Клодет Сорель

Интересно, французы едят пироги? И варят ли варенье? Если варят, то Юлька наверняка сейчас истово закручивает банки на зиму. Хотя, скорее всего, никто в Париже никаких банок не закручивает. Не Самара. Как же так получилось, что я все пропела-проплясала, как та стрекоза, все певицей мечтала стать? Какая из меня, к чертям, певица? Максимум, кафе-шантан в сомнительном районе, да кокаин вместо обеда. Лучше б я у мамы училась пироги печь да варенье закручивать. И кормила бы Андрюшу, как мама своего Серафима.

Что со мной? Какой кафе-шантан и почему я ругаюсь, как сапожник? Какая бабушка в Пензе? Неужели я и вправду сумасшедшая, как они утверждают?

Санитары ставят брагу. Так называется их напиток из дрожжей и сахара. В это мутное, отвратительно пахнущее рвотой пойло они добавляют аминазин — чтобы сильнее пробрало. Так они объясняют. Я их понимаю, им смертельно скучно, они не могут дождаться, когда же, наконец, закончится этот мучительный испытательный срок, и они вернутся в свои города, чтобы снова начать воровать, грабить и убивать. А пока — пьют брагу с аминазином. Иногда им хочется женщин, тогда по ночам они приходят к безумным моим товаркам, вливают в них эту гадость, отчего бедные пациентки начинают громко смеяться и прыгать, высоко задирая холщовые рубашки — нашу единственную одежду. И санитары, животно урча, совокупляются с теми, кто помоложе. Нас, пожилых, никто не стесняется, мы для них пустое место, поэтому они совершают свои быстрые телодвижения прямо тут, в палатах, на глазах у всех.

Некоторым из моих соседок это нравится. Они хихикают и двигаются в такт своим кавалерам. Другие кричат и плачут, но на это никто не обращает внимание.

Слава Всевышнему, эту чашу мне испить не приходится. Я для здоровых молодых людей интереса не представляю: всклокоченная старуха с неприязненно поджатыми губами. Вокруг хватает девиц.

Меня всегда рвет от этой картины. Каждый раз, когда они приходят за своим мужским удовольствием, я вспоминаю мычание слюнявого идиота, который, навалившись на меня, быстро и сильно дергался, разрывая мне низ живота. И от этого было мне настолько плохо, что с тех пор я навсегда потеряла интерес к мужчинам. Оказалось, что это и к лучшему, иначе вынести это пожизненное заключение было бы совершенно невыносимо.

А как я мечтала в свое время о женихе, о нежном и ласковом принце, только обязательно военном! Как Андрей.

Или как Коля. Коленька, Николай Дмитриевич, мичман Деменков!

Ужас, какая я была влюбленная дурочка! И не хотела замечать, как надо мной все смеются. Таня, помню, весело сказала: «бедный толстый Туту влюбился в бедного толстого Деменкова!». Очень смешно, правда? А было мне тогда всего 17 лет. Или 16? Не помню. Да какая разница? Все равно — ранимая юная девушка, которая всё так остро переживает. Говорят, что самые жестокие люди — это твои близкие. Так и есть.

Одна из тех вещей, которые я никогда не прощу своей матери — это то, что она так заботилась о моей фигуре. Вернее то, что она называла — «заботилась». А на самом деле постоянно вбивала мне в голову, что я — толстая. И Насте кстати, тоже. Даже в письмах подругам писала, что Анастасия раздалась в талии, совсем как Мария. Представляете? А я в это время была влюблена как кошка и ужасно переживала из-за своей внешности.

Положа руку на сердце, Коля и сам стройностью не отличался, сейчас-то я понимаю, что был он толстоватым увальнем, хоть и морской офицер, но тогда я вообще ничего не соображала. «Madame Demenkoff» — письма подписывала. Ну, не дура? А Коля очень стеснялся, что в него, военного моряка, влюблена неуклюжая, слишком высокая для своего возраста и слишком полная девушка. Впрочем, о чем это я? Я вовсе не была «слишком полной», это Mama меня убедила, что я безнадежный урод.

