Прожитое и пережитое. Родинка

Она умолкла и долго лежала тихо. Я тоже молчала.

За окном шумел ветер. Через почти равномерные промежутки времени ветки дерева случали в открытое окно и шевелили его створки.

— В столовой горел свет, — снова зашептала Ксения. — Я видела сквозь дверную щель, когда проходила мимо. Похоже, только в молельне. Это бабушка. Неужели она все еще молится за Димитрия?.. Как ты думаешь? — ведь она уже прекратила это делать. И начала опять?

— Не знаю.

— За кого же еще ей молиться? Только он у нас домашний грешник. Другого, слава Богу, нет. Ей бы надо как-нибудь… хотя бы разок… попросить Бога извести полевых мышей. Слишком много развелось их в этом году.

Она заснула и больше не шевелилась.

Но едва первый предрассветный полумрак сиял черную завесу с окон, как Ксения тут же, будто по звонку будильника, проснулась. Она хотела тихонько выйти, но я зажгла свет.

Хедвиг крепко спала, теперь уже не притворяясь; она слегка откинула голову назад, на подушку, и лежала лицом вверх. Лоб под белокурыми, гладко причесанными на ночь волосами прорезала небольшая, но глубокая складка. Она придавала лицу Хедвиг почти строгое выражение.

Уже направляясь к выходу со свечой в руке, Ксения остановилась перед ней, пораженная. Казалось, там лежала не проворная и хрупкая Вига, а нечто железное, тяжелое, как судьба.

Ксения наклонилась, чтобы прочитать, что написано на этом лице, видимое только ночью: такие крупные и такие мудрые письмена.

Прежде чем уйти, она бросила в мою сторону один-единственный взгляд — мрачный, подавленный.

И снова в ночной тишине под ее босыми ногами заскрипели деревянные ступени.

А я лежала и мечтала о том, чтобы она вернулась. Странно: когда она была рядом, сердце мое переполняла не тревога, а она сама — Ксения. Утешение исходило не из ее слов, а из глубины ее нутра, из ее молодого тела, в котором зрела новая жизнь. Что-то могучее, необоримое, чреватое будущим.

И мне поневоле вспомнился голос, впервые услышанный мной голос Ксении в утро моего приезда, когда за закрытыми дверями залы я вместе с Хедвиг прислушивалась к пению» молельне. Женский голос, казалось, нес на своих могучих широких крыльях другие голоса. Он взмывал над домом наподобие высокого светлого ангела, целиком накрывая его распростертыми крылами. Вокруг тихо порхали маленькие ангелочки, а внизу, под осененной ангельскими крылами крышей, пели люди.

Крохотная черная точка вдали, но я уже знаю, кто это, точка стремительно растет и растет, и вот Виталий подъезжает по деревенской дороге вплотную ко мне и спрыгивает с велосипеда.

Не успел он раскрыть рта, как я уже о чем-то завела речь; только бы он не заметил, что я со стесненным сердцем стою на дороге и жду только одного — когда он приедет и приедет ли вообще.

Я ходила к мужикам; они рассказали мне о церквушке, в уездном городе, построенной на том самом месте, где сто десять лет назад на лике Божьей матери выступили слезы. Они говорили об этом так, словно все это случилось сегодня, только что; божественное не знает прошлого. Если же они рассказывают о соседе, у которого отелилась корова или дочка выходит замуж, то говорят словами древней летописи, именно так повествуют они о повседневных событиях: словами, вмещающими в себя и самый высокий смысл; об удивительных же вещах рассказывают как о скромных делах своего Бога.

Я пыталась заставить себя умолкнуть и говорила уже не только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать; в волнении, вызванном предстоящим прощанием, я завела речь о мужиках.

— Я ведь их почти не знаю, не знаю, что они из себя представляют, — добавила я, — но кем бы они ни были, мне будет их не хватать.

