Клодет Сорель

СВИЯЖСК, ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА, 1971

В женском отделении в коридоре есть окно, откуда видно тропинку, ведущую к Волге, раскидистый старый тополь, кусочек нежно-голубого неба и такой же голубой реки. Окно забрали решеткой, но и этого им показалось мало, еще и мелкой сеткой затянули. Лишь наверху, как раз там, где светится небо, сетка порвалась, такая удача. Можно встать на цыпочки и вдыхать, втягивать носом липкий зеленый запах листвы.

Я помню, как пахнут тополя.

Иногда нас выводят гулять. Дворик маленький, мы все на нем еле помещаемся, но и это счастье. Можно дышать, чувствовать аромат деревьев, влажный воздух Волги, когда оттуда неожиданно врывается шум ветра. Волга тут повсюду. Они перекрыли ее плотинами, чтобы получить электричество, и красавец Свияжск ушел под воду. Нет больше города. Только самая макушка горы из воды торчит, нелепо уставленная кривыми домиками.

Женский пятачок для прогулки отделен от мужского тонкой дощатой перегородкой. Там у них своя жизнь, мужчины используют время на воздухе, чтобы покурить. Сигарет ни у кого нет, и те счастливцы, кому удается раздобыть папиросу или скрутить цигарку с махоркой, с наслаждением дымят, демонстрируя другим, как им приятно. А несчастливцы смотрят на них с тоской, ожидая великой милости — передачи в полное владение слюнявого окурка.

Какая удача, что я не курю.

Я вижу их через узкую щель в заборе. Все женщины смотрят на мужчин сквозь щели в заборе. И все мужчины смотрят на женщин. Потом это надоедает, и те, и другие возвращаются к своим делам.

Мои товарки бродят по двору, подыскивая себе занятия. Кто-то убирает опавшие листья и ветки, кто-то ходит беспрерывно взад-вперед с одной им известной целью, а кто-то просто безучастно лежит прямо на земле.

Иногда за нами подглядывают туристы, которые приезжают в Свияжск. В заборе, что отделяет наш скорбный дом от Успенского собора, много дырок от выпавших сучков. Туристы смотрят на нас, потому что мы страшные, мы вызываем брезгливость. Голая безумная женщина, бегающая, тряся иссохшими грудями, по притоптанной земле, не вызывает возбуждения, она отталкивает, но и отвращение бывает притягательным. Я вижу, как время от времени отверстия в заборе заполняются зрачками любопытных. Эта, из второй палаты, она всегда снимает рубашку, когда нас выводят. Она любит гулять голой. А еще одна умалишенная любит при всех мочиться, стоя у забора. И на нее тоже смотрят туристы.

Неужели им это интересней, чем уникальные фрески Успенского собора? Я, если могла бы взглянуть на них хоть одним глазком, была бы просто счастлива, зачем мне голые отвратительные старухи? Там внутри, на одном из столбов, есть редчайшее изображение Святого Христофора с лошадиной головой. По традиции, лики этого святого со звериной головой замазывались и переписывались, эта — одна из немногих, что остались. Редчайшая!

Святого Христофора император-язычник пытался отвратить от Христа. Подослал к нему двух блудниц, но они сами стали истовыми христианками. Он послал к нему воинов — и те уверовали. Тогда святому отсекли голову.

Смотри-ка, я еще что-то помню из истории христианства.

Господи, почему, почему я не могу пройти сквозь этот забор и преклонить колени в храме! Как истово я молилась бы в этом красавце-соборе! Как все мы любили молиться — и мама, и папа, и сестры! Особенно мама. Любимое чтение — духовное, любимое пение — духовное, она была настолько православной, насколько бывают ими неофиты, выросшие в иной вере.

Знала бы она, что ее дочь будет заточена в монастыре. Но не монахиней Иоанно-Предтеченской обители Свияжска, а безнадежной, неизлечимой психически больной женщиной, которую все принимают за самозванку.

Но может я и есть самозванка?

Оставьте, я ничего не знаю!