Может, от этого я так тянулась к военным? От того, что были они стройны, подтянуты, элегантны, прямо как Papa? Или я тянулась к ним потому, что хотела, чтобы мой муж был похож на папу? Может быть. Мне и правда этого очень хотелось. Разве мог быть на свете мужчина лучше папы? Так хоть чем-то будет на него похож, хоть мундиром, что ли.

Как мы хохотали с Романом, когда я ему напомнила, что была шефом и полковником 9 Казанского драгунского полка! После этого он меня иначе и не называл, только: «ну, мы то с вами, Мария Николаевна, как драгуны, понимаем…» И каждый раз смеялся этой шутке.

Надеюсь, он жив.

Мысли путаются. Иногда нас колют сульфазином, в качестве наказания. Я пару раз провинилась, меня привязывали к кровати и вкалывали это ужасное лекарство, от которого температура прыгала под 40, и все тело начинало колотить, как стражники палками. Ужасно!

Что такое 40 градусов я хорошо знаю. Когда папа отрекся от престола, я единственная из сестер не болела корью, девочки все уже пластом лежали, а я по обыкновению за ними ухаживала. И тут — как подкосило, свалилась с температурой. Мама потом говорила, что боялась за мою жизнь, так мне было плохо. Ничего не помню. Помню только, что бредила, и что чьи-то прохладные руки клали мне на лоб смоченное холодной водой полотенце.

Тогда, после кори, у нас у всех было осложнение — неожиданно стали вылезать волосы, причем как-то уж очень быстро. Доктор порекомендовал обрить головы, чтобы те волосы, что вырастут, были уже здоровыми и не выпадали. Мы сделались смешные лысые девочки. Алешу тоже обрили, за компанию. Так и сфотографировались, сделали художественную карточку — одни головы на черном фоне. Как мы веселились!

Волосы, конечно, выросли и больше не сыпались, но уже были совсем не такие, как раньше. Поэтому я не любила рассматривать свои ранние снимки — там у меня такая роскошная, такая пышная прическа!

А теперь — драгун драгуном. Мышиный хвостик или сиротский пучок на затылке. Волосы к старости стали мягкими, ломкими. Не держатся, даже когда я их туго стягиваю аптечной резинкой, неаккуратно выбиваются. Я стягиваю их сильнее, но резинка от этого рвется. А где достать другую? Пока найдешь или уговоришь сестру дать…

Тогда я была ужасная кокетка! Даже сама чувствовала, что это неприлично. Но внутри все клокотало, прямо ничего с собой не могла поделать. Как бес какой толкал, или какой-то маленький дракон жил в низу живота и устраивал там всевозможные непристойности.

Знаете, в том страшном доме в Екатеринбурге, солдаты над нами издевались: подсматривали, когда мы переодевались, шутили, когда мы шли мимо них в уборную, рисовали на обоях омерзительные картинки. Сестры — не говоря уж о маме! — считали, что они выше этого, гордо вздернув носики, проходили мимо, не обращая внимания на всю эту грязь, которая к ним не приставала. Потому, может, и не приставала, что они гордые были, искренне считали, что уж к ним-то эти пакости никакого отношения не имеют.

А я вздрагивала каждый раз, когда за мной подсматривали. И знаете что? Мне это нравилось! Я ни за что в жизни никому бы в этом не призналась, но теперь я — сумасшедшая самозванка, мне можно. Я рассматривала эти грязные картинки, и дракончик внутри меня бесновался, так мне хотелось в реальности оказаться на месте героини этих рисунков, представляете? Нецелованная в восемнадцать лет. И ведь правда — ни разу не целовалась, ну так, чтобы по-настоящему. Когда бы смогла, да и с кем?

За три недели до расстрела, когда праздновали мой девятнадцатый день рождения, не смогла удержаться.

Один мальчик из охраны — мой ровесник, наверное, — принес пирог, что испекли монахини Ново-Тихвинской обители. Милые женщины!

