Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Между прочим, в последнее время артобстрелы района медсанбата участились. И снаряды всё чаще и чаще рвались в его расположении. Пока, правда, кроме аптеки, пострадал только автовзвод. Во время этого артиллерийского налёта большая часть снарядов упала в стороне от батальона, и лишь несколько разорвались в местах стоянки автомашин, осколком был убит командир взвода Сапунов.

От истощения и голода из врачей пока не умер никто, но хуже всех чувствовала себя врач Криворучко. Уже более двух недель она совсем не вставала с постели, жизнь в её худеньком, почерневшем теле еле теплилась, но она продолжала категорически отказываться от госпитализации в госпитальную палатку и предпочитала лежать на своём топчане, сооружённом из носилок в палатке общежития женщин-врачей.

Её зачислили на госпитальное питание, дополнительные продукты приносились ей на дом. Но, видимо, процесс истощения зашёл так далеко, что улучшения не наступало. Временами она теряла сознание и находилась в беспамятстве по нескольку часов. Решили эвакуировать её в Ленинград.

Все понимали, что это надо сделать в один из периодов её беспамятства, в остальное время добиться от неё согласия на эвакуацию было невозможно. На все предложения она отрицательно качала головой, говорить ей было трудно. И вот, в один из дней, кажется, 28 ноября, врач Криворучко, находившаяся во сне или без сознания, была закутана в несколько одеял, переложена на носилки и погружена в санитарную машину. Врачи и медсёстры, собиравшие вещи больной, к своему глубочайшему удивлению, обнаружили, что её вещевой мешок, стоявший под топчаном, был почти доверху набит сухарями, под подушкой нашли около килограмма сахара и две фляжки, заполненные сгущённым молоком. Видел эти продукты и Борис, и если женщины, собиравшие Криворучко, были поражены этим изобилием, то он удивился поведению этих женщин. Ни одна из них даже на секунду не подумала о том, чтобы воспользоваться хоть чем-нибудь из этих запасов. Наоборот, всё было собрано до мельчайшей крошки, упаковано и вместе с вещами Криворучко отправлено в Ленинград.

Вечером в палатке комбата Перова, где довольно часто, кроме Бориса, собирались Сангородский, Прокофьева и Бегинсон, они обсуждали это происшествие и пришли к выводу, что такое собирание продуктов, очевидно, являлось признаком особого психического расстройства, которое Лев Давыдович назвал голодным помешательством: стремление сохранить хоть что-то про запас, на случай ещё большего голода, даже в ущерб собственному здоровью и жизни.

Алёшкин рассказал, как его поразило поведение медицинских сестёр, которые были невероятно голодны, но не польстились даже и на крошку хлеба, принадлежавшего Криворучко. Сангородский и Прокофьева, в свою очередь, подтвердили, что и они отмечают сознательность санитаров и медсестёр сортировки и госпитальной палаты, безусловно, постоянно голодных, через руки которых проходит сравнительно большое количество разных продуктов и прежде всего сгущённого молока, сахара и хлеба, и которые не берут из этих продуктов ни одной капли, ни крошки. При этом Лев Давыдович вспоминал, как во времена его молодости, в Первую мировую войну, многие медицинские работники больниц и госпиталей не только ели сами, но и тащили продукты, отпускаемые больным, на продажу. Их ловили и очень строго наказывали, но никто этому воровству особенно не удивлялся, это было как бы в порядке вещей.

— Видно, много поработал комсомол, партия и советская власть с нашим народом, что удалось воспитать такую молодёжь, — заметил Борис, а сам невольно покраснел.

Он вспомнил про шоколад, полученный от директора военторга, из которого у него оставалась ещё целая плитка. «Ведь этот шоколад, наверно, тоже ворованный, может быть, он предназначался для раненых? — подумал он, но тут же себя и успокоил. — Что это я придумываю? Ведь военторг раненых не снабжает, он продаёт свой товар в штабах и, как правило, не ниже штаба дивизии. Ну, а если какая-нибудь машинистка из штаба съест шоколада на плитку меньше, то с ней ничего не случится. И вряд ли директор военторга станет так просто воровать, наверно, за этот товар он полностью заплатил. А я чувствую себя относительно бодро, пожалуй, благодаря только этому шоколаду. Вон Бегинсон, Картавцев и Дурков совсем ослабели».

