Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

На следующее утро, во время дежурства Алёшкина в операционный блок зашёл Перов. Он вызвал Бориса в предоперационную и сказал, что к нему есть особый пациент.

— Кто же такой? — спросил Борис.

— Это директор военторга нашей Невской оперативной группы. По приказанию командования он лично проверял работу автолавок, курсирующих по тылам дивизий и бригад. Ну, а ты знаешь, что наши тылы под постоянным миномётным и артиллерийским обстрелом, вот и он угодил под такой налёт. Машину, на которой он ехал, основательно покалечило, одного из его спутников тяжело ранило, его прооперировал Бегинсон и уже отправил в госпиталь. Машину чинят наши шофёры, а самого директора, кстати, он в звании интенданта первого ранга (носит три шпалы), пока я приютил у себя, тем более что у него с собой порядочный запас коньяка оказался. Сказал, что, кроме как у тебя, ни у кого оперироваться не желает. У него застрял осколок где-то в середине ладони и, видимо, причиняет ему страдания. Бегинсон предлагал удалить, но только под общим наркозом, а Гольдман, так звать директора, наркоза очень боится. Говорит, что его раз оперировали под наркозом, так он от него чуть не умер. В батальоне все считают, что лучше тебя никто местное обезболивание не делает, вот и решили ждать твоего возвращения, да и он про тебя в армейской газете ещё на Карельском перешейке читал. Ну как, вести? — закончил свой рассказ Виктор Иванович.

Борис усмехнулся:

— Ну, ладно, веди, посмотрим на твоего директора. Видно, хороший коньяк у него был, что ты так хлопочешь.

— Да ты не смейся, он и тебя не забудет. Это настоящий торговый работник, ловкач! У него в машине, наверно, целая куча разного добра.

Через несколько минут раненый уже вошёл в операционную и с надеждой обратился к Алёшкину, приступившему к осмотру раны:

— Скажите, товарищ военврач, а пальцы будут двигаться? Ведь рука-то правая, — неожиданно тонким голосом прозвучал вопрос этого высокого толстого мужчины, явно напуганного своим ранением.

— Посмотрим, посмотрим, думаю, что будет, — ответил Борис, делая первый укол 0,25-процентного новокаина.

Раненый, конечно, уже лежал на столе. Через несколько минут, когда обезболивание было полностью введено, рана на ладони, имевшая неровную звёздчатую форму, немного расширена, Борис нащупал пинцетом осколок, застрявший между третьей и четвёртой пястными костями, и извлёк его. Он убедился, что ни крупные сосуды ладони, ни сухожилия сгибателей третьего и четвёртого пальцев не повреждены. Осколок был величиной с небольшую фасоль, плоской формы и довольно острыми краями. Каким чудом он не повредил ладонной артерии и сухожилий, для Бориса было загадкой. Благодаря своей форме осколок врезался в ладонь, и рана почти не имела размозжённых краёв. Проникнув внутрь, он прижал к одной из костей веточку проходящего к третьему пальцу нерва, чем и причинял раненому сильные боли.

Очистив края раны, Борис решился, в нарушение всех правил (уже вторично на этом месте дислокации), зашить рану, что и исполнил, введя под кожу больному противостолбнячную сыворотку, а в рану — и противогангренозную. После наложения бинта и лёгкой фанерной шины, он посоветовал раненому пожить несколько дней в санбате, и, если не будет повышаться температура и беспокоить боли, то явиться на перевязку через три дня.

К вечеру Гольдман стал чувствовать себя настолько хорошо, что решил ехать в штаб группы, чтобы доложить о выполненном задании, а также и о своём ранении. Больше его Борис не видел. Он даже не приехал, чтобы снять швы.

Как-то в свободное от работы время Борис сидел в землянке Перова, с которым он не то что подружился, но после отъезда Таи стал как-то чаще и ближе встречаться, ведь как-никак он был тоже «свой» — нальчикский, кабардинский. Из всех кавказцев, кроме Бориса, в медсанбате остался он один. Так вот, сидя с ним за кружкой горячего чая (заварной чай в батальоне ещё был, а вот сахар уже кончился), Борис немного насмешливо сказал:

— Что-то твоего военторговского приятеля не видно, даже спасибо не сказал, уехал. Хорошо бы сахарку от него разжиться, хоть бы показаться приехал. Как у него там рана-то? Не дай Бог, к большому какому-нибудь медицинскому начальству на глаза попадёт — скандалу не оберёшься.

