Клодет Сорель

Меньше надо было рефлексировать. Не успела Москва вдоволь посплетничать об убийстве Распутина — Десницкий даже загорелся поставить спектакль по этой истории! — как жизнь стремительно начала меняться. Те, кто раньше отсиживался по окраинам да слободкам, теперь заполнили весь город, кричали грубыми голосами, носили почему-то красные знамена, а по ночам даже на Божедомке были слышны выстрелы. Клодет боялась ужасно, говорят, в соседнем доме шальная винтовочная пуля влетела в окно и убила кормящую мать!

Появились новые слова — митинг, демонстрация, Совет. Однажды Клодет собственными глазами видела, как толпа избивала полицейского. Пожилой полный мужчина только закрывал лицо руками и как-то странно хекал, когда его с размаху били ножнами его же шашки. Полицейского повалили на снег и после еще какое-то время пинали, от чего во все стороны разлетались красные брызги. Клодет подташнивало, ей было очень страшно, но оторваться от этого зрелища не могла. Ужасно жалко этого бедного дядечку, однако что она могла поделать? Лечь рядом с ним, хекая и разбрасывая красные брызги? Увольте! Как это омерзительно! Но самой себе втайне признавалась, что в зрелище этом было нечто неимоверно притягательное. Все-таки она крайне развращенная особа.

А потом пришло известие, что Государь Император отрекся от престола. Люди бегали по улицам, кричали «ура!», целовались и обнимались — даже незнакомые. А кое-кто старался прошмыгнуть незаметно и исчезнуть с улиц Москвы, чтобы темная восторженная толпа не растерзала его за отсутствие восторга.

Клодет в этот день напилась, ушла из театра, нахамив пожилому комику, шла по улице, разбивая носком ботика грязный мартовский снег, пахнувший почему-то арбузом. Хотелось втянуть хорошую дозу порошка, так, чтобы онемело все нёбо и свело десны, налить целый стакан коньяка (где его взять-то?), усесться с ногами в кресле, закутавшись в пуховую шаль и смотреть на желтый свет фонарей в переулке. Или рухнуть в постель с красивым юношей, чтобы он, наконец, выпорол ее до кровавых рубцов на ягодицах. Ну, или на самый худой конец, просто выпить чаю с вареньем. Она вспомнила мамино варенье и вечерний самовар на столе, покрытом скатертью с бахромой, и как они сидели там всей семьей, когда она была совсем маленькой — и чуть не разревелась. Глаза затянуло мутной влажной пленкой, и Клодет со всего размаха врезалась в чье-то жесткое грубое пальто, моментально оцарапавшее красные от холода щеки.

— Вы не ушиблись?

Клодет подняла глаза. Перед ней стоял аккуратный офицер, перетянутый портупеей поверх форменной шинели («Так вот что это за грубое сукно!»). Усы, шашка, висящая вдоль левого бедра. Ровно сидящая фуражка с овальной кокардой. «Красивый!» — подумала Клодет. Ну, может, и не красивый, но очень, очень славный.

— Нет, благодарю вас! — она постаралась, чтобы голос звучал сухо. Он тогда становится хрипловатым, а это, говорят, завлекает.

— У вас все в порядке?

Он серьезно смотрел на нее.

— Да, благодарю вас.

— А откуда тогда эти слезки? — участливо спросил он. Клодет неожиданно рассердилась.

— Во-первых, милостивый государь, это не «слезки», как вы изволили выразиться, а слезы. Я вам не гимназистка, с которой нужно разговаривать как с дитем малым. А во-вторых, вам не кажется, что это достаточно интимная материя, чтобы рассуждать о ней на улице с первым встречным?

«Не переборщила ли? — испуганно подумала она. — Еще обидится и уйдет. Да нет, он что, красна девица так обижаться? Офицер все-таки!». Она подняла глаза. Офицер улыбался, от чего лицо его стало совсем мальчишеским. «Какой смешной!» — подумала Клодет.

