Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

— Товарищ командир, закурить у вас не найдётся?

Алёшкин щедро протянул ему пачку, тот заскорузлыми пальцами достал папиросу и с наслаждением затянулся.

— Вы, наверно, с передовой? — через минуту спросил он.

— Да-а, — ответил Борис.

— Оно и видно — ещё папиросы курите, а у нас в городе уж и махорки со всякими примесями стали в обрез давать, хорошему курильщику — на одну затяжку. Вот, теперь и маемся. Хорошо ещё, что сёстры да врачихи нам свою пайку табака жертвуют, а то бы совсем хана! А вы, товарищ командир, заболели, что ли? Ранения-то как будто у вас нет. Или к нам служить? — осведомился, видимо, словоохотливый и любопытный боец, после папиросы проснувшийся окончательно.

— Да, как сказать? И заболел, нужно на рентген, да кое-кого и повидать хочу.

— Знакомого?

— Знакомую, — ответил Борис, — она в этом госпитале врачом служит.

— Так чего же вы сидите тут? Надо идти в здание и найти её!

— Так ведь ещё рано, да я и не знаю, куда идти.

— Как рано? Они целыми ночами не спят, пойдёмте, я вас провожу.

Боец встал и вместе с Борисом отправился к большим парадным дверям института. В высоком огромном вестибюле, в который они вошли, было пусто и почти темно, на небольшом столе около одной из колонн теплился маленький огонёк коптилки, сделанной из ватного фитилька и лекарственного пузырька. У стола сидела девушка в халате и читала какую-то книжку. Боец подошёл к ней:

— Сестрица, — сказал он, — вот тут командир, с передовой приехавший. Говорит, знакомая у него здесь служит, проведать зашёл, как бы им свиданьице устроить?

Девушка поднялась, и с любопытством взглянув на Алёшкина, спросила:

— А как зовут вашу знакомую, кто она?

— Врач, — ответил Борис, — её фамилия Скворец.

— Ах, это Таисия Никифоровна! Я её знаю, мы ведь в одной комнате с ней жили, но только она не в госпитале. Её несколько дней тому назад отправили на самолёте вместе с группой тяжелораненых в качестве сопровождающей в Москву, да ей ведь и самой надо было на Большую землю. Вы ведь знаете?..

Борис, уловивший из всего сказанного только то, что Таи здесь нет, что она уехала и он её не увидит, как-то машинально сказал:

— А, знаю, знаю, — и замолчал.

Сестра, заметив обеспокоенность собеседника, по-своему поняла его волнение и поэтому добавила:

— Да вы не волнуйтесь, всё хорошо будет, они уже прилетели в Москву, а перед отъездом она говорила, что обязательно напишет вам.

Сестра хотела ещё продолжить, но в этот момент в вестибюль вышла пожилая женщина-врач, она, видимо, только что проснулась. Увидев у столика сестры посторонних людей (кроме Бориса там продолжал стоять и боец, приведший его), врач подошла к ним и, взглянув на Алёшкина, громко воскликнула:

— Ой, да это Борис Яковлевич! Ну, смотрите, совсем немного опоздали, недаром Тая так не хотела уезжать, чуяло, наверно, её сердце, что вы появитесь.

Увидев женщину и услышав знакомый голос, Борис узнал в подошедшей Розалию Самойловну Крумм. Да, это была она, но даже месяц пребывания в голодающем Ленинграде совсем её изменил. Она сильно похудела, глаза ввалились, лицо покрылось многочисленными морщинами. Алёшкин невольно подумал: «А как же Тая? Ведь она и так, больная, уехала из медсанбата… Хорошо, что уже выбралась из Ленинграда».

— Да, не удалось вам встретиться с Таей. Свидание, как говорят, сорвалось. Ну что же, я сейчас сменяюсь с дежурства, пойдём к нам, поговорим. Расскажете всё про медсанбат, а я вам про Таю расскажу. Она часто вспоминает вас, да ведь и есть чем! — многозначительно посмотрев на Бориса, добавила она.