— Будет не хватать, — подхватил Виталий мои последние слова. — Ну да, ты ведь уезжаешь от нас… Тут уж ничего не поделаешь, хотя… тебя, должно быть, тянет домой. Вот только вынесет ли это Хедвиг?

Я заметила, что надежды Хедвиг связаны не со мной, а с ребенком. На это и надо опираться.

Он с сомнением покачал головой.

— Видишь ли, Маргоша, именно здесь таится ошибка! Она хотела заменить утраченное счастье — самозабвенно, как всегда, но снова — личным счастьем, чем-то, что может оказаться столь же неустойчивым, как и ее собственное счастье.

Слишком женский подход к делу. Громкая научилась подходить к этому иначе… тут моя ошибка: мне надо было повлиять на Хедвиг, но она оказалась совершенно невосприимчивой к этой стороне дела.

Впервые Виталий без обиняков отозвался о Громкой как о своей единомышленнице.

Скажет ли он больше? Не только о «личном»? Означает ли это начало разговора? Настало ли для этого время?

Между нами повисло молчание, которое мы оба боялись нарушить. И когда совсем рядом с нами вдруг раздалось громкое протяжное ржание, это было как избавление.

Мимо нас протрусила гнедая лошадка, без всадника и сбруи; когда издалека донеслось едва слышное ответное ржание, она припустила галопом. Отовсюду стали выбегать кони, отпущенные после трудового дня на волю. У последнего двора стояла крестьянка около своего единственного конька и ласкала его перед тем, как отпустить на волю в ночную степь, где его уже ждал большой табун. Наконец еще один припозднившийся конек уныло последовал за собратьями; он прихрамывал, к его ногам было привязано полено — в наказание за то, что своевольничал и забирался в хлеба. Лошади, как и люди, тоже должны придерживаться заведенного порядка.

Выбежавший встречать Виталия Полкан стоял рядом с нами и смотрел на лошадей; опустив хвост, он, казалось, размышлял, не последовать ли и ему забытому древнему инстинкту, неудержимо зовущему прочь от хозяина — в ночь, на волю. Инстинкту, который, однажды проснувшись, превращает верного пса в дикого волка.

Но было ли тут лишь то, что я воспринимала органами чувств — страстно, с почти болезненной отчетливостью? Что навсегда, до самой смерти врезалось мне в память и запечатлелось в ней со всеми побочными значениями и возвратными связями? Это было только одно из бесчисленных ощущений, которые вдруг обрушились на меня, подступили ко мне так близко, будто весь мир для того и существовал, чтобы окружить меня со всех сторон голосами и образами и скрыть, перекрыть, отринуть с их помощью другой мир, которого не существовало, пока не существовало, но который уже поднимался у нас за спиной, как призрачная действительность… И я не могу вспоминать об этих минутах рядом с Виталием на дороге, не ощущая с прежней отчетливостью все это — вплоть до вытоптанной травы на обочине, будто ее пригнуло к земле что-то ужасное, вплоть до стрекочущего сверчка, который пронзительно скрипел мне в уши, будто стараясь во что бы то ни стало перекричать этот ужас.

Виталий перешел на другую сторону дороги; по травяному покрову ему было легче катить велосипед, чем по засохшей глинистой колее. Но когда он заговорил, я замерла от неожиданности. Через дорогу он спросил меня:

— Муся! А знаешь ли ты, что тогда, в годы нашей юности, зимой, которую мы провели вместе, и в Киеве, — знаешь ли ты, что я любил тебя больше всего на свете и хотел просить тебя стать моей женой?

До крайности пораженная, я стояла и смотрела на него.

— Нет, Виталий, нет! Я тебе нравилась, конечно, видит Бог, мы тогда нравились друг другу. Но чтобы дошло до этого — я и не подозревала.

Он прервал меня жестом.

— Не преуменьшай. К чему? Это была юношеская любовь — такая, какой она и бывает.

