Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

— Хоть холоднее, да суше. Плавать в постели у нас приучен только один Беня, — так он называл Бегинсона, — а я пока предпочитаю спать на сухом, — говорил Лев Давыдович.

Следующим ушёл из землянки Алёшкин. Вследствие постоянной капели в землянке образовалась страшная сырость и грязь. Возможно, от этого, а вероятнее всего, и от постоянного нервного напряжения и голода, у Бориса начали появляться экзематозные раздражения в области голеностопных суставов и, что было особенно неприятно и тяжело, на шее и подбородке. Последнее привело к тому, что Алёшкин вынужден был прекратить бритьё. Брился он безопасной бритвой, поэтому даже намыливание участков кожи, поражённых экземой, вызывало жгучую боль. Прикосновение же лезвия доставляло такие мученья, что пришлось от него отказаться.

Как мы уже упоминали, Виктор Иванович Перов по специальности был дерматологом. Борис обратился к нему, и тот выписал лекарство, но единственная женщина-фармацевт, оставшаяся в аптеке, была, видимо, не очень подготовлена, а может быть, в её распоряжении не было необходимых ингредиентов. Так или иначе, а сделать заказанную Перовым болтушку она не смогла. Ограничились приготовлением серной мази, которую Борис усердно использовал. Мазь эта, хоть и не особенно помогала, но всё же распространение экземы на шее приостановила. Однако бриться Борис всё ещё не мог, и потому начал быстро обрастать довольно густой и неприглядной рыжеватой щетиной.

Однажды, это произошло 9 декабря 1941 года, где-то вдалеке на востоке послышалась орудийная канонада, затем грохот отдалённой бомбёжки. Все строили предположения, что бы это значило, а так как никаких известий ниоткуда не получали, то полагали, что, по-видимому, немцы вновь начали наступление в сторону Волхова, чтобы обойти Ладожское озеро и соединиться с наступавшими с севера финнами. К вечеру, однако, орудийная канонада стала слышнее, а на следующий день Прохоров, приехавший из штаба дивизии, рассказал, что армия под командованием генерала Федюнинского начала наступление, будто бы освободила Тихвин и движется на запад, а немцы отступают, бросая орудия и машины. Пока они сидели в посёлках, окопах и блиндажах, ещё могли выдержать крепчавший мороз, а как только их выбили из тепла, так они в своём летнем обмундировании сражаться отказываются и драпают вовсю. Новости всех обрадовали, ведь это была первая победа над фашистами — победа, заставившая непобедимых немцев отступить, удалось освободить ряд захваченных ими населённых пунктов. Победа эта пришла на «нашем» Ленинградском фронте, и все этим гордились.

Стали говорить, что теперь, наверно, недалёк тот час, когда будет прорвана блокада Ленинграда, и ленинградцы, а также и войска, обороняющие город, вздохнут свободнее, а главное, как сказал Сангородский, досыта наедятся. Но, увы, этим надеждам так скоро сбыться не довелось.

Как стало известно из газет, войска Волховского фронта под командованием маршала Мерецкого, силами армии генерала Федюнинского действительно освободили город Тихвин и оттеснили противника километров на 50, а местами и на 60, на запад, приблизительно на линию обороны, которую немцы занимали до 8 ноября 1941 года. Здесь части Красной армии вынуждены были остановиться. Они натолкнулись на прочную оборонительную полосу, созданную врагом в период с 21 сентября по 8 ноября и тщательно им поддерживаемую, а наступательных сил и, главным образом, артиллерии в войсках Мерецкого недоставало.

О слабости нашей артиллерии в то время санбатовцы могли судить и сами по тому, что на предыдущей стоянке позиции тяжёлой артиллерии находились всего в одном-полутора километрах от расположения батальона, и артиллеристы в поисках женского общества довольно часто наведывались в медсанбат. На вопросы, почему так мало стреляют наши пушки, в то время, как немцы засыпают снарядами отдельные участки, артиллеристы сумрачно отвечали:

— Эх, нам бы столько снарядов, мы бы им показали! А нам больше трёх выстрелов в день делать не разрешается. Как же нам с ними артиллерийскую дуэль вести? Вот и молчим, копим снаряды.

