Клодет Сорель

Тут они оба вспомнили, где они оба находятся в Москве 1938 года и сразу помрачнели. Потом, решительно тряхнув головой, Кузин спросил:

— Предположим, вы правы, не разобрались, на чьей стороне правда — Стоянович неопределенно хмыкнул — и перешли к белым. Ладно, представим. Но зачем вы тогда вернулись?

— Мне казалось, что наконец-то разобрался. Выяснилось, что был неправ. А за ошибки надо платить, — сухо ответил Стоянович.

— Но вы же пошли работать в систему НКВД!

— А где бы вы хотели, чтобы я работал? Что я умею? Писать статьи, собирать информацию? Кто ж меня, перебежчика-белогвардейца, допустит к такому важному делу как пропаганда. Сейчас же нет ни журналистики, ни публицистики, одна сплошная пропаганда. А тут — красота, знай-командуй лесорубами. И польза, опять же, лес стране даем.

— Странный у вас подход, Константин Алексеевич, — подумав, сказал Кузин. — На все у вас есть ответ, кроме одного: на хрена надо было из Шанхая ехать в Москву, чтобы попасть в лагерь, получить фунт презрения от старых товарищей, а теперь и вовсе расстрела ждать?

— Ты прав, Никита. На это у меня ответа нет. Вернее, есть только один — я старый идиот, вот и все. Но за что должна страдать моя семья, мне непонятно. Обратил внимание, что бы ни происходило во имя народного счастья, почему-то первыми страдают дети?

— Есть такой момент, — нехотя согласился Кузин.

— А кстати, что стало с вашей самозванкой? — неожиданно спросил Стоянович. — Что-то знаешь о ее судьбе?

Кузин пожал плечами.

— Нет, ничего. Получил от начальства головомойку за то, что отправил ее в гражданскую психбольницу, вот и все.

— А затем?

— Не знаю. Не интересовался.

Стоянович походил по камере, потом резко подошел к Кузину, взял за рукав грязной, засаленной за время отсидки гимнастерки, повернул к себе и спросил:

— А ты понял, чекист, что ты ее убил?

— Почему убил? — удивился Никита.

— Если бы ты ее оформил по… Какую статью ей приписывали?

— 58 часть 10 и 11.

— Это сколько? От полугода? Так и дал бы ей лет пять. Она бы отсидела, глядишь, и зажила бы себе тихо-мирно где-нибудь. А ты понимаешь, что ты ее сгноил в сумасшедшем доме? Что ее оттуда не выпустят никогда? Ты хоть понял, что такое «никогда»?

— Зато жить будет — тихо ответил Кузин.

— Все пытаешься у дьявола в карты выиграть? — язвительно спросил Стоянович. — Не получится.

Когда их вывели во двор, Кузин зажмурился от яркого солнышка. Он не знал ни какой сегодня день, ни даже месяц, все дни и часы, недели и месяцы слились в какой-то нескончаемый поток постоянной боли и короткого отдыха от нее. Он не понимал, почему его били, иногда сутки напролет, не давая ни спать, ни есть, ни пить, когда приходилось испражняться под себя, стоя по несколько дней у стены. И за это — тоже били. От стояния ноги распухали, становились толстыми как у слона, и каждое движение доставляло нестерпимую боль, от которой он терял сознание. А иногда его необъяснимо оставляли в покое на несколько недель, не вызывая на допросы. Никакой логики в этом не было. Или он просто не мог ее понять. Через какое-то время избиения и пытки стали такой обыденностью, что он даже начал воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Таким же обыденным стал кровавый понос из отбитых внутренностей, непроизвольный крик, вылетающий из глотки при каждом ударе, щеки, разорванные изнутри осколками зубов.

Самым удивительным было то, что от него никто ничего не требовал. Первое время он пытался сразу же признавать любые, самые дикие, обвинения, без вопросов, не глядя, подмахивал листы протокола, плохо видя, что там написано — буквы плыли и качались, видимо ему серьезно повредили сетчатку глаз. Кузин считал, что если он сразу все признает, то его не будут больше мучить. Так он стал членом — а потом и главой! — террористической организации, созданной с целью убийства товарища Сталина и других верных ленинцев; признался в подготовке диверсий на железных дорогах страны; что передавал полякам секретные сведения, летая каждую ночь из Москвы в Варшаву на учебном самолете У-2 и что одновременно рыл подземный тоннель до Берлина, чтобы тайно сноситься с гестапо. Потом фантазия следователей иссякла, но бить его не перестали. И когда Кузя понял, что бьют они не для того, чтобы вырвать признания, а просто из любви к искусству, то стало как-то сразу спокойней. Деваться-то было некуда. Поэтому он развлекал своих палачей криками, визгом и слезами.

