Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Борис и Виктор Иванович остановились у знакомых Перова, это были люди искусства. Глава семьи — отличный пианист, страстный поклонник Соловьёва-Седого и такой же ярый ненавистник Дунаевского, — так, по крайней мере, понял Борис из споров, происходивших за ужином. Ужин представлял собой сухой паёк и 500 граммов спирта, привезённые гостями. Супругой пианиста была певица ленинградской оперетты. Когда Борис с ними познакомился, то предположил, что им, по крайней мере, лет по 45 — такими морщинистыми, худыми и малоподвижными они выглядели. Как же он удивился, когда узнал, что оба они были моложе его почти на пять лет. Из разговоров гости узнали, в каком отчаянном и бедственном положении находилось население Ленинграда, как много ежедневно умирало людей, некоторых из них даже некому было хоронить, они оставались в своих нетопленных квартирах-склепах.

Вместе с тем Алёшкин и Перов узнали и то, что их немало удивило. Оказалось, в Ленинграде действуют некоторые театры, проходят концерты, в том числе симфонические, а молодой композитор Шостакович только что закончил и готовил к исполнению новую симфонию. Получалось, как бы ни зверствовали немецкие артиллеристы и лётчики, Ленинград не только существовал, но и жил.

Эти слова, услышанные от голодных, истощённых, так внезапно постаревших людей, показались Борису настолько возвышенно величественными, что он даже не нашёлся, как на них ответить, только подумал про себя: «А ведь это замечательно, что мне пришлось служить в войсках, защищающих такой город, населённый такими людьми. Фашистам этот город не взять никогда, враг так же будет отброшен от его стен, как это произошло под Москвой. Только когда?.. Скорее бы, пусть эти замечательные люди успеют до этого дожить».

В один из перерывов между заседаниями Борис сходил в эвакогоспиталь № 74, там уже не оказалось и Розалии Самойловны Крумм. В связи со значительным ухудшением её здоровья она была эвакуирована вместе с сопровождаемой ею группой раненых уже по новой «Дороге жизни». Не оказалось в госпитале и профессора, который консультировал Бориса. Как объяснила встретившая Алёшкина медсестра, знакомая ему по предыдущему посещению, профессор умер в конце ноября.

После обеда следующего дня, получив медикаменты, немного перевязочного материала, новое наставление по обработке ран и специальные отметки на своих командировочных предписаниях, Алёшкин и Перов тронулись обратно. Ехали они на этот раз не в кабине, сквозь замёрзшие стёкла которой ничего не было видно, а наверху, в кузове. Проезжая по улицам Ленинграда, они внимательно осматривались кругом. Вид страдальца-города, который открывался им за каждым новым углом, на каждой следующей улице, передать словами очень трудно, это было что-то ужасное. Алёшкин невольно вспомнил Уэллса с его «Борьбой миров» или «Войной в воздухе».

«Нет, — подумал он, — любому фантасту, даже такому талантливому, не описать той ужасной действительности, которая встаёт перед глазами буквально на каждом шагу». Вот дом, вернее, полдома. Бомба снесла его половину, а другая половина ещё стоит, видны внутренности квартир и комнат, разрезанных пополам, — как пирог, разломанный каким-то великаном. Дом показывает свою начинку: столы, стулья, картины, валяющаяся на полу посуда, кровать, одними ножками висящая в воздухе, детская коляска, каким-то чудом державшаяся на разорванной водопроводной трубе, розовый матерчатый абажур, качающийся от ветра, продолжает висеть в этой страшной до боли сердца половине столовой. И всё это покрыто слоем пыли от разрушенных кирпичей и штукатурки и присыпано свежим, девственно белым снежком.

Сугробы на улицах, через которые с трудом пробивалась полуторка; мёртвые трамваи, троллейбусы, беспомощно стоящие на своих путях, застигнутые артналётом или бомбёжкой во время маршрута — из-за повреждений вылетели стёкла, разлетелись двери, порвались и скрутились зловещими спиралями провода, — умершие на своём посту стоя, как умирали и доблестные защитники города. И ко всему этому полное безлюдье. Впрочем, нет, вот и люди. На тротуаре, в сугробе, на санках лежит завёрнутый в какое-то одеяло труп, кажется, старика. Около него никого, наверно, не довезли до кладбища, ведь в Ленинграде сейчас хоронили так. Не хватило сил, вот и оставили его, где пришлось. На следующей улице ещё труп — этот сидит, прислонившись к фундаменту дома, видно, шёл, ослабел, присел отдохнуть, да так больше и не поднялся.

Когда по Литейному мосту переезжали Неву, то около него заметили очередь людей, копошившихся на льду. Долго присматривались к ним, так и не смогли понять, что они там делают, подумали, что пытаются ловить рыбу. И только уже потом от раненого лейтенанта, возвращавшегося из госпиталя в свою часть и подсаженного ими по дороге на одном из КПП, Борис и Перов узнали, что таким образом ленинградцы добывают себе питьевую воду: черпают из проруби кружками, кастрюльками и даже просто разливательными ложками. Наливают в кастрюлю побольше, поставленную на какую-нибудь картонку или фанерку, и везут домой, иногда за несколько километров.

— Кое-что и довозят, — с горечью сказал лейтенант, — нести в руках нет сил, санок заблаговременно не купили, колодцев во дворах до войны вырыть не догадались, — уже зло закончил он.

«Да, — думал Алёшкин, — такого, кажется, никому испытывать не довелось. Ну, дорого же должны заплатить за это фашисты! Не простит советский народ такого, никогда не простит!»