Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Картавцев негромко сказал:

— Знаете, Борис Яковлевич, нашего комбата-то к расстрелу приговорили и сразу же увезли. Начсандив приехал на оглашение приговора, назначил командиром медсанбата Перова. Говорят, что его теперь утвердят постоянно. Исаченко привёз с собой и нового командира санотделения — молодого врача, кажется, по фамилии Емельянов. Он эпидемиолог, инфекционист, чуть ли не кандидат наук, а с виду такой щупленький, беленький и ещё совсем молодой.

Борис от неожиданности чуть не выронил папиросу и, не дослушав Картавцева, воскликнул:

— Как к расстрелу? За что? Что он такого сделал? Что батальоном не очень хорошо командовал — так ведь он же не умеет, он же в этом не виноват! Говорили, что он даже отказывался от этой должности.

— Да нет, тут совсем другое дело. Помните, как Васильев в Ленинград ездил вместе с Прохоровым за разными материалами, ещё с Карельского перешейка, да уже и отсюда пару раз?

— Ну да, конечно, ведь у него в Ленинграде семья: жена и, кажется, двое детей. Ему, наверно, повидаться хотелось.

— Если бы только повидаться, а то ведь он каждый раз с собой продукты вёз, да помногу: то ящик сгущённого молока, то ящик макарон, то консервы мясные или рыбные, то овощи сухие, то сахар… Ещё в одной из поездок с Карельского перешейка его задержали на КПП с мешком сушёного картофеля. Он как-то отговорился, его пропустили, но, видимо, начали следить. Сделали обыск на квартире в Ленинграде, нашли большие запасы продовольствия. Жена Васильева сказала, что это муж привозил, говорил, что это паёк у него такой. Ну, тут пошли всякие хозяйственные проверки. Мы-то за работой ничего не замечали, а ведь уже более двух недель в батальоне всех хозяйственников трясут. Кладовщика Капустянского неделю назад арестовали, он, оказывается, все эти продукты выдавал комбату, а затем списывал на раненых. Его тоже вчера привезли, уже под конвоем, и судили вместе с комбатом. Учли, что он был подчинённым Васильева и, по существу, выполнял его приказания, дали 10 лет с заменой на пребывание в штрафной роте. И Прохорова, оказывается, тоже трясли основательно, но он сумел доказать, что все эти махинации творились за его спиной. Да и оба обвиняемых показали, что Прохоров ничего не знал. Так что он отделался только нервотрёпкой и лёгким испугом. Пострадал ещё писарь хозчасти, его тоже в штрафную роту направили.

Борис вспомнил, что, действительно, он уже несколько дней не видел Капустянского — толстого, коротконогого, рыжеватого еврея с хитрыми узенькими глазками, служившего до войны инспектором в каком-то райпотребсоюзе и по прибытии в батальон назначенного старшим кладовщиком продсклада. Ему этого человека было совсем не жалко. Капустянский с его лоснящейся круглой физиономией, встречавший врачей и других командиров какой-то угодливой улыбочкой, а всех рядовых — нахально-высокомерным видом, был ему антипатичен. Зинаида Николаевна Прокофьева прозвала его Двуликим Янусом, и это прозвище ему очень подходило. «Пусть-ка теперь попробует солёного на передовой в штрафной роте», — без злобы, но и без сожаления, думал Борис. Но вот Васильева было жалко. Он, конечно, и в душе, и вслух ругал его за глупость и проявленную элементарную нечестность, но в то же время как-то и оправдывал его, ведь этот несчастный человек, навещая семью, видел, как начинают голодать его дети, и пошёл на преступление, стараясь спасти их. «Мало ли родителей готовы нарушить закон ради спасения жизни своих детей? Ведь Васильев крал не для спекуляции, не для продажи. Конечно, его нужно было наказать, ведь он, грубо говоря, воровал у раненых, но приговор всё же слишком суров», — думал, продолжая работать, Алёшкин.

В последующие несколько дней жизнь медсанбата особенно не изменилась. Люди втянулись в работу и выполняли её как бы уже по инерции, механически. В обработке раненых, особенно имевших лёгкие ранения или средней тяжести, Алёшкин и Картавцев, по очереди возглавлявшие бригады, приобрели большую сноровку, и в смену через их руки проходили иногда до 120 человек. Тяжёлых раненых, особенно с ранениями в живот (их было не очень много), чаще всего оперировали доктор Бегинсон и Ивановская. Сравнительно близко от батальона, в двух-трёх километрах, стояли полевые госпитали № 27 и № 21, и тяжёлых, большей частью без обработки, а иногда даже без выгрузки из машин, Сангородский переправлял туда.

Между прочим, Пальченко, начальник аптеки, сопровождавший откомандированных врачей, при возвращении сказал, что все они назначены в эвакогоспиталь № 74, вновь созданный и размещённый в здании бывшего Лесного инженерного института, за исключением доктора Башкатова, который был сразу помещён для лечения в клинику Военно-медицинской академии.

Вскоре в батальоне стало известно, что приговор трибунала в отношении Васильева командующий Невской опергруппой не утвердил, заменив его 10 годами заключения с отбытием срока наказания в штрафной роте в качестве рядового бойца. Многие из врачей батальона никак не могли себе представить, как это можно пробыть в штрафной роте 10 лет. Неужели война будет длиться 10 лет? А что делать в штрафной роте в мирное время?..

