Клодет Сорель

Следователь, не торопясь, вылез из-за стола, подошел к Кузину. Покачался с пятки на носок, а потом без размаха, без злобы, но со всей силы треснул Никиту по уху. Зазвенело в голове колоколом, острая боль от уха разошлась тупой болью по всему черепу.

— Вот вроде же грамотный человек, работник системы, а таких простых вещей не знает! — следователь, морщась, тряс отбитой ладонью. — Какой я тебе, говнюку, товарищ сержант?! Я тебе гражданин следователь, ныне, присно и во веки веков. Понял?

И он сделал движение, будто бы собирался стукнуть Кузина еще раз. Никита дернулся, неловко свалился с табурета, форменные бриджи без пуговиц, спустились, обнажив подштанники. Сержант заржал. А Кузин неожиданно для себя заплакал.

Следователь, похохатывая, вернулся на место, Никита, глотая слезы, поддерживая штаны, сел на табурет.

— Ну, будем признаваться? — почти дружелюбно спросил лейтенант.

Кузин кивнул.

— Валяй, — предложил следователь.

— А в чем признаваться, гражданин следователь?

— Блядь, ты вообще без мозгов, что ли? — удивился тот. — Тебе же сказано: в шпионской деятельности. Или память освежить?

Кузин отрицательно помотал головой.

— На кого я работал?

— Решай сам, выбирай, — следователь улыбнулся. — Хочешь — на польскую разведку, хочешь — на румынскую. А хочешь — на английскую. Или японскую. Давай, решай.

— Японская? — изумляясь идиотизму ситуации настолько, что даже перестал чувствовать унижение, спросил Никита.

— Записываю: я был завербован японской разведкой, которой передавал сведения о… О чем ты ей передавал сведения?

— Об учетных данных работников наркомата? — предположил Кузин. В голове все еще звенело.

— Молодец! Толково! — обрадовался следователь и что-то записал в протокол. Посмотрел, полюбовался на написанное, и вдруг огорчился.

— Не, Кузин, мало. Давай еще.

— Что еще?

— Еще признавайся. Скажем, ты еще и на польскую разведку работал, а?

— Да как же, — попытался возразить Никита. — Как я мог работать и на поляков, и на японцев?

— А вот ты мне сейчас и расскажешь, как. Пишем, «был завербован одновременно польской разведкой». Как она у них называется?

— Дефензива? — неуверенно сказал Кузин.

— О! Видишь, даже название знаешь! А говоришь, что не шпион. Обязательно шпион! «Завербован Дефензивой». А Сигуранца — это что?

— Румынская. — Кузин вообще не понимал, что происходит. Это теперь таких дебилов в госбезопасность берут?

— Во, отлично! Значит, ты был еще агентом Сигуранцы. Понял?

Кузин кивнул. Они не могут считать, что весь этот бред — это нормально. Вот берет, скажем, прокурор в руки папку, где написано, что один и тот же человек передавал данные японцам, полякам и румынам. И какие данные! Понятно же, что это — полный бред. И что, кто-то в это поверит?

— Вот, Кузин, видишь, когда сотрудничаешь со следствием, то все у тебя хорошо. Ты к нам по-хорошему — и мы к тебе по-хорошему.

«Где-то я уже слышал эти слова. Господи, это ж я всегда говорил подследственным. Это что же, я был таким же идиотом, как эта жирная сволочь напротив?»

— Ладно, Кузин, на сегодня — все. Устал я.

«Устал он! Он сейчас спать пойдет, а меня в камеру — и подъем! Днем-то спать не разрешается, а ночью опять вызовут, знаем мы эти штучки!».

Следователь вызвал конвой.

Весь день Никита провел как сомнамбула, спотыкаясь, бродил по камере, похлебал удивительно невкусного супа и сокрушался про себя, что и в ночь перед арестом спал плохо. Получается, чуть ли не двое суток на ногах. А еще очень жалел, что не закрутил с брюнеточкой из архива. Ладная такая брюнеточка, грудастая, глазками стреляла, а он все думал — успеется. Теперь не успеется. Долго не успеется.

