Немного безумия

Глава 3

Смутные ощущения нереальности происходящего закрадывались в мою наполненную мелатонином голову, но я никак не мог проснуться...

Сны по своей природе бывают разными: у них нет единой точки отсчёта, каждый раз мозг рисует что-то новое, и, в зависимости от человека и недавно пережитых им эмоций, сны делятся на красочные или мрачные. Мой сон не был похож на другие и отнести его к какому-то определённому типу не представлялось возможным.

Размытые и наложенные друг на друга образы, словно реалистичные изображения, сильно подтёртые ластиком, мирно плыли вокруг, и, как только я делал шаг, пускай и очень маленький, один тут же подлетал ко мне и дополнял картинку под ногами. Чем-то моё путешествие по миру снов было схоже с собиранием пазла, только собирал его не я, а нечто другое, выдуманное моим воображением.

Долго я бродил по улицам, так похожим на город, в котором я жил с совершеннолетия и знал каждый закоулок. При этом знакомых мест я не узнавал: они вышли из моей памяти с билетом в одну сторону и больше и не думали возвращаться.

Когда я ступил ногой на широкий проспект, то целый десяток образов, не меньше, упорхнул из общей массы и воссоздал передо мной картину городской ратуши и площади рядом с ней. Это место я помнил в мельчайших деталях, ведь чтобы забыть его, требовалось нечто большее... просто нечто большее, уж не знаю чего именно. Знакомые бутики на первых этажах домов, старый банк, построенный ещё при дедушке герцога, пыльные прилавки с вечно перезрелыми помидорами, потому что лотки всегда смотрят на солнце, и памятник старому Генри, основателю города с более чем трёхсотлетней историей.

Тогда, у памятника, миловидная девушка вязала букет для дня матери, а один глупый наивный идиот...

— Вы знаете, что букеты следует дарить мне, а не вам? — крепкий молодой человек, вышедший из-за угла в робе плотника, нагло облокотился на старого Генри и без просу достал сигарету.

— А вы знаете, что к девушке не следует подходить с сигаретой в зубах, как бандиту? — юноша неловко засмеялся, а затем открыл рот. Самое неприятное, он просто его открыл и больше ничего не говорил, хотя когда-то на этом месте болтал без умолку. Я знал, что парень должен был сказать даме у памятника что-то несомненно приятное, только вот юнец в этот раз почему-то молчал, вызывая во мне злость.

И тут девушка повернулась ко мне. Её глаза, вполне обычные и неинтересные, в тот миг казались вершиной моих скомканных фантазий. Платье плотно облегало женский силуэт, даже сейчас будоража моё слабое воображение.

Призрак женщины встал и отбросил серый букет цветов. Те исчезли в дымке, будто их кинули в растопленный огонь печи. Всё вокруг было серым, с примесью синего. Только люди светились, как ангелы, и пылали белым праведным светом.

Девушка пошла прочь от площади, невидимой силой потянув меня за собой. Я не хотел бросать памятник старого Генри и потому уцепился за прилавок, но образы, подчиняемые призраку, окружили моё тело и уносили его всё дальше и дальше от перезрелых помидор. С каждым шагом я узнавал улицы всё больше и больше, а призрак с каждой пройденной ступенькой из девушки превращался в женщину... больную. Скукоженную, неприятную, и отчего-то окровавленную.

Когда поток выплюнул меня на брусчатку, я уже чётко видел сорок третий дом сталелитейной улицы. Видел его номер, короткий заборчик, и главное, я видел её...

Последний раз я смотрел на это лицо в больнице, когда оно не подавало признаков жизни и стало белым, как самый белый мел. Заболевшая смертельной болезнью сжала зубы с такой силой, что я чувствовал их натужный скрип. Женщина ухватилась за дверь сорок третьего дома и постучала, попеременно смотря то на меня, то на человека, ставшего в проходе...