Он ничего не понимал. Отсутствие Таи и огорчило, и обескуражило его так, что несколько мгновений он не знал, что сказать. Наконец собрался с мыслями:

— Розалия Самойловна, я ведь сюда приехал не только, и даже не столько на свидание, а по направлению.

— По направлению?! — воскликнула Крумм, — Вот здорово, опять значит вместе работать будем! Ах, как здесь не хватает квалифицированных хирургов!

Борис усмехнулся:

— Да нет, не работать… Кто же меня сейчас из санбата отпустит? Да я и сам не хочу. Зинаида Николаевна наслушала у меня что-то в лёгких и направила в какой-нибудь ленинградский госпиталь, чтобы рентгеноскопию сделать. А если найдётся специалист, чтобы и он посмотрел. Она боится, нет ли у меня туберкулёза.

Крумм всплеснула руками:

— Этого ещё вам недоставало! Но то, что вы пришли в наш госпиталь, это просто замечательно: у нас заместитель начальника госпиталя по лечебной части — профессор-фтизиатр. Я вас сейчас же поведу к нему, он, наверно, уже не спит, вот только дежурство сдам, — и она направилась к показавшемуся в конце коридора, в который они до этого зашли, какому- то пожилому мужчине.

Следом за ней с папкой историй болезней в руках помчалась и медсестра. Борис обернулся ко всё ещё шедшему рядом с ним бойцу и сказал:

— Ну, спасибо, друг! Хоть и не совсем удачен мой приезд, но ничего не поделаешь. Нате вот, возьмите папиросы, покурите там с товарищами, у меня ещё есть. А там, дома, — он невольно усмехнулся: медсанбат — уже «дом», — у меня ещё запас.

Красноармеец козырнул и поспешил к выходу.

Через несколько минут подошла Розалия Самойловна:

— Борис Яковлевич, да на вас лица нет, вы, кажется, серьёзно больны.

— Да нет, это все перестраховка Зинаиды Николаевны, просто я всю ночь в дороге не спал, а перед этим почти сутки работал.

Крумм, позвав за собой Бориса, быстро пошла в противоположную сторону коридора, затем, спустившись в полуподвальный этаж, постучалась в дверь, на которой висела картонная табличка «Зам. начгоспиталя по лечебной части». Из-за двери послышался старческий скрипучий голос:

— Входите, входите! Я не сплю!

Войдя в маленькую, освещённую коптилкой комнату, Борис увидел склонившегося над столом, заваленным историями болезней и какими-то исписанными бумагами, небольшого седого старичка с пенсне на носу и с подстриженной клинышком седой бородкой. «Ему, наверно, лет 70», — мелькнуло у Алёшкина.

— А, это вы, коллега, — сказал он, обращаясь к Розалии Самойловне. — Ну, в чём дело? Опять какой-нибудь раненый не согласен на ампутацию, и вы тоже делать её не хотите, а начальник отделения настаивает? Да? Значит, за «высшим» судом пришли.

— Нет, — ответила Крумм, — на этот раз дело в другом. Я привела к вам своего товарища, хирурга Алёшкина. Мы вместе в медсанбате работали. У него подозревают туберкулёз, послали сюда на рентген, вот я и решила сперва его вам показать.

— А-а, — оживился профессор, — туберкулёз — это здорово, вот по чему я соскучился! Понимаете, — обратился он к Борису, — вот уже три месяца воюю, и ни одного туберкулёзника, а сейчас такой сюрприз, прямо мирными днями запахло. Ну же, молодой человек, раздевайтесь быстренько.

Он расспросил Бориса, затем быстро выслушал и простукал его и, поворачиваясь к Розалии Самойловне, сказал:

— Вот что, голубушка, сведите его сейчас же к Арнольду Вениаминовичу и скажите, чтобы он его снял. Это я приказываю, и пусть не жалуется, что плёнок нет. Вечером я посмотрю снимок и скажу окончательный диагноз. Ведь вы можете подождать до вечера? — обратился он к Борису.

— Да, конечно, у меня увольнение на двое суток, — ответил Алёшкин.

После того, как была сделана рентгенография грудной клетки, Крумм спросила Бориса, есть ли у него еда. Тот потряс вещевым мешком и объяснил, что у него здесь сухой паёк на двое суток, и он вполне обеспечен.