Как-то вечером, во время небольшого перерыва в поступлении раненых, несколько санбатовцев, в том числе и Борис, сидели у печки в сортировке, «председательствовал» Сангородский. Вообще, он умел привлечь к себе людей, и врачи, пожилые и молодые, охотно собирались вокруг него, чаще всего в сортировочной палатке, но даже и просто на улице. Все с удовольствием слушали разные забавные истории и анекдоты, которых он знал великое множество и рассказывал с неподражаемым умением. Правда, недавно у него появился соперник — следователь, майор Цейтлин. Случилось так, что по некоторым причинам, о которых мы расскажем позже, он оказался прикреплённым к батальону, встал на довольствие и почти год жил в нём. В тот вечер, о котором идёт речь, Цейтлин только что прибыл в медсанбат и за неимением другого места пока поселился в сортировке. Собравшиеся врачи упросили его рассказать о том, что значило пребывание в штрафной роте, расспрашивали и о положении на фронте дивизии. До сих пор об этом можно было судить только из отрывочных рассказов раненых, которые, как правило, отличались большим субъективизмом, и очень часто бывали далеки от действительного положения вещей.

Иосиф Абрамович, так звали Цейтлина, рассказал, что после очень скудной артиллерийской подготовки (не хватало боеприпасов), используя самые разнообразные плавучие средства (лодки, плоты и даже просто брёвна), 65-я стрелковая дивизия, 2-я морская бригада и ещё какие-то части сумели форсировать Неву в районе Невской Дубровки, от которой осталось только одно кирпичное здание какого-то завода, и захватить на том берегу небольшой плацдарм. Правда, при этом форсировании дивизия почти полностью потеряла свой 50-й стрелковый полк, но два других, хотя и с большими потерями, обосновались на крошечном пятачке длиной от одного до полутора и шириной до четырёх километров по берегу Невы. Пятачок этот простреливается пулемётным и миномётным огнём вдоль и поперёк. Но переправившиеся части, вырыв окопы полного профиля, ходы сообщения, устроив блиндажи, используя оставшиеся части построек посёлка, крепко держали оборону и больших потерь не несли. Однако расширить занятую территорию не было никакой возможности — немцы охватили этот пятачок кольцом своих оборонительных сооружений и буквально не давали поднять головы.

По приказу командующего Невской группировкой первый эшелон штаба дивизии вместе с командиром и комиссаром находились на этом пятачке. Артполк и все тыловые части стрелковых полков и дивизий располагались в большом сосновом лесу на правом берегу Невы, они несли значительные потери от миномётно-артиллерийского обстрела. Особенно много людей погибло во время переправы через Неву, когда переправлялись на левый берег в передовые части военнослужащие, боеприпасы и продовольствие и когда обратно с пятачка увозились раненые. Конечно, переправа происходила ночью, но немцы без конца пускали осветительные ракеты.

По словам Цейтлина, из 11–12 лодок, пересекавших Неву, невредимыми до другого берега достигали едва ли две-три, остальные прибывали полузатонувшими или полностью тонули, и тогда перевозимые ими люди, если они не погибли сразу, добирались вплавь.

Самым опасным местом в дивизии считалась именно переправа, поэтому на обслуживание её, помимо сапёров, занимавшихся починкой лодок, устройством плотов и т. п., назначили штрафную роту, люди которой служили перевозчиками. И, как говорил Цейтлин, если удастся такому перевозчику переправить свою лодку или плот раза три-четыре подряд и при этом остаться живым и не раненым, это считалось большим счастьем.

Объяснил он также и то, что по существующим законам пребывание в штрафной роте продолжается до первого ранения, выводившего бойца из строя, после чего он из разряда штрафников отчисляется и, если поправится, то в дальнейшем свою службу несёт в обычной части. А некоторым, наиболее отличившимся, после ранения даже возвращалось и имевшееся у них до того звание.

— Но, — уточнил он, — таких счастливчиков, которые после ранения могли бы опять служить в строю, бывает, как правило, не больше 10 %. Остальные или гибнут на месте, или получают тяжёлые ранения и по выздоровлении становятся инвалидами.

Он рассказал, что однажды по приказанию прокурора был на том берегу, и хотя переправа для него окончилась благополучно, пребывание даже в блиндаже командного пункта дивизии в течение 12 часов, которые он там провёл, показались ему кошмаром. Обстрел пятачка немцы не прекращали в течение дня ни на минуту, люди сидели, прижавшись к земляным стенкам окопов и блиндажей. Раненых и убитых было не так много, но беспрерывно слышимый свист пуль, шелест, а иногда и вой осколков снарядов внушал страх. Продовольствие на пятачок не поступало сутками, и к тяжёлому ожиданию под беспрерывным обстрелом присоединялись голод и жажда. Раньше, в первые дни, когда к фашистам прибыло пополнение, они неоднократно пытались контратаковать войска дивизии, но, понеся при этом значительные потери, решили воздействовать на защитников пятачка психически, подвергая и их, и снабжавшую их переправу непрерывному миномётному и артиллерийскому обстрелу. Как правило, он продолжался до темноты, затем миномёты и артиллерия начинали бить по переправе, и всё равно в это время там велась работа.

Начсандив Исаченко постоянно находился на пятачке и лично руководил переправой раненых через Неву. Сопровождали их во время переправы санинструкторы и фельдшеры из полевых медпунктов, многие уже погибли. Часть среднего медперсонала находилась в окопах на пятачке и оказывала помощь раненым, ожидавшим ночной переправы. Иногда её приходилось ждать более суток.

По мнению Цейтлина, начсандив занимался не своим делом: это дело полковых врачей, а он должен был находиться на правом берегу, чтобы руководить работой медслужб всей дивизии. Если пребывание его в первые дни на плацдарме, когда предполагалось развитие и дальнейшее расширение наступления, и было оправдано, то присутствие там начсандива в это время казалось бессмысленным.