Клодет Сорель

А я по-прежнему никак не понимала: почему нужно было столько ждать? Если Евгений Степанович так заботится о нашей безопасности, почему мы еще полгода назад не двинулись под охраной его «молодцев» в действительно безопасное место? Когда я спросила об этом Papa, он, вздыхая, попытался мне объяснить, что есть приказ, что военный человек обязан выполнять приказы, даже если они ему совсем не нравятся, а я тщилась понять: если твоя совесть не позволяет тебе выполнять этот приказ, то что важнее — воинский долг или совесть? Мне кажется, что совесть, но я девочка, могу чего-то не понимать. Все-таки армия и приказы — это чисто мужское дело.

Сейчас проблема была в другом. Алексей опять как назло накануне ударился, ноги у него чудовищно распухли, и он совсем не мог ходить. А Яковлев категорически не был согласен отложить отъезд до выздоровления Baby. Он неимоверно спешил по одному ему известным причинам, понять которые нам не было никакой возможности, и очень злился от того, что Цесаревич заболел так не вовремя. Все бегал на телеграф, с кем-то переговаривался, а потом заявил, что ничего не отменяется, Papa едет с ним, пока не вскрылись реки и еще можно добраться по Тюмени, пересекая их по льду. Опасно, конечно, но делать нечего. Иначе они здесь застрянут, пока не сойдет лёд, а на это нет времени.

Papa, конечно же, отказался. Очень резко — я никогда такого не видела, даже дверью хлопнул. На комиссара это, однако, никакого впечатления не произвело.

— Николай Александрович! Боюсь, что от вашего желания это совершенно не зависит. Вы можете противиться — безусловно, ваше право. А я — так же безусловно — не стану применять к вам и вашим близким силу. Но это — я. Проблема в том, что в этом случае мне придется уехать, а вам пришлют другого комиссара, и я не могу поручиться, что он будет столь же гуманен, как я.

Это было очень неприятно. Впрочем, неприятно — это understatement[9]. Я, честно говоря, просто испугалась. Вспомнила всех этих комиссаров, которых за последний год навидалась предостаточно. Да и солдаты, которые нас охраняли и поначалу казались такими милыми, вряд ли будут нас и дальше защищать ценой своей жизни, если эти бандиты решат взять нас силой. Пока еще защищают, но кто поручится, что так будет и дальше. Меня прямо сжало всю, так стало страшно.

Но что же делать?

Papa курил и молчал. Тогда вступил в разговор полковник Кобылинский.

— Василий Васильевич, ну а что же вы предлагаете? Бросить больного ребенка? Бросить семью, дочерей? Ради чего? Вы хотя бы сказали бы, куда вы его везете и с какой целью.

— Этого я сказать не могу, не уполномочен, — сухо ответил Яковлев. — Но выехать надо самое позднее сегодня ночью, иначе, повторяю, лед вскроется, и мы все тут застрянем на несколько недель. Этого я допустить не могу. Так или иначе, надо ехать.

Кобылинский хотел сказать что-то еще, но Papa остановил его:

— Не надо, Евгений Степанович. Я подчинюсь силе и поеду. Семья присоединится потом.

Помолчал и добавил:

— Если пожелает.

У меня защипало в носу. Не хватало еще разреветься! Ну как он может так говорить! Понятно, что мы все разделим одну с ним участь!

— Я еду с мужем, — неожиданно сказала Mama. Сказала по-французски, как всегда делала, когда все вокруг понимали этот язык.

— Не надо, Аликс, — мягко сказал Papa, тоже по-французски. — Маленькому ты нужнее.

Но Mama встала стеной:

— Ни в коем случае! Разве ты не понимаешь, в чем дело? Они хотят заставить тебя!

Она не договаривала, но мы все знали, в чем дело: Papa думал, что большевики хотят заставить его подписать мир с Германией, они там заключили какой-то ужасно позорный мирный договор, и теперь им нужна была légitimation[10]. А кто обладает авторитетом, большим, чем сам император, пусть и бывший? Mama была уверена, что немцы требуют именно этого: чтобы Papa предал союзников. А Papa клялся, что никогда, никогда не подпишет этого мира, легче даст отрубить себе руку. Ну, это он так говорил, мы-то знали, что если бы встала угроза для всех нас, он все подписал бы как миленький. Но большевики, конечно, до такого не дойдут. Даже германские шпионы не поднимут руку на семью законного самодержца, хотя бы и свергнутого, это ясно. Но крови попортить могут предостаточно.

— Ну, если выбор сделан, то я бы рекомендовал начинать паковать вещи, — на своем прекрасном французском вступил в разговор комиссар. — Времени у нас совсем мало, так что извольте поторопиться.

— А если вы, Евгений Степанович, — обратился он к Кобылинскому. — Боитесь за Николая Александровича и его спутников, то я готов взять в качестве сопровождающих часть ваших людей. Надеюсь, им вы доверяете?

Полковник сухо кивнул и вышел из комнаты.

А я все думала о мамином решении. Не знаю, я бы не смогла выбрать между мужем и ребенком. И Papa нельзя одного оставить, и больного Бэби — как бросишь? Но это же Mama! Вот она смогла принять решение.

