Клодет Сорель

МАРИЯ. ТОБОЛЬСК, ВЕСНА 1918

Это ужасно, в таком признаваться, но Mama меня в последнее время безумно раздражает. Она стала такая нервная, с ней положительно невозможно разговаривать. У меня такое ощущение, что ей вообще никто кроме Papa не нужен, и ее никто кроме Baby не интересует. Ей все время плохо, она всегда не в духе. В отличие от Papa, который, кажется, вообще не реагирует на происходящее. Что, наверное, тоже плохо.

Конечно, Mama всегда была очень болезненной, ее мучают мигрени, а тут еще постоянные заботы о Маленьком, страх за него. Мне даже представить трудно, какая это боль, и какой это постоянный изматывающий ужас, когда ты понимаешь, что каждая минута может стать для твоего ребенка последней.

Но ведь я тоже ее ребенок! Да, только в отличие от Алексея, здоровая и крепкая. Но разве это означает, что меня нужно меньше любить? А мне все время кажется, что Mama et Papa стали любить меня меньше. Не так, как раньше.

Мне очень стыдно, я понимаю, что нельзя винить их за ту ситуацию, в которой мы все волею судьбы оказались. Но как они не видят, что плохо не только им и Маленькому?

Наверное, я monstrous egotist[6], раз думаю только о себе. И это тоже ужасно. Но, с другой стороны, почему всем можно думать только о себе, а мне — нельзя? А что, Оля и Таня не думают только о себе?

Даже Швыбз, с которой мы всегда были самыми близкими подругами, сейчас от меня отдалилась. Швыбз — это Настя. Такие прозвища мы с ней друг дружке придумали: я ее называю Швыбзик, а она меня — Туту, или Тютя. Я и собачку свою, необычайно игривую, без устали носящуюся по комнатам, назвала Швыбзом. Анастасия пытается быть прежней, как всегда всех разыгрывает, но если раньше меня это смешило, то теперь раздражает. Все же девице 17 лет скоро, могла бы и угомониться, ей-богу. Впрочем, о чем это я? Как я могу обвинять других в эгоизме, когда сама — первая эгоистка в семье?

Нет, это я изменилась, я стала гадкая, а другие остались прежними.

Может быть, это все происходит от того, что мне страшно, от того, что я не понимаю, что происходит. Страшно по-настоящему, до холодного позвоночника. Даже молитвы не помогают, хотя всегда помогали, и я стараюсь, стараюсь изо всех сил. Но никак не могу сосредоточиться, каждый раз вспоминаю Царское, и Ливадию, и то, как Papa читал нам Тургенева по вечерам, и какой ласковой могла быть Mama, и как хорошо, по-доброму мы жили — тогда мне хочется плакать. И я плачу вместо молитвы. Господи, как же мне страшно!

И еще этот Тобольск — ужасный город, он очень, очень провинциален, в самом плохом смысле. Скучно здесь. Хотя, наверное, если бы нас так не охраняли и давали бы свободно ходить, куда мы захотим, то было бы не так тоскливо. Но как представлю, что мне скоро целых 19 лет, что жизнь, можно сказать, проходит мимо, что где-то по улицам ходят дамы в красивых платьях, в шубках с муфточками, держат за локоть подтянутых офицеров — хоть волком вой! А я тут брожу среди привычных до зевоты лиц, в нелепом пальто шинельного сукна и чувствую себя толстой уродиной.

Кто меня такую сможет полюбить?

Интересно, а что сейчас делает Коля, Николай, Николай Дмитриевич? Смешно вспоминать, как я была влюблена в него, затянутого в морскую форму, которая ему неимоверно шла. Особенно парадная, белая. Господи, каким я была ребенком! Даже имела глупость просить Papa разрешить нам «отношения». Дурочка, что я понимала в отношениях? И что я в них понимаю сейчас? До 19 лет дожила и ни разу ни с кем не целовалась. По-настоящему.

Боже, о чем я! Это же грех, грех.

И вообще, мне пока нет девятнадцати, пару месяцев еще побуду восемнадцатилетней девицей.

Ну, вот видите, о какой чепухе я думаю? Надо будет сжечь все эти записки, мне даже думать противно, что кто-то будет читать, о чем думала глупая девочка, будет надо мной насмехаться. Не хочу!