***

Ещё никогда в городе не звучал такой сильный гром. Я бы даже не назвал это громом, скорее карой небес. От взрыва моя персона повалилась на пол, куда и сблевала. Зная себя лучше кого-либо ещё, я давно убрал с пола всякую ткань, потому как оттирать её каждые выходные (да и что греха таить, каждые будни) было утомительно.

— Твою мать... — вздрагивая от жуткого холода, я доковылял до умывальника и принялся с старанием обчищать своё тельце, а затем добрался и до мытья пола. Половая тряпка давно выцвела и скорее была грязнее, чем сам пол, но другой в квартире не было.

Грязные кастрюли, сковородки, кружки и тарелки в хаотичном порядке валялись по всей кухне, приуроченной к моей спальной комнате. В единственном шкафу торчало дорогое, ни разу не надетое пальто чёрного цвета. Оно мне нравилось и потому я его купил, о чём позже сильно пожалел. Продавец не хотел брать пальто назад, мне некуда его было надевать, а кушать временами уж очень хотелось.

Испив рассола не первой свежести и заполировав это дело полупустой бутылкой пива цвета застоявшейся мочи, я принялся наводить лоск на своём лице: бритва, щётка для зубов и пинцет, чтобы вырвать волосы из носу. К последнему меня приучил Джеки (после долгих споров о мужской красоте и, в частности, мужественности).

На улице моросил легкий надоедливый дождик, и иногда капли нет-нет, да залетали через форточку на комод со сменным бельём. Когда я потянулся закрыть её, то приметил довольно странную процессию — группку спешивших к порту людей, в том числе и стражников. Парни в алой форме наконец взялись за наточенные алебарды и в приличном количестве бежали по улице, подвернув усы кверху. Не вываливался из окна ради сплетен только самый ленивый.

Решив, что в порту кого-то прирезали, я махнул рукой на доставучих любителей поглумиться над чужим несчастьем и, приодевшись во вчерашнее, спустился к бару.

В комнате, как всегда, никто и не думал топить, а из посетителей была только одна проститутка и попивающей горький кофе капитан баржи. Молока или сахара старый спорщик принципиально не клал, чтобы жизнь мёдом не казалась.

— Как дела на море, мистер Прайс, без перемен? — я уселся к капитану и ухватился за сальное меню на столе. Аристарх, как обычно, запаздывал.

— Вы опять пили. — Прайс «нахмурил» седые усы.

— Всего капельку, для поднятия настроения. — как капитан решил закодироваться с помощью шарлатанского гипноза, то стал невыносим. Стоило ему съесть конфетку с ликёром, он моментально её выблёвывал и начинал злиться на весь белый свет.

— Ваш друг педик неисправим, но хоть вы-то! Вы ведь служили в армии, вам вбили дисциплину! — я мало кому рассказываю, но на севере герцогства мне вместо дисциплины вбили в спину ножку стула с гвоздём, разодрав мясо до кости. Я валялся в собственной крови, а старослужащие избивали меня ногами. Одного я позже нашёл, один умер от холеры, а другого повесили за осквернение могил. — А вы так пьёте... — завидя моё хмурое лицо, старик ослабил нажим.

— Регулярно пить — это тоже своего рода дисциплина. — дед фыркнул и уткнулся в газету.

— Чего надо, негодник? — подошедший бармен угрюмо уставился на стул, в котором я имел честь посиживать.

— Аристарх, как дела у вампиров? — старик обиженно принял заказ и ухватил старое меню в руку. Она у него была единственной: вторую отрезали на флоте после стычки с соседним королевством. Отец Маппи был сослуживцем Аристарха, поэтому, как только сумел найти бизнес, сразу устроил друга на работу, пусть тот и не крутил рюмки с текилой, как виртуоз. Для Маппи Аристарх был почти дядей, потому она терпела его сварливость, нравоучения и всякие выходки.