Она пригласила его в комнату, где жила вместе с тремя медсёстрами, и предложила ему кипятку. Он, в свою очередь, высыпал на стол несколько кусков сахара, четыре больших сухаря и банку шпрот. Увидев такое продуктовое богатство, Розалия Самойловна сказала, что они сейчас устроят пир на весь мир. Две девушки-медсестры (одна из них была уже знакома Борису) в это время тоже находились в комнате, и Крумм с молчаливого согласия Алёшкина пригласила и их. Все уселись вокруг стола и налили в большие эмалированные кружки какую-то буроватую горячую жидкость из большого жестяного чайника.

— Кофе по-турецки на ленинградский манер из пережжённого овса и еще какой-то гадости! — объявила Розалия Самойловна, открывая коробку консервов и ломая на кусочки сухари. Борис тем временем поколол сахар и предложил его всем. Немного стесняясь, приняли участие в «пиршестве» худенькие, с ввалившимися глазами, девушки. Во время чаепития все трое рассказывали Алёшкину о том положении, в каком находился госпиталь и его работники.

— Уже много дней не действует водопровод, за водой сёстры и санитары бегают в пока ещё действующую колонку почти за полтора квартала от здания госпиталя. Раненых около 1000 человек, все они хотят пить, есть — значит, надо обеспечить водой кухню. Хоть один раз в сутки умыть каждого тоже нужно, а сколько воды тратит операционный блок! — возмущалась Розалия Самойловна. — А эти худышки за раз больше полведра не могут нести, да и санитары тоже не намного сильнее их. А с туалетом? Уборные не действуют (воды-то нет), ходячие бегают в парк, там у нас такие же ровики, как в санбате были вырыты, а с лежачими прямо беда… А тут вот уже с неделю как свет электрический отключили, во всех палатах вот такие «люстры» горят, как у нас, — Крумм показала на маленькую коптилку, стоявшую на столе. — Только в операционно-перевязочный блок, да в рентген-кабинет свет дают от какого-то постоянно барахлящего движка. Вот так и живём! И ничего, работаем, лечим, вылечиваем и даже обратно в строй отправляем, как настоящие тыловые госпитали, — с некоторой гордостью закончила свою речь Розалий Самойловна.

Но тут вмешалась одна из сестёр:

— Это всё ещё ничего, сегодня, славу Богу, пасмурно, самолёты летать не могут, а то…

— А то? — спросил Борис.

— Вы ничего не знаете! Пока была лётная погода, да и сейчас, стоит только выдаться хоть одному ясному дню или ночи, как немцы посылают на наш бедный город десятки и сотни самолётов… Начинается такое, что вы себе и представить не можете! Бомбы свистят, рвутся, слышен грохот падающих зданий, то там, то здесь вспыхивают пожары, бьют, как сумасшедшие, зенитки. Прямо ад какой-то! А у нас ещё хуже: как только начинается воздушная тревога, мы всех раненых обязаны свести и отнести в подвал, в бомбоубежище, а ведь их около тысячи. Санитаров почти нет, носить лежачих приходиться дружинницам и нам, вот таким же девушкам, как я, и пожилым врачам… Отбой — и обратная картина. Надо всех раненых развести и разнести по всем трём этажам на свои места. Бывали сутки, когда это приходилось делать по два и даже по три раза.

И снова продолжила Крумм:

— А тут ещё и питание становится всё хуже и хуже. Нас, личный состав госпиталя, кормят почти так же, как гражданское население, правда, как рабочих. Вот теперь хлеба дают 300 грамм, вернее, сухарей — 150, круп в месяц — 600 грамм, жиров по норме — 150 на месяц, но фактически и этого не бывает, мясо (конина) — редкость. Мы на руки, конечно, ничего не получаем, всё, кроме сухарей, идёт в столовую, как там умудряются что-либо приготовить, просто удивительно. А сухаря на день никак не хватает.

После чаепития Розалия Самойловна отвела Бориса в кабинет комиссара госпиталя, представила его как фронтового коллегу, приехавшего на консультацию, и просила организовать возможность отдыха фронтовику. Она добавила: