Прожитое и пережитое. Родинка

— Ах, не делай так, не допускай, чтобы я боялся, когда ты приходишь! Помоги мне, я не хочу быть трусом! Лучше уж я умру, чем это! Быть трусом — значит не бороться больше за свое дело, ведь правда? Предавать его… Ты же знаешь, что для нас с тобой главное: быть сильным, настоящим мужчиною… всегда… всегда.

Виталий низко опустил голову. Он ничего не говорил и только крепче прижимал к себе мальчика.

Долго длилось молчание, затем он громко сказал:

— Пусть будет так, как ты говоришь, дружок. Будем помогать друг другу. Я тебе — ты мне

В этот момент вошла Татьяна.

Люди посторонние могли бы подумать: дом погрузился в сон. Общие комнаты пустынны, занавески опущены, изгнанные наружу рои мух облепляют и грязнят стекла окон. Только в комнатах, расположенных в задней части дома, царит немое, торопливое оживление; в них укладывают вещи и плачут. Если мне не надо сидеть с Хедвиг, я пробираюсь тихонько в пустой уголок залы, к мухам за окном, потому что, как только открывается где-нибудь дверь и до моих ушей доносится шум этой отчаянной суетливости, этих осипших от слез голосов, чрезмерная утрированность прощания вызывает во мне не улыбку, а ужас, и я почти теряю контроль над своими нервами. Евдоксия позвала меня к себе, так как у нее что-то не получалось с укладкой вещей, а девушки, которая должна была ей помочь, там не было. И все же я входила к ней в спальню, как в любую другую комнату, ни о чем не догадываясь, внутренний голос не подсказал мне, что там может произойти нечто для меня невыносимое.

Уже с утра, хотя в этом не было никакой необходимости, Евдоксия надела свое сшитое на заказ платье и, отдавшись своей печали, запихивала в одну и ту же сумку мужские воротнички, сливы и домашние туфли. Когда я уже закрывала на замок ее чемодан, вошел Виталий. Он сказал:

— Ты можешь оказать мне добрую услугу, Маргоша: останься со мной. Поддержи своим словом мою трудную просьбу к упрямой сестрице… Так как же, Евдоксия, ты позволишь мне обратиться к тебе с большой, очень большой просьбой?

Евдоксия тут же забыла о сборах.

— Проси все, что хочешь! — с готовностью воскликнула она и, вытирая глаза, нетерпеливо опустилась в одно из розовых кресел. — Ну? Что-нибудь приятное?

— Евдоксия… на обратном пути… не заезжайте сюда, — с натугой выговорил Виталий. — Это нехорошо, это слишком… позволь Святославу не выполнить его обещание, докажи ему, что у тебя достаточно рассудительности…

Евдоксия слушала, не веря своим ушам. Она не дала ему договорить.

— Виталий… ах, Господи, как ты со мной разговариваешь? Как с посторонней какой-нибудь… надоевшей… «Это слишком», говорит он… ты, верно, избавиться от меня хочешь? Молчи, я это чувствую! И именно сейчас, когда у меня так тяжело на сердце… ах, Виталий, когда оно разрывается в груди сама не знаю от каких страхов, я бы хотела, чтобы тысячи нитей связывали меня с тобой…

— Евдоксия, милая, маленькая глупышка!

Он присел на ковер у ее ног.

Она взяла его голову в руки и широко раскрытыми глазами посмотрела ему в лицо. Он не сопротивлялся. Не мешал этим карим, по-детски доверчивым глазам читать в его душе, в самой ее глубине, — и они читали, читали бесконечно долго. Только лоб Виталия вздрагивал.

Наконец он взял ее за руки и притянул к себе.

— Вот видишь, ты боишься за меня, я за тебя, и к чему мы придем? — бодро заговорил он. — Это же одно и то же: твое счастье и мое, душенька… Мы же с тобой брат и сестра, мы желаем друг другу добра. Ты же знаешь, дикарка, что создана для счастья. В тебе талант — быть по-настоящему счастливой! Так не упускай его, без всякой пользы и благодарности высматривая счастье брата там, где его нет. Дослушай меня, Евдоксия: во что бы то ни стало выкинь из головы Родинку — и меня тоже. Выкинь! Ты же разрушаешь ваше с мужем счастье, безрассудная! Сделай еще одно усилие повернись к нему всем сердцем! Пока ты этого не делаешь.