— Это почему? — забеспокоился Перов.

— Да как же, ведь я зашил ему рану-то, а этого делать нельзя.

— Да-а?! — недовольно протянул Перов. — Эх ты, наделал делов! Действительно, может скандал выйти. Дёрнул тебя чёрт инициативу проявлять!

Однако под наплывом дальнейших событий, а их в батальоне происходило каждый день столько, что хоть отбавляй, про Гольдмана они оба как-то забыли. Он о себе напомнил сам.

Как-то, придя с дежурства в свою землянку и зажигая стоявшую на столе, сделанном из ящика от перевязочного материала, маленькую коптилку, Борис увидел на топчане довольно объёмистый пакет. Он удивился и только хотел его рассмотреть, как в землянку вошёл Игнатьич с котелком супа из пшённой крупы, который был теперь ежедневной и почти единственной пищей всех медсанбатовцев, да и того давали всего на два-три пальца от дна котелка. Многие санитары и даже некоторые врачи — Дурков, Картавцев и другие, чтобы создать хоть какое-то впечатление сытости, добавляли в котелок ещё стакана два кипятка, и эту, по существу, уже почти совсем пустую воду, выпивали чуть ли не залпом. К этому времени нормы довольствия, хотя с ноября пока ещё и не сокращавшиеся, вследствие фактического отсутствия продуктов, дошли до того, что весь состав батальона начал по-настоящему голодать.

Игнатьич поставил котелок на стол, положил около него кусок сухаря размером с ладонь маленького ребёнка и толщиной в один сантиметр и сказал:

— Товарищ военврач, а вам письмо.

Борис обрадовался:

— Откуда, из дома?!

— Нет, ответил Игнатьич, — от того интенданта, что у комбата жил, и которого вы лечили. Его шофёр привёз и вот этот свёрток тоже.

Борис разочарованно взял заклеенный конверт, на котором было написано только «24-й медсанбат» и, хлебая из котелка остывавший жидкий суп, распечатал его.

«Дорогой доктор! — прочёл он. — Большая благодарность вам за ваше искусное лечение, рана зажила отлично. Правда, хирург в госпитале, в котором мне снимали швы, очень удивился, что рана оказалась зашитой, но, так как она зажила очень хорошо, то он никаких претензий не предъявил, хотя и спрашивал, где мне делали операцию, однако этого я ему не сказал.

Итак, все хорошо. Пальцы двигаются, рука не болит, ещё раз благодарю. Примите мой маленький подарок. С уважением, Г.»

Как видите, интендант был действительно ловким человеком: он нигде не упомянул ни одного имени, ну, а своему шофёру он, очевидно, доверял.

Игнатьич, передав письмо, вышел, а Борис, похлебав суп, принялся разворачивать тщательно упакованный свёрток. Когда он освободил его от бумаги, то был поражён представшим его глазам изобилием. В свёртке оказалось 10 плиток шоколада, 10 пачек папирос «Казбек», круг копчёной колбасы, пачка печенья, бутылка коньяку, пара тёплых шерстяных перчаток и несколько носовых платков. Если учесть, что всё это было получено в районе голодающего блокированного города, то будет понятно, как удивился и обрадовался Борис. Он пожалел, что ничего из этих запасов не сумеет послать домой, но всё-таки решил кое с кем поделиться. Коньяк он отдал Перову, тот с радостью принял его, но удивился:

— Неужели тебе не жалко? Ну, хоть выпей со мной.

Но Борис отказался, спиртные напитки никогда его не привлекали. Сангородскому и Картавцеву он дал по пачке папирос. Зинаиде Николаевне Прокофьевой подарил плитку шоколада, такую же плитку он отдал сёстрам, помогавшим при операции Гольдмана. Половину колбасы вручил Игнатьичу, а всё остальное спрятал у себя.