Прошло несколько дней, ни в медсанбате, ни на участке дивизии положение не изменилось: по-прежнему поступали раненые, обмороженные и дистрофичные, по-прежнему, собирая остатки сил и мужества, врачи, медсёстры и санитары батальона оперировали, перевязывали и переносили раненых. Но теперь нередки были случаи, когда та или иная сестра во время работы, даже не окончив перевязки, вдруг бледнела, выпускала из рук бинт и падала на брезентовый пол. Ещё чаще голодные обмороки испытывали санитары-носильщики, и уже дважды они закончились смертельным исходом. Все понимали, что в очень скором времени голод свалит всех, и медсанбат окажется в дивизии бесполезным балластом, заполненным голодающими, истощёнными, неспособными ни к какому труду людьми.

Кажется, все уже дошли до предела, но, когда 15 декабря 1941 года пришла газета со сводкой Совинформбюро от 13 декабря, в которой сообщалось об успехе наступления Красной армии под Москвой, начатом ещё 5 декабря, о том, что за семь суток был разгромлен кулак врага, святотатственно занесённый им над столицей первого в мире социалистического государства, когда были прочитаны строки, сообщавшие об огромных потерях, понесённых фашистами, о тысячах орудий, автомашин и танков, уничтоженных или захваченных войсками Красной армии, все были настолько обрадованы, что даже как будто забыли и про голод. Это сообщение как бы придало каждому новых сил, и все стали говорить, что, очевидно, теперь-то уж наши войска быстро погонят фашистов прочь.

Как раз в это время в батальон просочился слух, который пока передавался как секретная новость, о новом оружии, появившемся в Красной армии и применявшемся под Москвой. Говорили, что это какая-то сверхсекретная автоматическая автомобильная установка, которая в состоянии в течение нескольких минут выпустить на значительную площадь массу снарядов, и там не останется ничего живого, будут разрушены все строения. Говорили также, что эти страшные орудия или установки красноармейцы прозвали «Катюшами», и их устройство держится в таком большом секрете, что даже те, кто из них стреляет, толком не знает, как они действуют: дело этих бойцов заключается только в том, чтобы своевременно нажать нужные кнопки. По слухам, «Катюши» впервые применялись осенью где-то под Оршей или Смоленском, но под Москвой это оружие было применено массово.

Следующие газеты принесли известия о продолжавшемся наступлении под Москвой и об освобождении Ростова-на-Дону (взятие этого города фашистами для многих, в том числе и для Алёшкина, осталось в своё время незамеченным). Сообщалось также и о тех ужасах, которые увидели бойцы Красной армии в освобождённых ими городах и сёлах, о десятках и сотнях замученных фашистами советских людей, о бесчеловечном отношении немецких солдат и офицеров к мирным гражданским жителям, о варварском обращении с попавшими в плен бойцами и командирами Красной армии.

Особенно потряс Бориса и его ближайших друзей рассказ в «Правде», называвшийся «Таня». В этом рассказе говорилось об ужасных пытках, издевательствах и, наконец, изуверской казни юной восемнадцатилетней советской партизанки, захваченной фашистами в одной из деревень Московской области, стойко державшейся на допросах, и назвавшейся Таней. Прочитав этот рассказ, некоторые в медсанбате даже высказали мысль, что автор наверняка кое-что присочинил. Однако, вскоре в «Правде» было опубликовано подлинное имя героини — Зоя Космодемьянская, показания свидетелей, видевших издевательства, творимые над ней, и её казнь собственными глазами. Может быть, именно после знакомства с этим случаем у Бориса появилась настоящая ненависть к фашистским выродкам, хозяйничавшим на советской земле. До сих пор он даже не представлял себе, что регулярные войска какой-либо армии могут так вести себя на территории побеждённого противника. Пожалуй, именно теперь и он, и многие его товарищи осознали весь ужас фашистского господства. Люди невольно задавали себе вопрос:

— Если фашисты за сравнительно короткий срок своего пребывания под Москвой сумели принести нам столько страданий и зла, то что же делается на тех территориях, которыми они владеют с начала войны и на которых они будут находиться ещё неизвестно сколько времени?

