Клодет Сорель

— А за что нас убивать? — сухими губами пробормотал он.

— А за что убили царских дочек? Младшей — только-только семнадцать стукнуло, ей бы в белом платье ходить, да с юнкерами целоваться. А ее расстреляли. За что? А мальчишку этого четырнадцатилетнего — за что? За то, что папа и мама у него не те? За то, что он родился наследником российского престола? Так мы и собственных детей не жалеем, чего уж говорить о царских-то! Сына Каменева расстреляли, а ведь и ему всего 17 лет было. Он кому мешал?

Стоянович подумал немного.

— За что нас? А мы с вами столько знаем, дорогой Никита Васильевич, что нас отсюда выпускать никак нельзя. Да и статьи у нас с вами расстрельные.

— Но ведь мы не шпионы!

— Конечно, нет. Но если всем уже сказали, что мы шпионы, то назад уже переиграть нельзя, доверия органам не будет. И вообще, вы что, на самом деле не понимаете, что происходит?

— Нет. А что?

— Вы же взрослый человек! Сколько вам, лет 30? Ну, вот, большой мальчик, а задаете детские вопросы. Мы с вами — отработанный материал. Всю старую гвардию и тех, кто ее помнит — меня и вас, для примера — сейчас уберут. Потом уберут тех, кто нас убирал. А потом и тех, кто убирал их. И вырастет новое, свежее поколение, для которого наши с вами ценности — пустой звук. Они будут знать не историю, а господствующую на тот момент легенду об истории. Если оставить меня в живых — меня, который брал в Октябре телефон и телеграф и отключал от связи с миром министров-капиталистов, то я расскажу правду. Про то, что на телеграфе не было никаких юнкеров с винтовками и пулеметами, а было несколько перепуганных до смерти девиц, которые больше всего переживали не за судьбу демократии в России, а за то, как бы мои матросики им юбки прямо на столах не задрали. А вот если меня не станет, то они будут считать, что телеграф в Питере захватил артист Ванин из фильма «Ленин в Октябре», стреляя из нагана в трусливых белогвардейцев. Видели этот фильм?

— Конечно!

— Чистой воды вранье. Но кто посмеет опровергнуть легенду? Поверьте, что по нему потом будут историю изучать, и поколения будут расти в полной уверенности, что Ленин был забавным добрым старичком. Что министры-капиталисты были карикатурой, как и эсеры с меньшевиками. Если убрать нас, то люди будут искренне считать, что фильм Эйзенштейна «Октябрь» — это хроникальная съемка и что именно так и штурмовали Зимний. И вырастет вот такое вот чистое, я бы сказал, стерильное поколение, а за ним — еще одно, и еще. И с ними можно будет делать все, что угодно, потому что в голове у них будут не знания, а цитаты. Их можно будет посылать творить самые страшные мерзости, и они истово будут верить, что это не мерзости, а великие деяния. Им нужно поколение, которое, образно говоря, не учило бы Закон Божий, а просто зубрило бы примитивный катехизис. А вы предлагаете нас оставить в живых? Чтобы мы взяли, да оторопев от происходящего, и сказали: «Товарищи, это все легенда, миф! На самом деле все было проще, гаже, страшнее! Но зато в тысячу раз интереснее, чем в вашем кино». И мы им объясним, почему к нам, к большевикам, шли такие люди, что раньше и не плюнули бы в нашу сторону. Объясним, почему блестящие офицеры, окончившие академию генерального штаба, проиграли гражданскую, но вместе с тем и объясним, что проиграли-то они ее вовсе не босым лубочным мужичкам с берданкой, не взятым от сохи гениальным командармам. А так — нету нас и никому уже не надо нашего объяснения. Достаточно будет удобной красивой легенды. Мы с вами последние, кому нужна истина. Остальным поколениям будет нужен только миф.

— Но вы же ушли к белым, а сейчас рассуждаете об истине и мифах! — Никите было нечего терять, а спросить про переход хотелось ужасно.

Стоянович помолчал.

— А это вы своей великой княжне спасибо скажите.

— Да за что же?