Он перестал думать о чем бы то ни было — зачем? То, что его убьют, было понятно, единственный вопрос был — когда? Поэтому ему было все равно, что происходит с его телом — какая разница.

А на улице было в этот день тепло! И пока его вели к крытому грузовику, он все щурился на яркое солнышко, да улыбался беззубым ртом. Внутри уже сидели какие-то люди. Кузин узнал Стояновича, которого только недавно перевели в Бутырку, и — вот неожиданность! — разглядел одутловатое синее лицо Финкеля. Обрадовался, стал пробираться к нему через ноги людей.

— Привет, Финкель!

Тот смотрел на Кузина безумным взором, не отвечал.

— Не узнал? Это ж я, Кузя!

Финкель засмеялся, даже не засмеялся, а так — захихикал безостановочным смехом сумасшедшего, ничего не говорил, только смеялся ровно, можно сказать, бесстрастно. «Батюшки, да он умом тронулся!» — с ужасом подумал Никита.

Грузовик подпрыгивал на выбоинах, гудел, трещал при переключении передач, подвывал, когда водитель выжимал сцепление. Через брезент ничего не было видно, но это ничего, все равно было здорово куда-то ехать, только Финкель все время смеялся, и через какое-то время это стало раздражать. Он уже жалел, что подсел к нему, что напомнил о себе, и где-то в глубине души радовался, что сам хотя бы рассудок сохранил. Ладно, Стоянович молчал, разговаривать совсем не хотелось.

Наконец, грузовик остановился, конвоиры откинули брезент. Поодаль стояло несколько человек в синих фуражках с винтовками наперевес. Первого, сидевшего ближе всех к краю, двое нквдшников подхватили под руки, нагнули вперед и так полусогнутого и повели, почти бегом. Увели куда-то за угол, там через какое-то время раздался легкий хлопок, и эти двое вернулись за следующим.

«Вот, значит, как это делается! — понял вдруг Кузин. — Это что же, и есть расстрел? Я думал — стенка, несколько солдат с винтовками, последние слова… Погодите, а суд?» один из привезенных забился внутрь, затрясся, закричал страшно:

— Не пойду! Не пойду! Не надо!

— Ты что, сука? — удивился конвойный. — Мне что за тобой в кузов лезть?

Он неловко подхватился, занес тело в кузов, покачавшись на защелках задней стенки. Обреченный пытался отпихнуть нквдшника ногой, но тот перехватил его ногу, резко дернул к себе. Человек стукнулся затылком о дно кузова, не переставая причитать:

— Не надо! Прошу вас! Зачем? Не надо!

«Зачем он это делает? Так же только хуже, растягивает собственные мучения! И не убежишь никуда, вон их сколько, с винтовками, враз остановят!».

Конвойный сильным пинком сбросил его наземь, второй подхватил, заломил руку, от чего осужденный закричал громко, первый спрыгнул, заломил вторую руку, и они быстро-быстро повели кричащего человека. Хлопок, крик оборвался.

Увели смеющегося Финкеля.

Спокойно, даже улыбаясь, спрыгнул Стоянович, дал заломить себе руки. Он попытался пойти сам, но его все равно потащили. Хлопок.

Конвойный вернулся, поманил Кузина пальцем:

— Давай.

Ну, вот и все. Значит, вот так оно и будет. Только бы не сбиться на истерику, не выглядеть жалким в глазах этих уродов. Надо идти. Ничего не попишешь. Эту игру в безик он бездарно продул, а проигрывать надо уметь. Ищи хоть что-то положительное — скажем, калечить больше не будут. Господи, да калечьте, сколько хотите. Только жить оставьте! Нет, не оставят. Кузин, весь трясясь, спрыгнул с кузова, тут же ему заломили руки, загнули, поволокли к широкому оврагу, возле которого стоял сухой пожилой человек в круглых очках и с вислыми усами, сосредоточенно набивал патронами барабан нагана.

— Подождите, куда торопитесь, — сказал он с явным прибалтийским акцентом.

Конвойные ждали, не отпуская Никиту, который так и стоял, согнувшись, от чего ныла поясница. Он перестал думать. Никогда раньше не знал, что такое перестать думать, а тут взял и перестал. И в животе противно сосало что-то. Не могут же они его просто так сейчас взять и убить, правда? Поэтому Кузин не дергался, дисциплинированно ждал. А чего дергаться? Бесполезно.

Низко нагнута голова, почти уткнулась в землю. Рассмотрел, как полз по травинке муравей, тащил рыжую хвоинку, и травинка сгибалась под его тяжестью. Интересно, а сколько муравьи живут?

Наконец, прибалтийский голос сказал:

— Все, можно.

Никиту быстро подтолкнули к краю оврага, он заглянул внутрь, где лежало несколько десятков тел в различных позах. «Это что, они все мертвые, что ли», — изумился Никита.

Выстрела он не услышал.