В продолжение двух недель, преодолевая страшное искушение съесть всё сразу, он позволял себе лишь тоненький ломтик колбасы и небольшой кусочек шоколада в день.

Кто знает, может быть, только благодаря этому дополнительному питанию ему удалось сохранить некоторые силы, чтобы справиться с начинавшейся у него болезнью и, кроме того, выполнять свои далеко не лёгкие служебные обязанности.

20 ноября 1941 года произошло новое официальное снижение норм. С этого дня личный состав медсанбата должен был получать в день на человека 300 грамм хлеба (150 грамм сухарей), 50 грамм мяса и примерно столько же крупы. Но если принять во внимание, что овощей не выдавалось, очень часто не выдавалось и мясо, а сухари делались не из настоящего хлеба, а из суррогатного, то станет понятно, как тяжело пришлось всем. Всё чаще и чаще санитаров пожилого возраста, медсестёр и врачей дистрофия валила с ног. Короткое пребывание в терапевтической палатке, где истощённым людям к общему пайку ежедневно добавлялось по 25 грамм сгущённого молока, немного восстанавливало их силы, но через несколько дней работы наступал рецидив. Состояние этих людей становилось ещё более тяжёлым, и их приходилось отправлять в ленинградский госпиталь, в надежде на эвакуацию на Большую землю — так уже почти официально стали называть ту часть страны, которая находилась по другую сторону блокадного кольца. Но этой счастливой Большой земли достигали немногие из эвакуированных, сообщение с ней было возможно пока только по воздуху, который полностью контролировался вражескими истребителями, и далеко не всем транспортным и санитарным самолётам удавалось благополучно перелететь линию фронта.

Несмотря на такое, можно сказать, отчаянное положение, не было среди медсанбатовцев, пожалуй, ни одного человека, кто не относился бы к своей работе со всей добросовестностью и не отдавал бы ей все свои силы. Правда, каждый почти всё время думал о еде и пытался как-то увеличить свой скудный дневной паёк. Одним из способов была поездка на передовую за ранеными. Там давали более высокий паёк, и сердобольные старшины полевых медпунктов обязательно кормили приезжих гостей. Поездки были опасны: немцы пристреляли дороги к полкам и подвергали их регулярному методическому артиллерийскому и миномётному обстрелу. Случаи прямого попадания в автомашину были редки, но осколки мин и снарядов, разрывавшихся вблизи от машины, очень часто ранили, убивали и водителей, и санитаров, и медсестёр, и перевозимых раненых. И всё-таки, несмотря на это, вечерами, при распределении нарядов на следующие сутки старшине Ерофееву приходилось очень трудно: желающих попасть на эвакуацию к передовой было всегда гораздо больше, чем требовалось.

Кстати, следует сказать, что с начала ноября, в связи со значительной убылью личного состава батальона большая часть его — санитары, дружинницы и медсёстры — на все работы назначалась по специальной разнарядке, составляемой начальником штаба Скуратовым и старшиной. Не коснулось это только людей операционно-перевязочного взвода и врачей, которые продолжали выполнять свою работу в соответствии с занимаемыми ими должностями, заменяя заболевших или раненых товарищей в своём подразделении.

А среди врачебного состава убыль была тоже довольно значительна. Кроме тех, кто временно выбывал, а затем вступал в строй снова, были теперь и такие, которые покидали батальон навсегда. Мы уже говорили о бывшем начсандиве Исаченко, о комбате Васильеве, враче Семёновой. Перед ноябрьскими праздниками при возвращении с передовой был тяжело ранен начальник эвакоотделения врач Долин. Немного позднее артиллерийский снаряд угодил в палатку аптеки, его осколками была убита одна из помощниц Пальченко, а сам он тяжело ранен и эвакуирован в госпиталь. Хорошо ещё, что вторая палатка аптеки (склад) стояла в стороне, и пострадала только небольшая часть медикаментов и перевязочного материала. Сама палатка взрывной волной была разорвана в клочья, а аптечная аппаратура раскидана на большом расстоянии.