Они снисходительно смотрят на меня, когда я крещусь на купола собора, с которых сняты кресты, когда я кланяюсь входу в наше последнее пристанище, бывшее когда-то женским монастырем. Теперь здесь — последний приют неизлечимо больных душою. В монастыре! Не правда ли, есть в этом какой-то бесовский смысл?

Но что с меня взять? Отрыжка старого мира, наполненная пережитками и мракобесием. Первое время у них вызывал любопытство тот факт, что я — дочь последнего русского царя, чудом выжившая той июльской ночью. Потом к этому привыкли. Только новенькие санитары иногда приходят на меня поглазеть. Но что можно увидеть в безумной старухе? Они ждут сказочной принцессы, а вместо нее им демонстрируют седую оборванку с остановившимся взглядом.

Санитары у нас — бывшие уголовники-рецидивисты. Все, без исключения. Им запрещено проживать в крупных городах, поэтому они год-полтора работают здесь, чтобы получить характеристику и уехать, наконец, с проклятого острова. Им здесь тоскливо, и я их очень хорошо понимаю. Мне и самой здесь так тоскливо, что и представить трудно, но у этих санитаров хоть есть возможность уехать, а мне никакая характеристика не поможет. Я здесь навсегда.

Вы, наверное, думаете, что «навсегда» — это страшное слово? Ничего подобного. Оно когда-то казалось мне страшным, когда я была девушкой, потом молодой женщиной, но когда впервые за мной закрыли дверь и треугольный ключ повернулся в замке, я вдруг поняла, что всё, жизнь моя закончена, остается только существование. Они не дадут мне жить в мире. Они так меня боятся, что никогда — еще одно страшное слово! — никогда не отпустят меня отсюда. У меня никогда не будет ни мужа, ни детей, я никогда не увижу ни одного из родных мне лиц, никогда не уеду за границу, где живут мои тети, родные мои, любимые, особенно милая Оля. Интересно, жива ли она? Сколько ей сейчас лет? А который сейчас год? Я не знаю.

Я и правда, не знаю. Я даже толком не знаю, кто я. После гибели Андрея все смешалось, все стало таким запутанным и таким бессмысленным. Я очень хорошо помню, как Андрей споткнулся, посмотрел на меня холодным незнакомым взглядом и упал в снег. Я кинулась к нему, а он даже не взглянул в мою сторону, лежал и смотрел все тем же чужим взглядом в небо. Я тормошила его, плакала, кричала, но он никак не реагировал, просто лежал и смотрел в небо. Никогда с ним раньше такого не было. Потом меня схватили. Или мне удалось вырваться и убежать? Не помню.

Нет, это же Клодет тогда удалось вырваться и убежать. Тогда кто же Мария и где она? Почему я так отчетливо вижу сестер и маму, вижу папу в его бессменной солдатской гимнастерке, с душистой папиросой. Эту папиросу он отставляет в сторону, когда я забираюсь к нему на колени, и рассеянно гладит меня по голове, пролистывая рукой, в которой меж пальцев вьется кверху канатик табачного дыма, какие-то бумаги. Наверное, счета из лавки. Господи, из какой лавки?! Папа — не самарский купец, мой отец — самодержец всероссийский. И зовут меня не Клавдия Серафимовна Сорокина… Какое ужасное имя, правда? Так должны звать толстую глупую девку с красными щеками и носом картошкой. А Клодет — это красиво! Клодет Сорель. Она была очень хорошая, эта Клодет. Очень добрая. Она ни слова мне не сказала, когда увидела, что мне нравится Андрей. Я бы на ее месте, конечно, тоже не сказала бы ни слова, но очень бы обиделась. А может она и обиделась? Я не знаю. Может быть, это не она тогда вырвалась из рук этих жутких мужиков, а я? И это она, а не я, стоит сейчас в женском туалете, жадно вдыхая летний воздух и вспоминает, чем пахнет тополиный лист? Точно такой же запах врывался тогда в распахнутое окно спальни, когда муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем. Как мне хотелось тогда умереть от наслаждения, от заливавшего все тело от макушки до пят неизбывного счастья, от любви! Как я любила Андрея, Андрюшу, моего милого храброго мальчика, моего спасителя! И как я изнывала от ревности, когда Мария украдкой бросала на него страстные взгляды. Но что я могла сказать ей, пережившей то, что пережить было нельзя?

