Клодет Сорель

КУЗИН. МОСКВА, АПРЕЛЬ 1938

Никита никогда не думал, что так тяжело ходить, все время двумя руками поддерживая брюки со споротыми пуговицами. Да еще только сзади, спереди их держать не дозволяли. Он никогда не задумывался о сложности подобного передвижения, потому что не мог представить, что попадет в тюрьму. Все это была какая-то чудовищная ошибка, невозможный ночной кошмар. С ареста наркома[22] начались у него, конечно, черные дни, но чтоб такое!

Сначала его перевели в отдел транспорта и связи, где он целый год вылавливал вредителей и саботажников, а потом вообще отправили в 8 отдел, на учет и статистику, с бумажками возиться. Как ни старался Кузя, но вредителей, видно, ловил плохо. Поэтому тоскливо макал перо в чернильницу и заполнял бесконечные бланки, формы и формуляры, сидя за обычным конторским столом под огромным плакатом: «Социализм — это учет. В. И.Ленин». Великий вождь, безусловно, был прав. Наверное. Вот только Кузе никак не хватало образования, чтобы наслаждаться тем, каким красивым почерком заполнены формы и бланки, как ровно и единообразно стоят папки с тесемками на длинных стеллажах и как легко мановением руки можно выдать начальству любую информацию по первому же требованию.

Вот Наум Маркович — тот был такой. Фанатик порядка и правильной орфографии. Поэтому он только тяжело вздыхал, видя, каким чудовищным почерком (Кузя написал бы «подчерк») он заполняет важнейшие документы. Но делать было нечего — кого уж послали, того и послали, выбирать не приходилось.

Лучшие, как Финкельштейн, те работали на важных интереснейших должностях. Мишка Финкель пошел на повышение все в том же политическом отделе, выявляя контру и безжалостно ее искореняя. Начальник отдела Владимир Михайлович Курский[23] нарадоваться не мог на такого работника, ставил его в пример и всячески продвигал.

А потом взял, да и застрелился, когда вместо него главным по борьбе с контрой стал Яков Агранов[24]. Чего, спрашивается? Испугался «ежовых рукавиц» нового наркома?

По правде сказать, рукавицы-то были и впрямь ежовыми, всех любимчиков прежнего народного комиссара выгоняли с работы, а то и вообще сажали. Ну, это было понятно. Оказался Генрих Григорьевич замаскированным врагом и был отдан под суд. Естественно, что к тем, кого он понабрал в центральное управление, органы теперь относились с подозрением и вылавливали то тут, то там таких же выродков, как и сам Ягода.

Зато в НКВД ввели воинские звания, это было красиво. Получил Кузя новехонькую синюю тужурку с треугольниками в петлицах и треугольниками на рукаве, с вышитой золотом эмблемой органов. Такие тужурки, а не гимнастерки, носили те, кто работал в главном управлении, так что все видели — этот «из аппарата». Приятно! Единственное, что омрачало радость, это само полученное звание — сержант госбезопасности. Вообще-то, по армейским понятиям был он лейтенантом, но вот девушкам таких тонкостей не объяснишь. Так они и считали, что симпатичный парнишка в красивой тужурке — младший командир, и никак им не растолковать, что нет у них в НКВД ни младшего комсостава, ни старшего, вообще никакого состава нет. Ну, это с трудом, но можно было пережить.

Финкель, правда, стремительно продвигаясь по службе, стал старшим лейтенантом ГБ, то есть, армейским майором, вот это было пережить труднее. Сверкали у него две рубиновые шпалы в малиновой петлице, так что девушкам он майором и представлялся.

Потом, слава Богу, треугольники сержантам заменили на кубики, как у лейтенантов, но все равно они уже давно по девушкам вдвоем не ходили. То ли негоже сержанту с майором вместе приключений на одно место искать, то ли из каких других соображений, но как-то разошлись Кузя с Финкелем. Да и интересы у них теперь были совсем разные. О чем ему теперь с Кузей разговаривать? О том, как писать: «ужасный» или «ужастный»?