— Во-первых, — в тон ей начал он. — Я вам, милостивая государыня, не первый встречный! — И приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал:

— Батальонный командир 1-ой бригады 65-гопехотного Московскогополка 17 пехотной дивизии 19-го армейского корпуса 5-ой армии Северо-Западного фронта штабс-капитан Зеленин. Андрей.

Клодет засмеялась.

— Клодет Сорель, актриса.

— Ух ты! — искренне удивился он. — Вы действительно актриса? Поразительно! А Клодет Сорель — ваше настоящее имя или сценическое?

Она внимательно посмотрела на штабс-капитана. Нет, вроде серьезно спрашивает, не издевается.

— Настоящее.

— У вас, наверное, французские корни?

— Французские, — Клодет помолчала и тихо добавила. — Из Самары.

И штабс-капитан снова рассмеялся. Нет, он и правда симпатичный.

— Да что ж мы с вами стоим, — спохватился офицер, и сразу стало видно, что он совсем мальчишка. Еще и титулование это, какие-то бригады, корпуса, она в этом ничего не понимает, а он так гордится!

— Вы разрешите вас проводить? — он снова приложил ладонь в кожаной перчатке к козырьку. Клодет благосклонно кивнула.

Она взахлеб рассказывала про то, как ей было страшно, когда толпа избивала пожилого человека, как летели красные брызги, и как она представляла себя на его месте. Она плакала, зубы стучали о стакан с коньяком, который неожиданно оказался у офицера за отворотом шинели. Едко пахнущая жидкость текла по подбородку, Клодет плакала, не вытирая слез, а штабс-капитан Зеленин внимательно слушал, время от времени гладя ее по тыльной стороне ладони, а потом поднял на руки и уложил в постель. Засыпая, она удивилась, что он ничего с ней не делает, наверное, надо бы огорчиться, но у нее уже не было на это сил, и она провалилась в тяжелый пьяный сон.

Утром с трудом припоминала, что же она такого наговорила офицеру, который, наверняка, на фронте видал вещи и похуже, и пострашнее, и сам ежедневно ходил под угрозой смерти. А тут она со своей девичьей истерикой. Она даже не хотела открывать глаза, боялась увидеть его насмешливый взгляд: ничего себе, встретил милую барышню, которая напилась как извозчик. Нет, как сапожник. А, все равно. Фу, как неудобно.

Конечно же, он теперь презирает ее. Ну и черт с ним! Она открыла глаза. В комнате никого не было. В окошке виднелось весеннее голубое небо без единого облачка. Она зевнула и села на кровати. «Надо же, какой деликатный! — подумала, обнаружив, что спала в платье. — Не воспользовался случаем, не раздел, мол, помогаю бедной девушке». Она решительно встала. В ванной бы сейчас вымыться. На столе лежала записка: «Клодет, с вашего позволения, я буду писать вам. Впрочем, и без позволения все равно буду. Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо. Андрей Зеленин». А внизу — приписка: «Вы лучшая». Ей прямо как горячим плеснули. Какой славный мальчик.

Несмотря на отречение Государя, жизнь, казалось, изменилась не сильно. В театре по-прежнему давали представления, она по-прежнему два раза в неделю выходила на сцену и пела надоевшие до одури романсы, от которых ее только что не тошнило. Но и до этого скоро дойдет, честное слово. Кому сегодня нужны певицы и актрисы? Кому в эти дни нужны поэты и композиторы? На фронте армия терпела одну неудачу за другой, Андрей писал о том, как мечтает увидеть ее снова и как при первой же возможности ринется в Москву, но она читала газеты и понимала, что вырваться ему не удастся еще долго. Фронт неумолимо разваливался, это был ясно даже такой далекой от этих мужских забав девушке как Клодет. Жалко будет, если такого симпатичного мальчика убьют безжалостные тевтоны.

Летом впервые не поехали на гастроли — никто не приглашал. Похоже, дни театра Десницкого были сочтены, всех актеров распустили в бессрочный отпуск без оплаты. Клодет после долгих мытарств, уже на грани отчаяния, устроилась певицей в кафе-шантан, где пела ужасающе пошлые романсы. Утешала себя тем, что это лучше, чем идти на панель. А иногда, наоборот, думала, что на панели было бы лучше. Там хоть все понятно — никакого ханжества, мол, я искусством занимаюсь. Тоже мне искусство.