— Как раз за то, что она была смелой. Была любящей дочерью и отважной сестрой. За то, что у нее не было ни капли высокомерия — а ведь царская дочка, у нее принцы в очереди в коридоре стояли, чтобы ручку поцеловать, понимаешь Никита? А я кто был? Сволочь краснопузая, представитель тех, кто узурпировал власть, большевистский комиссар. А они разговаривали со мной как со всеми остальными, в том же тоне. Ну, кроме Александры Федоровны, пожалуй. Но и она напрямую не давала понять, как меня ненавидит, все сказывалась больной, лишь бы не общаться. Мария… веселая, смешливая девушка. Оно и понятно — восемнадцать лет, тут от одного воздуха хохочешь, не можешь остановиться. Все в последнее купе к моим орлам бегала, ржали они там с ней как кони. Она вообще, знаете, очень неравнодушна была к военным, прямо страсть была к мундирам какая-то.

Стоянович походил по камере, сел на нары. Голос его срывался.

— И я как последний трус вез их на смерть. И ведь знал что на смерть. Знал! Но единственное, на что хватило смелости — две лишних телеграммы Свердлову послать. Яков тоже знал, что их убьют. А царь ничего не понимал. И царица тоже, им не до того было, они в каком-то своем мире жили. Только Мария… Вы когда-нибудь собаку к живодеру отводили?

— Не довелось, — сказал Никита.

— А мне довелось. Я ее на поводок взял и повел, она все поняла, куда ее ведут, она умная была, Найда-то. Только старая и больная. И у самого дома, когда живодер у меня уже поводок ее забрал, стал затаскивать в клетку, Найда повернулась и на меня посмотрела. И этот взгляд я никогда не забуду. Я точно знаю, что когда меня будут расстреливать…

Никита вздрогнул.

— …Я буду не гражданскую вспоминать, не то, как сквозь китайцев с двумя маузерами пробивался. Я буду вспоминать, как старая собака тогда на меня, на предателя, посмотрела. Вот точно так же и Мария на меня взглянула, когда я ее этим палачам из Уралсовета передавал, понимаете, Никита? Как бы говорила: «Василий Васильевич, вы же на нескольких языках свободно общаетесь, вы же культурный человек, вы же первый за долгие месяцы, кто к нам по-человечески отнесся! А теперь вот так вот просто берете, да и отдаете нас живодерам? Вам не жалко нас? И — самое главное — не стыдно?» Вот какой был у Марии взгляд. А царь мне на прощание только улыбнулся. Он меня накануне в поезде в карты обыграл. Играли б на деньги — я бы без порток остался, безик игра называется. Понимаешь, он радовался как ребенок, думая, что это он выигрывает. А я шлепал картами бездумно, потому что мне-то было все равно, я в любом случае оставался в выигрыше. Царь был обречен, а я как бы над ним стоял, что-то вроде Бога. Или дьявола. Да конечно, скорее — дьявола. Он у меня в карты выигрывал, а я у него — в жизнь. Он не знал, что его ждет, а я знал. Про себя не знал, а про него — знал. А теперь со мной кто-то другой в этот сатанинский безик играет: он-то знает, что со мной будет, можно мне и отдохнуть дать, пару месяцев на допросы не вызывать. Такая радость! Как у комиссара Яковлева в безик выиграть. Вот она какая — игра с дьяволом.

Стоянович замолчал. Никита тоже. Он попытался представить, что должен был испытывать этот старый человек, но не мог, все время думал о собственной судьбе, о том, что его ждет. Переселил себя.

— Но ведь вы же и сами людей убивали?

Стоянович усмехнулся.