Оля уже сожгла свои дневники. Таня понимает, что сделать это совершенно необходимо, но только плачет. Они с Mama все время плачут. Настя как всегда прыгает, хохочет, смешит Baby, кокетничает с солдатами, хочется ее отшлепать, честное слово. Как и Таню с Олей — ну что за нюни они распускают? Можно подумать, я не боюсь? Я не скучаю по Царскому? Мне не жалко маму и папу?

Вот папа — держится молодцом. Как всегда.

Я его обожаю.

Эти две красотки — Татьяна и Ольга — меня в детстве постоянно изводили: сговорившись, уверяли, что Papa и Mama — не настоящие мои родители, ведь я на них совсем не похожа, значит — приемыш. И хохотали, когда я начинала реветь, убегали со смехом, а я рыдала в одиночестве, представляя почему-то, что именно папа — не мой Papa. Про маму — не знаю почему! — я так не думала, наверное, потому что она всегда была скуповата на ласку. Нет, я ее, конечно, люблю, очень люблю, но…

Не буду писать, зачем? Я их всех люблю одинаково. Одинаково.

На самом деле, я, конечно, больше люблю папу. И Швыбзика. Мне никто не верит, но я помню, как она родилась, хотя мне было всего два года. Из-за того, что она родилась, мой день рождения получился немножко не таким веселым, хотя, что я тогда могла понимать? Все были заняты Настей, а Mama ужасно нервничала из-за того, что опять родилась девочка. Только Papa смеялся, радовался, я не помню, что он мне тогда подарил? Куклу? Нет, не помню. А Швыбзика помню — толстый красный младенчик. Впрочем, она такой и осталась. Mama все переживала: почему две старших дочери — высокие статные красавицы, а две младших — плотные румяные девицы. Нет, правда, Таня и Оля такие красивые, что была бы я мужчиной, непременно бы в них влюбилась! В обеих! И Анастасия очень симпатичная, только кривляется все время. Ну, это пока маленькая. Мне тоже все говорят, что я красивая, Papa даже как-то сказал, что я — самая красивая из всех дочерей, но потом смутился, до чего это непедагогично, так же нельзя говорить.

Ну, я-то знаю, что он хотел просто меня утешить, потому что в такую уродину влюбиться невозможно.

А я так хотела, чтобы Коля, старший лейтенант флота Деменков, в меня влюбился. Ну, я ж даже младше нынешнего Швыбза была тогда. Все мечтала: я в белом платье, с букетиком, с белой лентой в волосах, и он — такой высокий, в белой парадной форме, с кортиком. Мы стоим с ним у алтаря, поет хор, и священник венчает нас, рабов божьих.

Такая глупышка. Я ведь и подпись себе придумала, подписывать письма «Деменкова». Могла сидеть часами и выводить: «Деменкова», «г-жа Деменкова», «Мария Деменкова». Фу, какая дура была! Некрасиво, конечно, так говорить.

Papa — молодец. Я всегда его обожала, а в нынешнем положении — просто преклоняюсь. Как ни пытались солдаты его унизить, ничего у них не получается. Потому что унизить можно только того, кто боится быть униженным, а Papa знает, что его унизить невозможно. И если солдат говорить императору гадости, то этим он унижает себя, а не императора. Я горжусь Papa.

А вот солдат я не понимаю. Они же все давали присягу на верность своему императору, он был их главнокомандующим. Неужели они не чувствуют подлости своего положения, когда держат его под домашним арестом? Неужели они не понимают безобразия ситуации? Ладно, солдаты, но Евгений Степанович?[7] Полковник гвардии! Очень интеллигентный, очень вежливый, предупредительный, он чудесно к нам ко всем относится. И при этом остается тюремщиком. Интересно, сам он понимает чудовищность происходящего?

Три сотни двухметровых сильных мужчин охраняют двух пожилых людей, мальчика и четырех девушек. Им самим не стыдно? Неужели гвардии полковник не может отдать им приказ, чтобы мы — под их охраной! — сели на поезд и уехали… Куда? Да во Владивосток! Сели бы там на корабль и уплыли в Англию. Там дядя Джорджи, папин кузен. И даже если корабль потопят субмарины дяди Вилли — все лучше, чем сидеть взаперти в этом отвратительном скучном Тобольске.