Она задрожала в его руках.

— А твое счастье… послушай, я ведь читаю в твоих глазах… читаю даже против твоей воли…

— А коли читаешь, так не громозди одну напасть на другую, не добавляй к моей еще и свою! — твердо сказал он. — Ты же умеешь помогать мне, и еще как помогать — своим счастьем. Так будь счастливой! — И он нежно напомнил: — Евдоксия, ты не забыла, какой умницей ты слыла, когда была совсем маленькой глупышкой… когда мы играли с тобой… когда играли в «ровесников*?

— Нет! — ответила она. — Тогда я бывала такой же умной, как ты, уже большой мальчик… Но и ты становился тогда веселым маленьким ребенком, совсем как я… ты еще не разучился этому?

— Не разучился. И обещаю тебе перед Мусей — только так звали мы ее тогда, — что никогда не забуду: своим весельем я обязан твоей мудрости… Я непременно сохраню эту веселость, я буду цепляться за нее зубами! Сохраню как самое дорогое достояние — достояние Евдоксии. И как память о нашем детстве!

Он еще раз крепко обнял ее, изо всех сил, бодро и многословно стараясь уговорить ее, переубедить:

— Храни верность счастью! Будет немало трудностей, я знаю! Сделай это для меня. Разве большое счастье — а твое и не может быть иным — дается легко? Разве оно приходит случайно, сваливается с неба? Если у тебя сердце вырывается из груди — возьми его в руки! Сожми его крепче! Своенравное у тебя сердечко, сорвиголова ты моя… А теперь прощай…

Они поцеловались крепким, долгим поцелуем в губы. Евдоксия хотела что-то сказать, но и от губ Виталия не хотела отрываться, поэтому издавала какие-то невнятные слова, короткие, полные нежности и доверия, но для Виталия они были достаточно красноречивы и понятны.

И я поняла, почему он хотел, чтобы я при этом присутствовала. Поняла, что в этот час прощанья он боялся остаться наедине с сестрой.

Мы все собрались в зале еще на несколько минут вокруг бабушки; собрались с той молчаливой и церемонной торжественностью, которая в России ожидание отъезда делает похожим на вынос покойника из дома.

Во дворе уже стоял наготове тарантас, украшенный зелеными ветками и лентами; деревенские ребятишки, большие и маленькие, торжественные и заплаканные, заполняли пространство вплоть до самой березовой аллеи и тоже держали в руках ветки и цветы. Старые могучие березы, среди которых попадались и мертвые, высохшие, торопливо и шумно шелестели листвой; небо было затянуто низкими тучами, но между ними… неожиданно выглянуло солнышко — зажатое со всех сторон облаками, оно казалось любопытным клубком лучей, высматривающим, что это от него хотят скрыть. Одиноко висел над садом этот странно желтый клочок полуденного света, напоминающий лампу искусственного освещения.

Бабушка, чтобы почтить своих путешественников, вышла из дома и стояла на своих слабых ногах у тарантаса, опираясь на две трости Виталия; она почти не смотрела на дочку, которая во время этого прощания старалась сдержать избыток чувств, но снова и снова оглядывалась с отъезжающего тарантаса. Она держалась совсем не так, как во время прибытия Полевых в Родинку.

Их провожал Виталий, но потом ему надо было ехать дальше, вернуться он собирался только через несколько дней.

Из дома вышла даже Хедвиг, несмотря на дикие головные боли.

Виталию подвели его велосипед, но тут к нему стремглав бросился Дитя.

— Когда ты приедешь ко мне?..

Я прислушалась; с той же досадой и волнением, что и Дитя, я слушала, что ответит Виталий. Ответ был успокаивающий.

— Очень скоро — уже послезавтра. Ты тоже можешь приехать к нам и гости.

— Но сначала я должен узнать, дома ли ты, — нервно сказал Дитя, — а то я приезжаю, а тебя нет, и теперь так часто случается.

Стоявшая сзади Ксения обняла его.