— Я скажу тебе, чего ей недоставало, — ответила я, и прошлое отчетливо встало передо мной. — Тебя влекло к великим делам, а я была всего лишь девочкой-подростком и едва ли догадывалась об этом. Вспомни, каким молчаливым ты был со мной — и умалчивал не только о своей любви.

Виталий, склонившись над велосипедом, медленно толкал его вперед. Недалеко от нас тройка ночных сторожей еще раз возвестила тонкими голосами о конце рабочего дня.

— Маленькая немочка! А все же я любил тебя! — сказал Виталий, и мне показалось, что он улыбнулся. — А что не говорил, так нельзя было, как и о том, другом. И не потому, что ты была всего лишь подростком.

Он снова остановился и решительно заявил:

— Вот об этом я и хочу сказать. Конечно, мы оба ко многому относились еще по-детски, незрело, но в одном я действовал вполне зрело и мыслил как надо! Я понял: кто стремится к тому, к чему стремлюсь я, тот не имеет права поступаться собой; он должен сберечь себя, чтобы потом, при необходимости пожертвовать собой. Я понял: жажда личного счастья, когда хватаешься за него, не спрашивая, какому делу оно способно помешать, ведет к преступлению против этого самою счастья, не может не вести, ибо встает на пути служения чему-то другому, неизбежному и безусловному… — Он говорил очень спокойно, собранно. — И вот еще что я должен тебе сказать: если что-то и волновало меня, то не только память о тебе одной, но и память о твоем отце… об отцовском доме… о твоей родине… Мне казалось, я не имею права быть неблагодарным к тому, кто своим примером научил меня терпению, выдержке, умению обходиться малым — даже когда дело продвигается крайне медленно, тяжело. Но в нашей российской ситуации все оборачивается своей противоположностью, становится бессмысленным, тягостным, даже малодушным! Соприкоснувшись с действительностью, здесь разлагается все, что элементарно не уничтожает ее прежде, чем она начнет оказывать свое пагубное воздействие. Как можно здесь идти к людям, уговаривать других подвергать себя опасности, когда опасность подстерегает повсюду? Как можно ободрять других, самому не подвергаясь опасности…

Это я слышала хорошо… Но разве только об этом шла речь? Мы ведь шли еще долго…

Деревня осталась у нас за спиной, господский парк тоже; на луга опускались сумерки; в теплом вечернем воздухе клубились рои крохотных мошек; их были мириады, едва заметных, почти неощутимых, в их прикосновении к рукам и лбу было что-то призрачное. Теперь мне кажется, что в памяти моей осталось только это — и ничего больше; осталось, как нечто одурманивающее, оглушающее… Ибо тогда же упала завеса — и я услышала слова:

— Мое присутствие здесь представляет большую опасность для всего дома… Даже если бы сейчас и не были обнаружены тайные типографии… Петля все равно затягивается… Я давно знаю: когда-нибудь это должно случиться… Такое никогда не тянется слишком долго…

А потом?.. Потом я схватила его за руки и, кажется, с трудом выдавила из себя всего два слова:

— Никакого выхода?

Во всяком случае, Виталий коротко ответил:

— Никакого. Любой был бы предательством.

Должно быть, я повторила это слово: «Предательство?» Должно быть, я проглотила последние два слога и произнесла вслух то, что разрывало мне сердце и рвалось наружу; я уже не владела собой. Нет! С моих губ это слово не сорвалось, и все же у меня было такое чувство, будто я молча бросила в лицо Виталию: «Предай!»

В него будто бес вселился, поднявшись откуда-то из бездны ада, будто Бог и бес переплелись в нем, стараясь уничтожить друг друга, слились воедино, в неразделимое целое!..

Разве каждый человек в противоборстве с другим человеком не становится то на сторону дьявола, то на сторону Бога? Разве в конце концов не открывается в нем божественно-сатанинская сила?