Когда Никиту в марте вызвали к начальнику отделения, Кузя ничего такого и не заподозрил. Зашел в кабинет к Владимиру Ефимовичу[25], а там его уже ждали. Вежливо предложили сдать оружие, сняли ремень, портупею, аккуратно спороли петлицы, ловко срезали пуговицы с форменных синих бриджей и так же вежливо и быстро отправили во внутреннюю тюрьму НКВД, благо далеко ходить не требовалось, все в одном здании. Раньше Кузя считал, что это удобно, когда тюрьма находится прямо на работе, но теперь сильно в этом усомнился. Лучше было бы ехать куда-нибудь, а не позориться в собственном здании. Понятно, что наши очень скоро разберутся, кто враг, а кто друг. А ошибки надо исправлять, еще, глядишь, в качестве компенсации и дадут заветную шпалу в петлицу. Но это — потом, а пока Кузю свели в подвал и втолкнули в камеру.

Смотреть на камеру изнутри гораздо интереснее, чем снаружи — работая следователем, Кузин часто заглядывал во внутреннюю. Рассмотрел своих новых соседей: двое в штатском, в возрасте, а третий — в форме, тоже, видно, из наших. Один из штатских показался смутно знакомым, вот только Кузин никак не мог вспомнить, где же он его видел?

Кивнул, прошел к свободной койке, сел. Нет, конечно, разберутся, видимо какая-то группа особо ретивых решила мести всех без разбору, бывает. Ему ли не знать. Правда, опять же из опыта, Никита понимал, что занять это может несколько дней, пока то, да се. А потом еще какой-нибудь ленивый придурок в отделе учета отложит заполнение нужного бланка на пару дней. А там скажется больным, а затем уйдет в отпуск — все может быть. И никого скорейшее освобождение невиновного сержанта госбезопасности так не волнует, как самого Кузина. В общем, надо набраться терпения.

Самое неудобное — отсутствие зубной щетки и смены белья. Если бы взяли из дому, то он успел бы собраться, но взяли-то на работе.

Маленьким воробушком билось где-то в груди холодное: не выпустят тебя никуда, Кузин. Потому что взяли тебя в кабинете твоего непосредственного начальника, Владимира Ефимовича Цесарского, прямо на службе. Значит, приказ пришел сверху. А раз так, то хрен тебя кто выпустит на свободу. И если бы брали тебя за прегрешения, то брали бы из дому, а не на работе. Так что, признайся, Кузя, сам себе, как человек, не один год проработавший в органах: ошибку свою чекисты не признают нипочем. И выпускать его, такого честного и преданного народному делу, никак нельзя. Брякнет Никита Васильевич Кузин по пьянке, что НКВД арестовывает невиновных — и все, 58-ая, часть 10-ая. И брать его придется во второй раз. Так к чему все эти хлопоты? Прямо сейчас дать срок, да и все дела.

Кузя боялся страшно, прятал эти мысли поглубже, пытался заставить себя размышлять логически. За собой никакой вины он не знал. Даже ненароком ничего себе не позволял. Выпивал — бывало, но норму свою знал крепко, в руках себя держал, язык не распускал. Или распускал? Да нет. Вроде нет.

С девушками гулял — тоже случалось. Но ведь и им ничего не рассказывал, так что не пришьешь ему 10 пункт, никак. С сомнительными личностями дружбы не водил, все больше со своими. В общем, уговаривал себя Никита, с другими, может, все иначе, но с ним-то — кристально ясно. Кто угодно может подтвердить. Тот же Финкель. Ну да, дел раскрыл не сильно много, никаких громких успехов за ним не водится, но оно, наверное, и к лучшему. Тихий незаметный уполномоченный НКВД в скромном звании сержанта — кому он сдался?

— Мы нигде не встречались? — неожиданно спросил его штатский.

— Простите, не припоминаю, — сухо ответил Кузин. Иди-разбери этих сидельцев, может, провокатор какой, подсадная утка.