И действительно, почти все врачи операционного взвода батальона могли работать всего по 5 часов в сутки, остальное время они вынуждены были лежать. И если бы у Алёшкина не было сил больше, чем у остальных, батальон не справился бы с обработкой даже того сравнительно небольшого потока раненых, который всё ещё продолжался.

Поступление их колебалось в пределах 50–60 человек в сутки, но было почти стабильным. Беда заключалась в том, что раненые, прибывающие с передовой, оказывались уже значительно истощены, и потому восстановление даже при небольшом ранении протекало у них тяжело. Легкораненых (их было большинство) эвакуировать в ленинградские госпитали, и без того переполненные, было запрещено, и они оседали в батальоне, создавая огромную команду выздоравливающих, а выздоровление задерживалось всё ухудшавшимся питанием. Многие из бойцов и особенно командиров, получив первую квалифицированную хирургическую помощь, пробыв в батальоне несколько дней и не дожидаясь окончания лечения, настойчиво требовали возвращения в часть, на передовую, где, как они знали, хотя и рискуют с большой вероятностью снова быть ранеными, или даже убитыми, но, по крайней мере, станут более сносно питаться. Врачи, и в частности Алёшкин, шли на это, договариваясь с бойцами, если ранение внушало какие-либо опасения, чтобы они периодически наведывались в батальон и показывали свои раны, а перевязки систематически делать в полковых медпунктах, у своих санинструкторов или батальонных фельдшеров.

В самом конце ноября в медсанбат приехали начальник сануправления Ленинградского фронта генерал-майор медслужбы Верховский и ведущий хирург фронта, военврач первого ранга профессор Куприянов. Они осмотрели батальон, побывали даже в одном из ППМ, провели совещание со старшими врачами полков и командным составом медсанбата, на котором предложили приблизить батальон к передовым позициям и передислоцировать его километров на пять ближе к Неве. Предложение, вернее, приказание своё, генерал Верховский мотивировал следующим: отсутствие в Ленинграде горючего заставляет резко сократить количество подвижного автотранспорта, медсанбат большую часть своих машин должен законсервировать; из полков забирать на машинах только тяжелораненых, все остальные должны следовать своим ходом или использовать попутный транспорт.

— Как выяснилось, — заявил он, — многие раненые лечатся в медсанбате, но продолжают находиться в своих частях, посещение ими батальона при его приближении к передовой значительно облегчит им эту задачу.

И, наконец:

— Немцы, очевидно, нащупали ваше местонахождение или, во всяком случае, близки к этому. Свидетельство тому — два артиллерийских налёта за последнюю неделю, принесшие батальону чувствительные потери. Не сомневаюсь, — закончил он, что в ближайшие три-четыре дня будет новый артналёт, и он вызовет новые бесполезные жертвы. Поэтому, сознавая всю трудность передислокации, я всё-таки приказываю с завтрашнего дня приступить к переезду и закончить его за двое суток. Место начсандив уже подыскал. Раненых, требующих дальнейшей госпитализации и эвакуации, завтра утром у вас заберут, машины для этого я пришлю. А опасность для батальона на новом месте, хотя и расположено оно ближе к передовой, по крайней мере, первое время будет меньше, чем здесь.

Начсандив Емельянов сказал, что, с разрешения командира дивизии, медсанбат может занять бывшее местоположение второго эшелона штаба дивизии. Там хотя бы было кое-какое жильё — землянки для личного состава, да и дороги проторены. Второй эшелон продвинулся вперёд и уже обосновался в районе Нового посёлка. Место для медсанбата намечалось восточнее деревни Малое Манушкино, в одном километре от медсанбата 80-й дивизии НКВД. На передислокацию штабом дивизии выдали 200 литров бензина, что по тем временам было очень щедро, получить его следовало немедленно и расходовать экономно.