Так вот, принес он мне этот пирог, и что-то мы с ним на лестнице заболтались, он заигрывал со мной, а я, дура такая, его заигрывания благосклонно принимала. И в какой-то момент он оперся локтем о стену, повернулся ко мне и — нет, даже не поцеловал, а только попытался прикоснуться своими губами к моим. Естественно, именно в этот момент меня и застукали мои сестрички. И маме тут же доложили, после чего у меня был с ней очень, очень неприятный разговор. И папа смотрел укоризненно. Я так рыдала! Считала себя опустившейся падшей женщиной, парижской кокоткой буквально. И вели они себя со мной, как будто я и в самом деле была непристойной женщиной.

Господи, если бы я знала, что случится всего через три недели, разве так бы я себя вела? Но мы никогда не знаем, что нас ждет.

Скучно у нас не только санитарам, врачам тоже скучно. Особенно главврачу — он молодой совсем.

А как не скучать? Остров крохотный, все достопримечательности давно осмотрены, купание надоело, из женского пола — одни страшные и злющие сестры, да обслуга скорбного дома, вот и все население бывшего города Свияжска. Что остается? Только пить. А что они еще умеют?

К доктору приезжают друзья из Казани, привозят деликатесы — коньяк, пиво, колбасу, сыр. У нас же ничего нет — остров. Два раза в неделю открывается магазин, в котором можно купить хлеб, сахар и консервы. Все остальное надо везти из Казани. У нас даже кладбища своего нет. Когда кто-то умирает, то гроб грузят на лодку и везут хоронить на тот берег. И меня так же повезут.

Два раза в год мы отрезаны от мира — когда Волга покрывается льдом и когда лед сходит. Тогда в Свияжск невозможно приплыть, а другого способа добраться нет.

Самое страшное — умереть в эти дни. Будешь лежать в погребе, а душа твоя станет метаться над островом, нигде не находя упокоения. Затем придут мужики, заколотят тебя в неструганный гроб, закинут в лодку, да поедут на ту сторону, чтобы бросить там в общую яму. Даже после смерти я буду лежать рядом со своими сестрами по несчастью.

Лучше бы лежать вместе с родными сестрами.

Приятели доктора напиваются, разговоры их становятся все громче, и я знаю, чем все закончится — меня вызовут к главврачу в кабинет, чтобы гости смогли посмотреть на местную достопримечательность — дочь последнего русского царя.

Они всегда задают одни и те же вопросы, как клиенты проституткам. Была ли царица германской шпионкой? Это мама-то! У нее родным языком был английский, она с нами только на этом языке и разговаривала. Ее мать — дочь королевы Виктории, и Mama все детство провела в Британии! Еще всегда спрашивают, спала ли мама с Распутиным. У меня больно щемит сердце, это так оскорбительно! Неужели люди до сих пор верят этим гнусным слухам? Про маму? Видели бы они ее! Подобный вопрос им бы и в голову не пришел, как можно!?

Я не отвечаю. Вместо этого я что-то мычу, начинаю трясти головой и пускаю слюни. Если хочется в туалет, то делаю под себя. Это я сама придумала. Им становится противно, и меня отпускают. С безумной какой спрос? Раньше, правда, санитары меня за такое били, но врач им не разрешает, сам же виноват, он и его гости. Поэтому меня теперь зовут к ним все реже. Надоела царская дочка, которая ничего интересного не рассказывает.

А еще они всегда спрашивают, как нас убивали.

И тогда меня начинает трясти по-настоящему.

Я не люблю это вспоминать, боюсь. Если вспоминаешь про это днем, то не так страшно, а если ночью, то хочется выть от смертной тоски и от невозможности каждый раз заново переживать этот ужас.

Нас разбудил добрый старый доктор Боткин, сказал, что нужно срочно куда-то идти. И мы ничего не поняли, ничего не почувствовали. Хотя и спали которую ночь не раздеваясь, в этих тяжелых неудобных корсетах: мама велела нам зашить туда драгоценности и всегда ходить в них, никто же не знает, какая судьба нас ждет. Когда спускались в подвал, зачем-то взяли с собой подушки — до сих пор не знаю: зачем? Мы что, решили, что нас просто переведут в другую спальню, что ли? Но почему мы тогда не взяли одеял? Какие подушки — все же было ясно, убивают всегда ночью.