Тут я набрала побольше воздуху и заявила:

— Я поеду с Papa и Mama.

Сами посудите, а что было делать? Эти двое совершенно разбиты, растеряны, сами ничего не могут. У Mama бесконечные мигрени и высокое кровяное давление, надеюсь, доктор Боткин поедет с нами, одной мне не справиться, я ж даже курсы сестер милосердия не окончила, как Татьяна и Ольга. Маленькая была. Papa все время занят своими мыслями, переживает, мучается, такое ощущение, что он живет не в этом мире, а в каком-то другом, нереальном. Должен же быть рядом с ними хоть один разумный человек, правда? И кто это у нас самый разумный? Ольга и Татьяна, которые будут беспрестанно рыдать вместе с Mama? Швыбзик, за которой самой нужен глаз да глаз? Какой остается выбор? Естественно, этот выбор — добрый толстый Тютя, кто же еще. Иными словами, бывшая Великая Княжна, бывшее Ее Императорское Высочество, бывший полковник 9 драгунского Казанского полка, как всегда сделала шаг вперед, взяв на себя самое трудное.

Я не знаю, они нарочно это сделали, но мы не только выехали в самое сонное время — половина четвертого утра! Мы еще ехали в ужасных кошевах — такие возки без рессор, даже не возки, а какие-то корзины, в которые успели накидать немного соломы, да и то только нам с Mama. Трясло на зимней дороге так, что доктор Боткин буквально кричал от боли в почках — у него сделалась колика. Mama постоянно держалась за виски с страдальческим выражением лица, которое меня вскоре начало неимоверно раздражать. Наверное, я все-таки дурной человек, если вместо сочувствия испытываю только раздражение. Бедная моя мама!

Тьфу, как неискренне у меня это вышло! Разве я не вызвалась помогать своим несчастным родителям? Терпите, Мария Николаевна!

У реки Тобол Яковлев сделал знак остановиться. Конные, что его сопровождали на лошадях с заиндевевшими мордами, спешились, разминая ноги. Вылезла и я, пройтись. У ближайшей к нам коняги гулко екала селезенка, я стала ее гладить по нежной коже на морде, а она время от времени фыркала, осыпая меня ледяными брызгами. Брюхо у нее заиндевело, покрылось белым пушком, а особо крупные льдинки ужасно хотелось оторвать. Еле удержалась.

Яковлев спустился к реке, потопал по льду ногой, обутой в бурку. Прошелся немного туда-сюда, задумался.

Папа тоже вышел из возка, в котором ехал вместе с комиссаром, хотел закурить, но тут обнаружил, что от тряски из папирос высыпался табак.

— Василий Васильевич, — обратился он к комиссару. — Не угостите папиросой?

Тот, ни слова не говоря, протянул папе портсигар. Судя по запаху, курил он какую-то гадость.

— Вроде пройдем, — пробормотал он, поправляя кобуру с огромным пистолетом на боку. К нему подошли бойцы его отряда, с которым он приехал. Я не написала, что их был целый отряд? Забыла, наверное.

Они о чем-то совещались, время от времени тревожно поглядывая на деревню верстах в четырех-пяти от нас. Потом комиссар подошел к Papa.

— Надо торопиться, — сказал он. — Не сегодня-завтра лед сойдет.

И, развернувшись, решительно ступил на заснеженную гладь реки.

Мы вышли из этих треклятых кошев и двинулись вслед за ним.

Яковлев шел довольно уверенно, хотя под тяжестью его тела лед проседал, угрожающе скрипел, на и без того скользкой поверхности поднималась вода. Я сразу промочила свои ботики, ногам стало холодно, нестерпимо холодно. «Не подхватить бы воспаление легких», — испуганно подумалось мне, но какой у меня был выход? Уповать на Господа и молиться о спасении душ наших.

Всадники вели лошадей в поводу, возки ехали за нами. Вокруг все скрипело и качалось под ногами. Сердце время от времени, когда скрип становился особенно сильным, ухало куда-то совсем вниз. Провалиться я не боялась — если уж лошадей лед выдерживал, то и мои лишние фунты выдержит. Только все равно было страшно.

Тем более, что стало по-зимнему быстро темнеть, а из расположенной неподалеку деревни выбежало несколько человек, что-то закричали, показывая на нас, какие-то конные бросились было в нашу сторону. Но Яковлев благоразумно оставил на том берегу часть своих людей, увидев которых конные сразу передумали и повернули обратно.

Любопытно, конечно, что же это такое там происходит, однако спрашивать комиссара я не собиралась. Еще чего не хватало.

Яковлев сам сказал:

— Уральцы. Обещали нам засаду устроить. А мы их опередили. Я ж говорил: чем раньше выедем, тем безопасней.

Река казалась бесконечной — а так, со стороны, и не скажешь, вроде не широкая. Но когда ступили на противоположный берег, все облегченно выдохнули — на суше как-то уверенней. В общем, моряком бы я стать не смогла. Разве только ходить с ними под ручку. Хотя на «Штандарте» ничего подобного не испытывала, но, может, просто маленькая была, не понимала опасности?

А потом уже спокойно, без приключений дотряслись до Тюмени. Думали, что страдания наши закончились и самая трудная часть пути уже позади. Но самое трудное только начиналось.