Или к бабушке, в Крым. Там мои тети — Ольга и Ксения, я их обожаю. И они меня — тоже. Они же наши родные, почему мы не можем быть вместе? Почему мы должны торчать в этом ужасном Тобольске вместо того, чтобы жить в прекрасном дворце в Ливадии? Papa говорил, что просился отпустить его с семьей в Ливадию, это было бы прекрасно! Но ему не ответили.

Нет, правда, кому было бы плохо от того, что полковник Кобылинский отвез бы нас в Крым?

Я очень глупая, да?

Ну и пусть я глупая, но я не понимаю, зачем нас так охранять. Papa, конечно, делает вид, что все нормально, что все идет как положено, и играет с гренадерами в шашки. И от этого всем должно быть покойно и тепло на душе, потому что лучший из нас спокоен и уповает на Всевышнего. Вот только мне от этого, наоборот, тревожно очень. И страшно. Почему дядя Джорджи нас не забирает?! Хотя я, наверное, не смогла бы нигде жить, кроме России. Все-таки я — русская. Дочь русского царя. А с другой стороны, все равно меня бы отдали замуж куда-нибудь в другую страну. Странно. Как бы я жила в другой стране? В какой-нибудь Румынии. Ой, нет. Они хоть и православные, но этот их Кароль[8] такой противный! И, по-моему, тайный эротоман. Хорошо, что Оля за него не вышла, не говоря уж обо мне!

Но если смотреть не на Кароля противного, а на ситуацию вообще — придется же мне когда-нибудь уехать с мужем от Mama и Papa.

С мужем. Что это такое? Заботиться о совершенно чужом человеке, ложиться в одну кровать с кем-то, кого ты совсем не знаешь, может, даже не симпатичным совсем — только для того, чтобы делать наследников его трона? В этом, конечно, и есть предназначение принцессы, но я бы хотела лучше как Mama и Papa — любить друг друга всю жизнь, преданно и нежно.

Нет, все-таки я очень глупая. О чем я сейчас думаю? Думать-то надо совсем о другом.

Я когда этого комиссара увидела, он мне показался довольно симпатичным. Я потом поняла почему: у него в открытом вороте была видна матросская полосатая фуфайка. Я сразу Колю вспомнила, как он водил меня к себе на крейсер, там все матросы были в таких фуфайках. И, как ни странно, комиссар прекрасно говорил по-французски. Я даже поразилась — с такими тонкостями, которые только тот, кто долго жил в Европе, может знать. Вежливый такой. Но он-то нам всю обедню и испортил.

Оказывается, нас должны куда-то перевезти, Яковлев не сказал куда, сколько Papa его ни расспрашивал.

Причем, ехать надо срочно, буквально, сегодня же ночью.

— Подъем в полчетвертого утра, — сказал комиссар. — И сразу же выезжаем.

Он очень торопится, непонятно почему.

Впрочем, понятно. У этих комиссаров какие-то разногласия, я краем уха слышала, как полковник Кобылинский разговаривал с Papa. Нас почему-то хотели отвезти в Екатеринбург. Зачем? Разве Тобольск недостаточная дыра?

— Понимаете, Николай Александрович, нас с вами спасает только то, что они там друг с другом не могут договориться. Один отряд этих башибузуков требует отвезти вас в Омск, другой — в Екатеринбург. Пока они спорят — мы в безопасности, потому что силы их примерно равны.

— Евгений Степанович, а как же ваши молодцы? — удивленно спросил Papa.

Кобылинский печально усмехнулся.

— Молодцев моих с каждым днем мне все труднее удерживать. Да что там удерживать. Я вам честно скажу: никакого влияния на них я уже не имею. Авторитет мой тает с каждым днем, боюсь, что в решительный момент он растает окончательно.

— Неужели все так плохо?

— Плохо, Николай Александрович, очень плохо. Спасти нас могут только две вещи — если из центра пришлют жалование моим, как вы изволили выразиться, «молодцам» или если появится третья сила, которая сможет пересилить эти две.