Он пытался что-то анализировать, но в голове было мутно, словно перекатывались мелкие металлические опилки. Мечтал он только об одном: дождаться отбоя и рухнуть на нары.

И когда пришел этот самый отбой, то уснул, еще до того, как лег.

И тут же — ему показалось, что прямо через долю секунды — получил удар в бок, от которого перехватило дыхание. Кто-то стащил его с нар и, бросив на пол, стал пинать сапогами, куда придется.

— Ты что, сука, спать вздумал? Встал! Встал быстро, кому сказал! На допрос!

Его схватили и потащили, время от времени подбадривая пинками. Так в одних кальсонах и втолкнули в кабинет, где он чувствительно припечатался носом в пол.

— Вот те на, Кузин! — притворно удивился знакомый голос. — Ты что, решил, что мы закончили, спать улегся? Ты у меня теперь спать не будешь, пока все не выложишь, до последнего, понял? А ты выложишь.

— Я же вроде признался уже, — устало сказал Никита.

— Ты издеваешься, контра? — злобно спросил следователь. Никита все силился вспомнить, как же его зовут, но не помнил, назвал тот себя или нет. — Конечно, ты признался, еще бы ты не признался. У меня все признаются. Но ты же еще никого из своих сообщников не назвал! То есть, ты представляешь, они целые сутки ходят на свободе, вредят народной власти, готовят теракты против наших руководителей и самого товарища Сталина, а ты, вместо того, чтобы немедленно пресечь их контрреволюционную деятельность, спать улегся? Это же самый натуральный теракт!

И он — на этот раз с размаху — ударил Кузина в лицо. Там что-то хрустнуло, и стало так больно, как никогда еще больно не было. Никита закричал, чтобы хоть немножко облегчить невыносимую эту боль.

— Ты что? — удивился следователь. — Я же еще даже не начал! Разве так ты должен у меня орать?

Он повалил Кузина на пол и стал методично избивать сапогами, стараясь попасть в пах, который Никита тщательно прикрывал, пока мог. Но гражданин следователь был опытным садистом: заметив, что подследственный прикрывает чувствительное место руками, начинал пинать по почкам, и Кузин инстинктивно хватался за поясницу, и тогда тот мгновенно снова пытался его достать в низ живота. И когда ему это, наконец, удалось, то действительно стало так больно, что Кузин потерял сознание.

Пришел он в себя от того, что его поливали ледяной водой. Никита боялся открыть глаза, но пришлось.

— О, очухался! — радостно сказал следователь и, обращаясь к кому-то, сказал:

— Свободен.

Следователь присел на корточки рядом с подследственным.

— Выспался? — спросил участливо. — Ну, тогда давай продолжим.

Никита попытался встать, но резкая боль в паху не дала подняться. Он посмотрел себе вниз и чуть не заплакал: на подштанниках расползалось страшное красное пятно. «Обоссался, — застонал про себя Никита. — Кровью обоссался. Почки опустил, сука».

— Ну, лежи, лежи, — по-доброму сказал сержант, садясь за стол. — У меня тут по-простому, без чинов.

Взял ручку, обмакнул в чернильницу, посмотрел на перышко, снял какую-то волосинку, снова макнул, приготовился записывать.

— Рассказывай, Кузин, кто был тобой завербован для шпионской деятельности.

Никита перечислял всех, кого знал. Следователь едва поспевал за ним, иногда останавливал, что-то долго чиркал, затем кивал, и Кузин сбиваясь, задыхаясь от жуткой боли во всем теле, а особенно внизу, все говорил и говорил, пытаясь понять по бесстрастному лицу своего мучителя, когда можно будет остановиться. Но тот только поощрительно кивал и все записывал, записывал, записывал.

Он плохо помнил, как его вернули в камеру. Похоже, просто кинули на пол, потому что очнулся он скрюченным и трясущимся на полу у самой двери.

— Живой? — спросил кто-то из штатских.

Кузин что-то простонал, сам не понял что.

— Ну и хорошо, — сказал штатский равнодушно.