— Ну, извините, — усмехнулся штатский и вернулся к себе на нары. А ведь и вправду на кого-то он похож. Нет, не вспомнить, да и не до того сейчас.

Уговаривая себя набраться терпения, Кузин четко представлял, что на допрос его скоро не вызовут. И специально не вызовут, заставляя мучиться этими мыслями, переживать, перебирать в памяти все свои прегрешения, искать, где он мог ненароком проколоться, не находить и от этого мучиться еще больше. Это такая тактика была, чтобы помариновать подследственного, довести до нервного срыва, а потом брать его тепленьким и записывать сбивчивые торопливые признания. Сам этим пользовался, да не раз. А раз знаешь, что тебя ждет, должно быть легче. Но легче не было, мучился как самый обычный подследственный с улицы, во внутренней кухне не разбирающийся. Ну, ведь знают же, ребята, что он свой, можно было бы с ним поступать иначе, не как со всеми. Почему же они этого не делают?

То, что наступил вечер, он понял по тому, что сокамерники начали готовиться ко сну. Спать совершенно не хотелось, но существовала возможность — и немалая! — что на допрос его выдернут ночью, так что надо себя заставить отдохнуть и набраться сил.

И только задремал, как загрохотал ключ в двери, зашел вахтер и равнодушно выкрикнул:

— Кузин?!

Никита сел на кровати и, зевнув, промычал:

— Я.

— Головка от хуЯ! — резко отреагировал толстый противный мужик. — Надо отвечать «здесь!», понял?

Никита хотел было возмутиться и объяснить этому скоту, что перед ним работник наркомата, но как-то быстро сообразил, что форма-то на нем, так что знает вахтер, с кем дело имеет, ох, знает. Но ведет себя нагло, значит, ему позволено.

— А ну еще раз, — заорал вахтер, развлекаясь. — Кузин?!

— Здесь, — покорно ответил Никита.

— Молодец, быстро усваиваешь, — хохотнул толстяк. — На выход.

Его завели в хорошо знакомую комнату следователя, усадили на стул. Сидеть на жестком табурете, поддерживая штаны, перед ладным дородным дознавателем в аккуратно отглаженной комсоставовской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах было ужасно унизительно. Никита старался не думать о том, что точно такое же унижение испытывали те, кого он равнодушно усаживал на этот табурет. «Сейчас он скажет, что произошла ошибка, и все закончится!» — уговаривал себя Никита.

— Фамилия, имя, отчество? — не глядя на него спросил следователь.

— Кузин Никита Васильевич.

— Год рождения?

— 1907.

— Место рождения?

— Деревня Выхино Московской области.

— Родители?

— Умерли.

— Другие родственники?

— Сестра с мужем в Новокузнецке.

— Последнее место работы?

— Сестры?

— Да на что мне твоя сестра сдалась?! Твое!

— Народный комиссариат внутренних дел, Главное управление государственной безопасности, учетно-регистрационный отдел, учетчик.

Следователь почеркал в деле. Откинулся на своем стуле, вытянул ноги в начищенных сапогах.

— Расскажите о вашей шпионской деятельности.

— Что? — изумился Кузин. И тут же понял, что зря изумился, ох, зря. Все правильно, что он из себя невинную овечку строит. И стало очень тоскливо внизу живота, заныло, завыло, закрутило. Не выйти тебе отсюда, Никита Кузин. Конец тебе. Ребята, коллеги твои, выполняют свою работу четко, как приказано. Дали им разнарядку на тысячу шпионов — значит, их будет тысяча, а если надо будет по-стахановски перевыполнить план, то и все тысяча сто. Или тысяча двести. Маховик запущен, просто его, Никиту Кузина, зажевало в зубцы шестеренок, никто не виноват, так получилось.

Все это быстро промелькнуло у него в голове, пока он лихорадочно пытался понять, что же делать.

— А что писать-то, товарищ сержант?