комиссара, и командиру батальона Перову, и комиссару Подгурскому, и, конечно, командиру медроты Алёшкину, да и начальникам других подразделений. В отличие от утреннего разноса, Марченко говорил спокойным, пожалуй, даже добродушным голосом, но столь язвительные вещи, что все эти командиры горели от стыда и не раз основательно вспотели.

Вертелся, как карась на сковороде, и Борис, слыша колкие и едкие замечания в свой адрес. И если утром слова комиссара вызывали в нём возмущение и злость, то теперь до него доходила их действительная обоснованность.

— Мало отлично справляться со своими специальными обязанностями. В армии необходимо постоянно поддерживать и организовывать общий порядок, внешнюю и внутреннюю дисциплину бойцов, и только тогда воинская часть, какой бы большой или маленькой она ни была, сможет хорошо выполнять поставленные перед ней задачи, — говорил Марченко. — А в условиях блокады, в условиях тяжёлых материальных лишений, которые приходится всем вам переносить, это является ещё более необходимым. Расхлябанность, распущенность, снижение требований строевого и дисциплинарного устава недопустимы, — закончил комиссар своё выступление.

Алёшкин, с большим вниманием слушавший доклад Марченко, был захвачен его словами. Мы знаем, что он был человеком быстро воспламеняющимся и почти таким же экзальтированным, как его дед Болеслав Павлович Пигута. Он не выдержал, и хотя председателю этого не полагалось, в прениях взял себе первое слово. Обладая, как мы знаем, довольно хорошими ораторскими способностями, он произнёс горячую речь, в которой не только поддержал замечания комиссара, но вскрыл и ещё ряд недостатков, заставивших поморщиться Перова, кое-кого из врачей, медсестёр и санитаров. Он полностью признал свою вину, как командира одного из подразделений батальона, и дал торжественное обещание, что впредь не допустит нарушений устава ни со своей стороны, ни со стороны своих подчинённых.

— Одно только прошу мне простить, не могу я сбрить эту проклятую щетину, пока не заживут моя шея и подбородок.

Эта горячая речь, страстная и достаточно искусная, произвела большое впечатление на комиссара дивизии, слушая её, он несколько раз одобрительно кивал головой, а после окончания захлопал в ладоши, что не замедлили сделать и все присутствующие. Товарищи, выступавшие после, поддержали комиссара дивизии и Бориса. Собрание, проведённое этими голодными, находящимися на грани истощения людьми, показало, что и в этой части Красной армии воинский дух достаточно силён и крепок.

После собрания комиссар дивизии Марченко сам подошёл к Алёшкину, пожал ему руку, поблагодарил за выступление и просил не обижаться за резкость, допущенную им утром. Пожалуй, именно с этого момента между ними завязалась довольно прочная дружба, и хотя Борис в душе немного побаивался своего грозного, вспыльчивого друга, но в то же время, узнав вскоре его слабости (у кого их нет), осмеливался даже немного подтрунивать над ним.

Как бы там ни было, но после посещения батальона комиссаром дивизии положение с внутренним распорядком значительно улучшилось. На территории навели возможную чистоту, произвели уборку во всех землянках. Внешний вид самих санбатовцев стал подтянутым и строгим. Тем не менее истощённые люди батальона всё чаще и чаще падали в голодные обмороки, иногда умирали. Так, например, умер санитар Аристархов, привезший раненого из сортировки в операционную.

Между прочим, уже почти две недели, как санитары вдвоём носилки с раненым на более или менее длительное расстояние нести не могли. При помощи санбатовских плотников было сделано несколько длинных санок, на них ставили носилки с лежавшим раненым и везли от сортировки в предоперационную, а после обработки — в госпитальную или эвакопалатку. В эту ночь Аристархов привёз раненого на носилках в предоперационную. Вместе со своим напарником, когда-то весёлым и жизнерадостным, а теперь худым и сумрачным Кузьминым, они сняли носилки с самодельных санок и понесли бойца в предоперационную. Аристархов помог раздеть раненого и перенести его в операционную. Пока длилась операция, обычно санитары имели возможность немного отдохнуть, так было и в этот раз. Уложив раненого на стол, передав его на попечение медсестёр и хирурга, Аристархов и Кузьмин вышли в предоперационную и задремали, прикорнув около топившейся железной печки. Примерно через час, медсестра Шуйская вышла туда, чтобы приказать санитарам перенести раненого в госпитальную палату. Почти сразу же Борис услышал её встревоженный зов. Когда он выскочил в предоперационную, то увидел, что она и Кузьмин склонились над Аристарховым и тормошат его. Алёшкин подумал, что это очередной обморок, и крикнул Шуйской:

— Катя, быстренько дайте спирту.

Чаще всего из такого обморока выводили 40 граммами спирта, затем человека укладывали в госпитальную палатку, где давали ему в течение нескольких дней «усиленное» питание, то есть к обычному пайку добавляли 20 грамм сгущённого молока в день. Через несколько дней он уже мог возвращаться к своей работе.

Однако, когда Борис подошёл к Аристархову, пощупал его пульс и, приподняв веко, увидел широкий остановившийся зрачок, он понял, что тут уже ничем не поможешь: этот простой, но чрезвычайно трудолюбивый и до героизма самоотверженный, человек умер.

Только после этого Алёшкин, да и сёстры, вспомнили, что Аристархов уже несколько дней работал не в свою очередь, а подменял кого-нибудь из ослабевших санитаров, и делал это не в первый раз. Много уже умерших видели все они, относительно молодые люди, но смерть близко знакомого человека, с которым ежедневно работаешь рядом, всегда производит сильное впечатление и вызывает большую печаль. Как ни трудно было копать, но для Аристархова вырыли отдельную могилу, похоронили его в обмундировании, на похоронах присутствовала вся медицинская рота. Словом, этот «маленький» человек, обыкновенный санитар, при жизни почти не замечаемый и ничем особенным не выделявшийся, был удостоен таких почестей, которые полагались далеко не всем командирам, умиравшим в медсанбате. Уже долгое время (относительно, конечно, ведь и война-то длилась всего около полугода) умершие в батальоне хоронились одетыми в бельё, как правило, в братских могилах, по четыре, шесть и даже восемь человек в каждой. Могилы эти в замёрзшем болотистом грунте копать было невероятно трудно, и поэтому очень часто ямы для них рвали взрывчаткой или использовали воронки от снарядов и авиабомб, края которых немного подравнивались. Погребённых людей засыпали мёрзлой землёй и снегом, и это подобие могил представляло собой довольно печальный вид.