— Я ведь, Никита, — ничего, что на «ты»? — спросил он, не заметив, что уже давно перешел на «ты» с Кузиным. — Был совершенно отчаянным головорезом. Тогда, в Миассе, вы думаете это легко грабить почтовый поезд? Их тринадцать жандармов — кстати, потом, после того, как никого из нас не станет, люди будут представлять жандармов бесчувственными тупыми и злобными великанами, ненавидящими простой люд. Эту легенду как раз создать не сложно, она уже живет и процветает. А их было тринадцать обыкновенных мужиков, только в жандармских мундирах. И несли они государеву службу — охраняли от бандитов казенные средства. А мы и были этими самыми бандитами. И было нас ровно тринадцать рабочих уральских парней. И всей разницы между нами было, что эти были в форме и со смит-вессонами, а мы — кто в чем да кто с чем. И потом меня руководители по плечу хлопали, за мое здоровье пили и всяческое уважение оказывали, потому что Коська Мячин так все здорово придумал, что тех тринадцать мужичков в форме нашими стараниями Господь прибрал, а у наших тринадцати мужичков — ни царапины. Это я сейчас понимаю, что был я обыкновенный грабитель с большой дороги. А тогда я сам себе казался Дантоном и Гарибальди вместе взятыми.

— Вы тогда сколько денег взяли? — с интересом спросил Кузин.

— Тысяч четыреста. Большие деньги по тем временам. Громадные.

— И что сделали?

— Партийную школу открыли, сначала у Горького на Капри, потом в Болонье.

— Так вы и Горького знали? — изумился Никита.

— И Горького, и Луначарского, и Богданова — всех. Это были тогда столпы и патриархи российской социал-демократии. А кто знал этих Сталина, Молотова, Кирова? Да и Троцкого? Не смешите меня. Но поверьте, — Стоянович заметил, как вздрогнул Кузин. — Что те, кто придет через поколения, будут думать, что крупными большевиками были как раз эти малообразованные и жадные до власти люди, а не мы…

— Ну, вы-то тоже хороши! — неожиданно для самого себя взвился Кузин. — Что ж вы им-то все отдали, раз вы такие образованные и принципиальные? Почему-то революцию не Луначарские с Горькими делали, а те самые, жадные до власти. Если бы вам отдать бразды правления, мы бы до сих пор при царе жили!

Стоянович рассмеялся.

— Вот в этом-то все и дело, дорогой ты мой Никита! Потому что перед каждым человеком стоит выбор: быть мыслящим, но бездеятельным, или деятельным, но бессовестным. Отринуть ради высшей цели все моральные ограничения — или же остаться чистеньким, но и пострадать за свою чистоту. И хорошо, если удастся помереть вовремя, как Плеханову. А если нет — то помрешь как я, с пулей в затылке на спецобъекте, и никто, кроме Бога, про твою чистоту не узнает.

— А вы, значит, выбрали чистеньким остаться? — с неприязнью спросил Никита.

— В каком-то смысле, да. Вернее, пытался, да смелости не хватило. После того, как я отдал царя Уралсовету, что-то переменилось во мне. Вы меня сейчас презираете. Кузин, считая, что настоящий человек должен до конца бороться за счастье народное. И вы абсолютно правы. В обоих случаях. И в том, что меня презираете — потому что я ни одного дела до конца не довел после екатеринбургской истории. И в том правы, что жизнь — это борьба во имя народа. Вот только, на какой стороне нужно было за его счастье бороться — это большой вопрос. Вам сейчас ответ кажется абсолютно прозрачным и кристально чистым — вместе с большевиками. Всего-то двадцать лет прошло, а вы уже и не понимаете, не представляете, что тогда было много правд, и у каждого было свое понимание народного счастья. И борьба на стороне красных вовсе не была само собой разумеющимся решением, можете такое представить? Комуч тоже боролся за народное счастье, с не меньшим, если не с большим на это правом, чем Совнарком. И эсеры за него боролись, и большевики, и анархисты. И окажись вы, Никита, в 18 году в Самаре или в Уфе, я сильно сомневаюсь, что ваш выбор был бы явным и однозначным.

— Но к белым бы я точно не пошел! — буркнул Кузин.

— Не факт! — весело отозвался Стоянович. — Вот тебе, будь любезен, еще одна легенда, которая, после того как мы уйдем, будет жить в веках: что гражданская война — это война между красными и белыми. Никита, гражданская война — это война всех против всех. Красный Кронштадт восстает против Красного Питера, Колчак разгоняет Директорию и расстреливает членов Учредительного собрания, а меньшевистский Политцентр в свою очередь расстреливает Колчака. Ты думаешь, смог бы разобраться во всем этом? Не отсюда, из Москвы 1938 года, а, скажем, из Екатеринбурга 1918?