— Да, — говорил Алёшкин, — теперь я по-настоящему понял лозунг «Смерть немецким оккупантам!». Таких зверей нужно действительно безжалостно и беспощадно истреблять.

Дни декабря 1941 года тянулись невыносимо медленно. Как-то машинально, механически обрабатывались поступавшие раненые, большинство которых из-за тяжести их состояния после обработки старались при малейшей возможности эвакуировать в ближайший госпиталь, где уход всё-таки был лучше, чем в батальоне. Ближайшим был 27-й хирургический полевой госпиталь, стоявший в двух с половиной километрах северо-западнее медсанбата. Обработку и операции, требовавшиеся раненым, теперь делали только два врача — Алёшкин и Картавцев. Остальные хирурги настолько обессилели от голода, что с трудом подымались с нар и, конечно, ни о какой работе не могло быть и речи. Эти же двое оказались более выносливыми, а кроме того, им опять посчастливилось.

Связной Перова Игнатьич, бродя около батальона в поисках чего-нибудь съедобного, набрёл на полянку, где когда-то стоял ветеринарный лазарет, там нашёл место, где в своё время убивали раненых лошадей. Мясо их шло в пищу и раздавалось частям ещё в октябре и в начале ноября как паёк. В декабре в дивизии, да, пожалуй, на всём этом участке фронта, ни одной живой лошади уже не было. Так вот, Игнатьичу посчастливилось найти под снегом на этом месте несколько штук лошадиных копыт. Он их подобрал, старательно отмыл, отодрал имевшиеся на некоторых из них подковы и, выпросив у повара большую кастрюлю, сварил из этих копыт некоторое подобие студня, который, вообще-то говоря, по вкусу, цвету и тошнотворному запаху больше походил на плохой столярный клей. Комбат и другие врачи, несмотря на голод, от этого блюда отказались. Попробовали его, а впоследствии вместе с Игнатьичем питались им почти четыре дня лишь Алёшкин и Картавцев. Как ни отвратителен на вкус и запах был этот «студень», однако, он имел в себе некоторые питательные свойства и дал возможность поддержать кое-какие силы.

Чуть ли не на второй день после получения известия о победе под Москвой в медсанбате появился новый человек, его приезд в первые часы внёс некоторый переполох. В операционную, где в это время работал Борис, зашёл Сангородский и сказал:

— К нам какое-то большое начальство прибыло. Смотрите, наведите порядок.

Прибывший имел звание полкового комиссара и был назначен комиссаром медсанбата. Когда Борис с ним познакомился ближе, оказалось, что это очень хороший и приятный человек. Николай Иванович Подгурский, так звали нового комиссара, — старый коммунист, участник Гражданской войны, во время которой он был комиссаром корпуса. Затем окончил институт Красной профессуры и перед войной заведовал кафедрой обществоведения в каком-то ленинградском вузе. Он одним из первых записался в ряды народного ополчения и был направлен комиссаром дивизии, которую, не дав как следует экипироваться, бросили для закрытия бреши на Западном фронте, куда-то в район Гатчины. Укомплектованная плохо обученными бойцами и командирами, часть которых после Гражданской войны в течение 20 лет занималась мирным трудом, а другая часть состояла из молодёжи, впервые в жизни взявшей оружие в руки, да к тому же и плохо оснащённая, почти не имевшая необходимого количества артиллерии и пулемётов, эта дивизия сумела продержаться на своём оборонительном рубеже несколько дней, затем в результате боёв была буквально разгромлена фашистскими танками и самолётами. Правда, погибла она не напрасно: за время неравного боя, выдержанного ею, командование фронтом успело перебросить с другого участка на её место свежее кадровое соединение, закрыть образовавшуюся брешь и в конце концов остановить врага, но сама ополченческая дивизия практически перестала существовать.