Вечером увели и штатского, и нквдшника в форме. Они остались вдвоем с этим смутно знакомым, и Никита трясся от мысли, что его опять, третий раз вызовут и будут бить, пока не забьют насмерть. И тут неожиданно вспомнил, где он видел соседа — это же Стоянович, тот самый, кого судили партийным судом. Когда это было? Года четыре назад?

— Вы — Стоянович? Константин…

— Алексеевич, — подсказал тот. — Да, это я. А вы откуда?

— Я был тогда на Остоженке, когда вы разговаривали с вашими старыми товарищами, помните?

— А, да! Теперь вспомнил. Еще с вами был такой полный вальяжный молодой человек.

— Угу, Финкельштейн, — сказал Кузин и помрачнел. Финкеля он тоже сдал. Агент немецкой разведки Финкельштейн. Интересно, как у этих, новых, с чувством юмора?

— Вы еще рассказывали, как царя везли из Тобольска, я помню. А вы знаете, — неожиданно поделился он со Стояновичем. — Я допрашивал женщину, которая выдавала себя за Анастасию.

— Какую Анастасию? — не понял Стоянович.

— Великую княгиню.

— Великую княжну, — машинально поправил Стоянович. — Неужели? И как она вам показалась?

— Не знаю. Самозванка, конечно.

— Почему вы так в этом уверены?

— А она сначала сказала, что она — Анастасия, потом назвалась Марией, потом сказала, что ей все равно, что вообще-то она Мария, но если нам угодно, то ей легче считать себя Анастасией. В общем, бред какой-то.

— А как она выглядела?

— Ну, такая… Как вам сказать?

— Высокая?

— Да, выше среднего.

— Густые волосы?

— Я уже не помню, почти четыре года прошло. Но, по-моему, не очень. Впрочем, после Соловков — какие волосы.

Они одновременно горько усмехнулись.

— Да, трудно сказать. Жалко, что вы тогда меня не позвали, я все-таки с ней провел какое-то время, вообще-то она была девушка видная, запоминающаяся, может, и опознал бы. А что вы с ней сделали?

— Отправил на психиатрическую экспертизу. Признали сумасшедшей. Как это? Маниакальный психоз, что-то такое. Осложненный преследованием и величием.

— Маниакально депрессивный психоз, осложненный манией величия и манией преследования, — поправил его Стоянович. — И что дальше?

— Отправил ее в клинику, на принудиловку. Правда, потом получил по голове.

— Почему?

— Надо было в закрытую посылать, а я — в гражданскую отправил. Ее перевели, в Казань, кажется.

— Да, — Стоянович помолчал. — Жаль, если она повредилась в уме. Своеобразная была девица, яркая. Запоминающаяся. К отцу очень нежно относилась. Знаете, на меня тогда произвело большое впечатление, что она вызвалась поехать с родителями. Все остальные промолчали — страшно же было, а вдруг я их вывезу за Тобольск, возьму и расстреляю? Или екатеринбургские бандиты поймают, да и уничтожат нас по дороге? Засаду-то они устроили, просто не получилось у них. Она меня первый раз в жизни видела, откуда она знала, что я точно сделаю то, что обещал? Но — взяла и отважно вызвалась поехать с царем и царицей. Как к ним ко всем ни относись, а это поступок. Только не верю я, что она выжила.

— Почему? — удивился Никита.

— Да не выпустили бы ее из Екатеринбурга живой, там такие звери работали, что я их сам побаивался. Добили бы любого, кто выжил, это точно. Так что, скорее всего, эта ваша женщина действительно самозванка. Да вы и сами знаете, наши с вами коллеги живыми никого не отпустят, не те люди.

— И нас? — помолчав, спросил Кузин.

— Ну, нас-то в первую очередь! — усмехнулся Стоянович.

Никите стало плохо. Он где-то глубоко внутри понимал, что это — конец, но все равно надеялся, что обязательно произойдет что-то чудесное, хорошее, и их если и не отпустят, то хотя бы загонят в лагерь, на Колыму, в Сибирь, но ведь и там люди живут? Главное — живут. За что, за что его убивать!