— Но я же дома! Я всегда дома. Неужели тебе этого мало? — спросила она, делая вид, что оскорблена. — Подожди, скоро я буду значить тут столько же, сколько и он, а может, и больше, вот увидишь. Двое против одного — ты и понятия не имеешь, что найдешь у нас, когда приедешь к нам в гости. Тебе будет не до Виталия, — с таинственным видом объявила она ему.

Дитя доверчиво и благодарно взял ее за руку; она была единственной, кто держался спокойно и весело, и это проливало бальзам на легкоранимую душу мальчика, который, похоже, с дрожью в сердце воспринимал все, что волновало людей вокруг него. В последовавшие за этим часы он держался поближе к Ксении, и это в конце концов растрогало ее; недаром же с недавних пор она говорила, что надо иметь „много“ мальчиков.

После обеда маленький желтый шарабан увозил его с матерью и братом, и он снова недоверчиво вглядывался в непроницаемое лицо бабушки, в измученное лицо Хедвиг, да и мое тоже; я не спускала с него глаз, пока шарабан не скрылся вдали.

В доме установилась мертвая тишина; он казался еще пустыннее, чем был. Даже Ксения, не очень любившая семейные посиделки и вечера в зале под люстрой с немногими зажженными свечами, была, казалось, ошеломлена той естественностью, с какой все как можно скорее разбегались по своим углам.

Не успели мы с Хедвиг пораньше лечь в постель, как под босыми ногами Ксении заскрипели деревянные ступени. Она явилась в нашу комнату в ночной рубашке.

Я испуганно приподнялась в постели:

— С тобой все в порядке?

Ксения кивнула.

— Холодно в гнезде! — объяснила она. — Холодно и неуютно одной в широкой постели. Наверху сегодня чувствуешь себя так, словно ты в заброшенном гнезде… Можно, я полежу с тобой немножко — по крайней мере, не буду одна.

— Ложись, ложись! Я мало места занимаю, — сказала я, подвигаясь к стене.

Ксения оглядела нашу просторную комнату.

— Боже ты мой, какой у вас тут порядок, какая красота даже ночью! Виталий все разбрасывает вокруг себя — да и я не отстаю… А у вас такой порядок! Сразу видно: несмотря на отъезды, тут ничего не меняется, все всегда на своем месте.

Она легла на спину и скрестила на высокой, уже готовящейся принять ребенка груди загорелые, благородных линий руки.

— Странно! — сказала она. — Прежняя Ксения посмеялась бы, да и отец тоже. Мне всегда нравилось быть одной.

Хедвиг спала или притворялась спящей. Чтобы не потревожить ее, мы говорили шепотом.

Ксения какое-то время с видом знатока разглядывала экзотических птиц на сиреневых ветках полога.

— Стало быть, тут у вас тоже гнездо! — решила она, зевнула и задула свечу. — Я уйду, когда начнет светать. Пока еще светает рано. Виталию часто приходится вставать затемно — тогда кажется, будто он уходит зажечь для меня день. Уходит, но присылает мне взамен утро… Или же я слышу сквозь дрему, как просыпаются мальчики, как они умываются и одеваются в комнате рядом, как они ссорятся или приглушенно смеются, когда Виталий брызгает на них водой. Иногда они ведут себя как трое сорванцов. А я лежу и тоже смеюсь, но тихонечко, про себя, и думаю: „Вас у меня уже трое, но вы, кажется, не очень-то заботитесь о спящей мамаше, которая ждет четвертого, надо бы построже держать в руках мою тройку!“ — Голос Ксении звучал громче, она не могла приглушить до шепота звеневшую в нем радость. — Сейчас Виталий в дурном настроении… Ну что же, забот у него всегда полно, всего и не узнаешь!.. Но послушай, Марго: как он обрадуется, когда я и впрямь… Ты ведь испытала это, тебе оно ведомо… Разве это очень страшно? Вот так и Виталий: никогда не скажет прямо: „Это не страшно“. Говорит: „Так надо, татарка“. И потом на меня находит нечто гораздо большее, чем страх: какое-то благоговейное чувство к себе самой, к нему. Кажется, будто небо несешь на своих плечах. Оно же не может не давить на тебя — и давит, пока я не пригибаюсь с ним до самой земли, которая не хочет отпускать его!