Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Американский историк Тимоти Снайдер, близко к сердцу принявший русофобскую польскую историческую философию в варианте ассимиляторского — при польском культурно-языковом и политическом доминировании — «федерализма» Ю. Пилсудского, детально описывает этническую историю Виленского края и Литвы в целом в XIX–XX вв., демонстрируя, собственно, её вторичность на фоне общей шляхетско-городской польской идентичности, возвышающейся над изолированными инициативами литовской интеллигенции и крестьянским белорусско-литовским континуумом, не выработавшим ни определённой идентичности, ни нормативного языка:

«…безграмотная [Российская] империя включила в свой состав большое количество образованных людей. В начале XIX в. политика России скорее была направлена на сохранение польских достижений в образовании, нежели на русификацию потенциально полезных подданных. (…) Даже тогда, когда новое поколение модерных литовских деятелей 80-х и 90-х гг. XIX в. очерчивало границы отдельной литовской истории и отдельной нации, понимаемой в фольклорно-народническом смысле, жившие в Литве поляки и белорусы определяли „Литву“ в географических и политических терминах… Многие вообще не считали национальный вопрос актуальным. „Tutejszość“ („тутейшесть“, „здешнесть“ или, более точно, хотя и не буквально, „осознание себя местными“) значительной часть дворянства часто была сознательным отторжением идеологий, которые казались плохо подходящими к местной реальности и традиции. „Тутейшесть“ крестьян в окрестностях Вильни была практическим и практичным ответом на слишком сложные варианты языковой ассимиляции… В конце XIX–XX вв. превосходство польского языка как средства общения признавалось в этих землях столь же широко, как и во времена, когда Мицкевич был студентом [в Вильне 1815–1819 гг.] (…) литовский национализм основан на особом видении Речи Посполитой как вредном для литовской культуры явлении, тогда как украинские националисты идеализировали восстания против Речи Посполитой. Поляки сами имели обыкновение рассматривать Речь Посполитую раннего Нового времени в модерных националистических терминах и, следовательно, видели в её восточных территориях часть своей собственной истории. Все эти интерпретации настолько фальшивы, что никакие горы академических исследований не смогут их примирить. (…) люди, стремившиеся возродить Великое княжество Литовское под новым именем „Беларусь“, были ограничены своей собственной идентификацией с полонизмом раннего Нового времени. В течение трёх столетий польский язык был языком местной культуры, он был сохранён римско-католическими семьями элиты и самой Римско-Католической Церковью, а также поддерживался миллионами говорящих на нём на западе от Литвы. (…) Белорусский язык находился в наиболее сложном положении: грамматически несистематизированный славянский диалект с низким социальным статусом морфологически находился между польским и русским языками; а его носители в социальном плане находились между польской культурой и русской властью. Белорусские крестьяне считали польский (как позднее и русский) языком образованности, а то, что мы называем белорусским, — речью простого народа. Подняться из крестьянства в „общество“ означало заговорить по-польски или по-русски и стать поляком или русским. (…) В 1944–1946 гг. советская политика переселения, реализованная литовскими коммунистами, разрушила многовековой опыт польской культуры в Вильно. Выбор в пользу выселения поляков из Вильнюса при сохранении их в сельской местности был сделан людьми, которые понимали историю национальности. В результате поляки стали в Литве тем, чем не были никогда, — крестьянским народом (это научное открытие высшего уровня! — М. К.). Они не только уменьшились в числе, но и понизились в статусе»[1000].

Именно культурная, демографическая, а затем и политическая борьба поляков и литовцев за национализацию Виленского края более всего похоронила исторический миф о непреходящем единстве Польши и Литвы, Rzeczypospolitej obojga narodów (двух наций) — Польского королевства (Короны) и ВКЛ, сделало проект восстанавливаемой Речи Посполитой монопольно польским, мононациональным. Поэтому меня более всего интересует зона совместного проживания поляков, литовцев и белорусов в части пределов Царства Польского / Привислянского края (Сувалкская губерния) и северной части прежних Восточных Кресов Речи Посполитой (Виленская и Витебская губернии), ставшая одной из тех территорий польских восстаний 1830 и 1863 года. На них на многонациональном ландшафте и проверялась практикой способность этих восстаний обеспечить лояльность политэтничного населения прежних Восточных Кресов к лозунгам польского мононационального возрождения в границах 1772 года.

От этнодемографической перспективы и этнодемографического контекста этих социальных и исторических встреч-конфликтов в ходе военных кампаний и восстаний и зависел, в конечном счёте, успех или неуспех возрождения польской Речи Посполитой как региональной империи. Её русское (белорусское и малороссийское, в первую очередь) население, вплоть до большевистской национально-республиканской «коренизации» СССР 1920-х — начала 1930-х гг., существовало как терминологически не определённый, но преобладающе целостный этноконфессиональный и культурно-языковой организм, отдельный от Польши. На практике внятность его идентичности, определение жёстких границ идентичности этого населения на советской территории в 1920-е гг. ещё не были созревшими, а выявлялись по принуждению, под давлением, перед необходимостью выбора там, где никто не спешил делать определённый выбор, то есть — были результатом идеологических, политических и административных манипуляций, включая те, чтобы были упакованы в научные теории или правила проведения переписи. Несмотря на убеждение исследователя, такая зыбкость, сложность идентичности, в общем, вполне нормальна для переходных и контактных зон, для, так сказать, поливалентной социальной реальности и не была «курьёзом», а формальное, принудительное определение идентичности, конечно, точно так же не было её «переменой», как нельзя считать «переменой» или даже выбором искусственное сужение радуги до одного из составляющих её красного, синего, жёлтого или зелёного цвета. Это будет, как минимум, формальностью или даже фальсификацией. Тем не менее исследователь приводит разрушительные по результатам, сложнейшие по природе свидетельства того, что ещё в 1920-е гг., как представляется, реальная национальная идентичность в регионе была лишь комплексом возможных определений, над которым вращалась административная воля, а не идентичностью. Он пишет, называя свои сведения «курьёзами», а описываемый процесс «переменой»:

«в начале 1921 г. Польбюро при ЦК КП (б) Белоруссии прислало своему руководству в Москве следующее сообщение: „Поляков мало очень, а католиков большинство, даже больше, чем русских, но они себя не признают поляками, а только католиками, и просят, чтобы были собрания и газеты на польском языке“ (…) на Всебелорусском съезде польских крестьян… в конце февраля — начале марта 1926 г. …обыденным явлением были такие реплики: „Белорусский язык мы лучше понимаем, нежели польский, только меньшинство съезда хорошо говорит по-польски“. (…) В резолюции Всесоюзного совещания работников польсекций ВКП (б), состоявшегося в мае 1928 г., особо подчёркивалось: „Имеются ещё в БССР и УССР группы католического населения, которые в домашнем быту употребляют исключительно украинский язык, но не определили своей национальности, смешивая вероисповедание с национальностью“. (…) Как правило, [советские] белорусские власти в ходе осуществления политики „коренизации“ причисляли всех католиков-поляков, не владевших в достаточной степени польским языком, к белорусам. В противном случае отнесение таких католиков к полякам, по их мнению, привело бы к искусственной „полонизации“ белорусского населения. Таких белорусов-католиков насчитывалось в БССР в середине 1920-х гг. около 200 тысяч человек. Секретарь ЦК КП (б) Б А. И. Криницкий… 4 ноября 1925 г. заметил по этому поводу: „Чаще всего белорусы-католики считают себя сами и считаются поляками, но говорят по-белорусски“… в то время как пленум ЦК КП (б) Белоруссии в январе 1926 г. принял специальное постановление о белорусах-католиках, запрещавшее их произвольное причисление к полякам, руководство Польбюро при ЦК КП (б) Белоруссии… почти всех католиков (около 400 тысяч человек) требовало отнести к полякам, полагая, что иная национальная принадлежность католика должна определяться только по его личному заявлению. (…) Комиссия по делам нацменьшинств Подольского губисполкома в апреле 1925 г. в одном из своих отчётов сообщала: „…больным и острым вопросом является вопрос о так называемых украинцах-католиках. В этом вопросе на местах царит ещё до сих пор полнейшая неразбериха…“»[1001].

Тем временем литовцы начали строить свой национальный проект, который независимым от России сделала только Первая мировая война. А еврейское население до и после отмены «черты оседлости» в большинстве своём сделало выбор в пользу Российской империи и СССР и их возможностей — и лишь во вторую очередь в пользу эмиграции в США, и в третью очередь — в пользу сионистской колонизации Палестины.

Помещение этнодемографической истории Польши и Литвы в контекст Прибалтики в её современном понимании, то есть там, где начиная с XVII века экспансия Польши на Восток столкнулась с экспансией Швеции, Пруссии и немецким правящим классом, а поляки сами стали объектом немецкой ассимиляции, где в 1920–1930-е гг. Польша стала в регионе крупнейшим конкурентом СССР, проливает особый свет на инструментарий и материал этнокультурной конкуренции.

С фактографической точки зрения это помещение в контекст сделал известный и исследовательски чрезвычайно активный, недавно умерший историк-демограф Владимир Максимович Кабузан (1932–2008), который и после своей смерти дарит новые труды русской науке. Его названная книга — лишь одна из его посмертных публикаций[1002].

В. М. Кабузан так определяет географию предмета: «В состав Прибалтийского региона мы относим населённые преимущественно литовцами, латышами и эстонцами Эстляндскую, Лифляндскую, Курляндскую и Ковенскую губернии, а также Кёнигсбергский и Гумбиненский округа Восточной Пруссии. Кроме того, здесь анализируются также Виленская, Витебская и Сувалкская губернии, а также Алленштейнский округ Восточной Пруссии. Они лишь частично могут рассматриваться в составе региона… В целом по ходу работы иногда приходится также сохранять и традиционное деление на Прибалтику в узком, принятом в XIX — начале XX в., смысле слова (то есть Лифляндскую, Эстляндскую, Курляндскую губернии), Белорусско-Литовский регион (Виленскую, Ковенскую, Витебскую губернии), Сувалкскую губернию Царства Польского и Восточную Пруссию (Кёнигсбергский, Гумбиненский и Алленштейнский округа)» (с. 20).

Политико-географический состав Прибалтики в русской традиции претерпел следующие перемены. До 1917 года это был Прибалтийский (Остзейский) край Российской империи (состоявший из Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерний, то есть нынешних Латвии и Эстонии). В 1920-е — историко-географическое содержание Прибалтики в советском языке расширилось до Литвы, Латвии и Эстонии, иногда также Финляндии. Например, в 1933, 1934 и 1935 гг. официальные представители СССР, включая главу НКИД М. М. Литвинова, говоря о задачах региональной безопасности, а в 1939-м — новый глава НКИД СССР В. М. Молотов, говоря о прямой угрозе войны, неизменно включали Финляндию в число стран Прибалтики, наряду с Эстонией и Латвией[1003].