И какая теперь нам с ней разница?

Если приподняться на цыпочки и выгнуть шею, то можно увидеть, как мимо монастыря, смеясь, идут туристы, приехавшие посмотреть на фрески и искупаться в Волге. Наверное, это ужасно приятно — сорвать с горячего тела одежду и с разбегу броситься в прохладную воду. Мне отсюда слышно, как где-то далеко визжат девушки и что-то кричат молодые люди. Современные девушки так красиво одеваются, сейчас принято носить очень короткие юбки, открывая длинные стройные ноги. Молодые люди должны очень волноваться, видя девушек в таких юбках. Я бы сама смотрела на них и смотрела, когда они со своими кавалерами проходят у нас под окном, но на цыпочках мне уже трудно стоять долго.

Новости я узнаю из обрывков газет, которые санитары оставляют в туалете. Я читаю все подряд, никакого другого источника информации у меня нет. Иногда попадается обрывок с названием газеты и датой выхода в свет, но я никогда не могу точно сказать — сегодняшняя эта газета или прошлогодняя.

Если на дворе 1971 год, как было написано на одном из листков, то мне уже 72. Какой ужас! Никогда не думала, что доживу до таких лет. И, главное, что доживу вот так. Когда меня закрыли в больнице? В 1935? Значит, я провела в сумасшедших домах больше половины жизни! Но я не люблю об этом думать. Я люблю думать о другой половине, первой.

Я вспоминаю, как мы шушукались с тетей Олей, поверяя друг другу секреты, несмотря на 17 лет разницы. Значит, Оле сейчас 89? Вполне может быть, что она и жива. Это когда тебе 10 лет, а ей — 27, то разница весьма существенна. А 72 и 89 — какая разница? Две беспомощных старухи, у которых только и осталось, что воспоминания.

А у Оли, наверное, уже правнуки. Интересно, что она им рассказывает? Вообще, как она жила там, за границей? Приняла ли бабушка ее мужа, которого раньше на дух не переносила? Впрочем, кого бабушка переносила-то?

Нет, я несправедлива, она хорошо к нам относилась. Она только маму не любила. Настолько не любила, что даже уехала от нас жить в Киев. Это значит, что она и нас не любила? Глупости говорю. Как можно не любить родных внуков?! Просто обычный конфликт свекрови и невестки. Но я никогда не была ни свекровью, ни невесткой, откуда мне знать, к чему может привести такой конфликт? Хотя, надо признать, у Mama был очень тяжелый характер. И у бабушки не легче, что греха таить.

Да какая теперь разница. Нет уже ни мамы, ни бабушки, никого. Одна я. И та в скорбном доме.

Странно, мне сейчас столько, сколько было бабушке, когда мы расстались. А мне она казалась очень-преочень старой. Но я-то внутри себя ощущаю точно такой же, какой была 35 лет назад, до того момента, когда время остановилось.

Погодите, какой Киев? Моя бабушка жила в Пензе, к ней нас с Юлей и Катей каждое лето отвозила мама. Интересно, а что сейчас с Юлей? Наверное, сама бабушка. Мне кажется, тогда Романа ранили, но им все же удалось уйти. Я плохо помню, что тогда произошло, в голове все смешалось. Наверное, они с Романом сейчас в Париже, в том самом Париже, куда мне так хотелось поехать, и в котором я уже никогда не побываю. А Юлька прогуливает внуков в Люксембургском саду, водит на променад вдоль набережной Сены. Юлька — бабушка? Смешно. Нет-нет. Она будет очень хорошей бабушкой, будет вязать внукам толстые шерстяные носки, какие вязала нам наша, пензенская, и будет как мама печь пышные пироги.