— Ай, ай, ай. — капитан зацокал языком, а затем перевернул газету и всучил мне её прямо в руки. — Читайте — в совете требуют лишить герцога законодательной и судебной власти, оставив только исполнительную.

— Это плохо?

— Ужасно! Если бы лет сорок назад хоть кто-то бы в городе заикнулся о власти герцога, его бы без расспросов засунули в казематы и вырвали блудливый язык. — как добро и современно. — А сейчас? Свобода слова, эти печатники несут со страниц всякую ересь, а барон Кобальт им за это доплачивает! — барон с фамилией химического элемента на данный момент был главным конкурентом герцога и настоящий магнатом. Большинство заводов так или иначе принадлежало ему и голоса всех рабочих шли за ним, как цыплята за курицей. Последнее время участились бунты и столкновения, целый батальон вошёл в город и квартируется в центре города, пугая мещанок и ещё больше отталкивая людей от старой власти. — Вы ведь за герцога, голубчик?

Я пододвинул тарелку с яичницей и, ужасно чавкая, ответил старику:

— По мне всё едино. Уйдёт этот герцог, придёт новый, похуже. Хрен редьки не слаще.

— Так думают только те, кто хочет усидеть на заборе, не порвав жопы. — на такой пассаж ответить мне было нечего, поэтому я предпочёл перенести тему подальше от политики и пятых точек.

— А вы не знаете, что это утром так гремело?

— Псих-больница взорвалась. — легко и просто сообщил мне новость капитан, словно рассказал о плохой погоде.

— Как это взорвалась?

— А вот взяла и взорвалась! — рявкнул дедок, глухо кашляя в свой кофе. — Поспрашивайте на улице, я много не знаю... — я в один укус доел яичницу, запил это дело сухофруктовым компотом и, не попрощавшись, выбежал на улицу, попав в тонкий ручеёк самых жалких газетчиков: они последними успеют на горячую новость.

Когда я добрался до порта, там уже скопилось порядочно народу и горстка стражи не могла оцепить причалы.

На одном из пирсов стоял почти столетний Один Пайкс, по кличке старый... не буду ругаться, поэтому скажу более умеренную в мате кличку — старый врун. В прошлом году он поймал сома весом в тонну, но показать не успел: его одиннадцать худощавых внуков сожрали сома вместе с костями.

— Клянусь бигудями жены, от взрыва полетели камни! — толпа людей около старика заголосила наперебой. Я притулился к самому её краю и дальше пройти не мог, как ни пытался. Заслышав сплетню, женщины в возрасте вдруг становятся очень сильными и оттолкнуть их подальше от новой порции пересудов становится почти так же трудно, как оттянуть за уши голодных поросят от корыта с харчами.

— У меня до сих пор звон в ушах стоит! — Один Пайкс встаёт раньше всех рыбаков, примерно в пять часов утра, и подплывает на своей лодчонке почти к псих-больнице, где водится крупная рыба. — Вода забурлила, кирпичи от стены попадали в воду, и разверзлись пучины ада...

— В твоих труселях! — заржал неверящий рыбак и его смех подхватили все коллеги по ремеслу. Мужики ни во что не ставили байки старого хрыча, хотя тот, прежде чем завраться и немного тронуться умом, обладал большим уважением и гнул руками подковы.

— Можешь смеяться, сколько влезет, да только правда это всё до последнего слова! — срываясь на вопли, вещал Один Пайкс свою историю. — Налетел жуткий туман, не видно ни зги, и вдруг прямо передо мной прошла голубая дымка, как от курительной трубки, только больше, гораздо больше. И шла она не вверх, как обычно бывает, а вдоль моря, к самому городу. И главное, — дед артистично осмотрел публику, — пение, словно женщина стонет. Она зовёт, шепчет... вот, послушайте!

— Да врёшь ты всё, где сейчас твоя голубая дымка! — хором ответил на откровения рыбака сразу десяток голосов. Недоверчивые люди переглядывались между собой, боясь заслышать на пристани то самое песнопение.