В общем, чем дальше, тем Клодет больше запутывалась, все меньше понимала, как жить дальше и чем же ей заниматься. Иногда даже подумывала о том, чтобы вернуться к родителям, но гнала эту мысль. Стыдно. Актриса погорелого театра. Лучше уж и впрямь на панель.

Вокруг по-прежнему роились тонкие молодые люди с расширенными зрачками, пытались поить ее отвратительным самогоном, который хлынул в старую столицу каким-то нескончаемым мутным потоком. Но с ними ей уже было скучно. А когда девушка отказывает, толпа поклонников начинает редеть. К тому же и кафе-шантан закрылся, так что к осени она осталась совершенно одна, с ужасом представляя себе грядущую зиму, заботы о дровах, о хлебе насущном и потихоньку внутри начинал шевелиться холодный червячок ужаса. Как жить дальше? Так и перебиваться мятыми рублями, которые ей суют за пару романсов в ресторанах, где сидят, пьют и жрут те, за кого на фронте сражается храбрый штабс-капитан? Немцы под Ригой, не дай Бог падет Петроград, армия бежит, от Андрея вот уже два месяца нет никаких вестей. Сгинул, поди, в окопах, как Юлин корнет. Жалко.

С наступлением холодов стрельба на улицах усилилась. Соседка рассказала, что какие-то большевики готовятся захватить власть. Клодет пожала плечами: какая разница? Большевики, меньшевики, эсеры, анархисты — все они одним мирром мазаны, никто из них не может ни немцев загнать обратно в их логово, ни страну накормить, ни людям нормальную работу предоставить. Да чтоб они все друг друга перестреляли.

И тут неожиданно теплым вечером, когда она пыталась понять, как растянуть оставшиеся деньги на два дня — в пятницу обещали пригласить на поэтический вечер, в дверь постучали. На пороге стоял Андрей. Обросший щетиной, грязный, с какой-то царапиной через все лицо, с перевязанной рукой. От него незнакомо пахло не то карболкой, не то дегтем.

— Примете, Клодет? — устало спросил он.

Она, пытаясь сдерживать себя, не завизжать и не броситься тут же ему на шею, безразлично кивнула:

— Проходите, господин штабс-капитан.

Он не обратил внимания на ее сухость, прошел, подволакивая ноги, в комнату, таща за собой огромную отвратительную винтовку.

— Есть хотите? — Клодет лихорадочно соображала, что же такого приготовить из двух морковок и одной-единственной картофелины. Это все, что у нее оставалось. Андрей кивнул, полез за пазуху шинели, потерявшей весь свой лоск, и вытащил что-то, обернутое в когда-то белую тряпицу.

— Тут немного еды, — махнул он рукой. — Я не помню. Давайте поужинаем. Только потом можно я посплю?

Клодет кивнула. Говорить было трудно, до того ей было жалко штабс-капитана. Он уже не был ни бравым, ни блестящим. Усталый юноша. Андрей тоже кивнул — в знак благодарности. Снял шинель, под которой оказалась портупея, кинул на пол и буквально упал на нее, не снимая высоких кавалерийских сапог. Очень щегольских и очень грязных.

— Ложитесь на кровать! — хотела сказать Клодет, но он уже спал. Она укрыла его одеялом, посидела, глядя на ставшее вдруг таким родным лицо, и облегченно вздохнула. Она еще не знала, что будет дальше, но почему-то была уверена, что теперь ей ничего решать не надо, в ее жизни, наконец, появился тот, кто будет принимать решения. Хорошо.

В тряпице была завернута четвертина черного липкого хлеба, шмат сала, луковица и, как ни странно, яблоко, до основания этим луком пропахшее. Клодет отпластала себе здоровенный кусок розоватого на прожилках сала, отломила кусок хлеба — с корочкой, непременно с корочкой! — и сделала то, чего при других обстоятельствах не сделала бы никогда — отрезала четвертинку луковицы. Все это запихнула в рот и стала активно жевать, даже слезы выступили.