Детские странствия

ДОБРЫЕ ЛЮДИ

Так шел год за годом: зимой я ходил в училище, летом пас овец.

На третье лето мать повела меня наниматься пастушком в дальнюю деревню Кашниково. Набивая мне цену, она хвалилась:

- Ростом он маленький, а старательный, проворный. В училище учится, и учителя хвалят, подарки дают.

Мужики и бабы, собравшиеся в избу, с любопытством рассматривали меня, говорили:

- Это хорошо, что в училище ходит, - значит, сумеет сосчитать овечек. Стадо у нас большое - сто двадцать голов.

Нелегко было крестьянину доверить своих овечек такому юнцу, как я. Но в Кашникове, узнав, что я хожу в училище, не стали долго судить и рядить, как обыкновенно бывало в таких случаях.

- Чего, бабоньки, сомневаться? - заговорили мужики. - Кормите его молочком да шаньгами и будете спокойны - пастух образованный.

И бабы пообещали:

- Пусть хорошо смотрит за скотиной, а кормить будем хорошо, раз образованный.

Собираясь домой, мать попросила хозяйку, у которой я оставался, присмотреть за мной.

- Не обижайте малую сироту, - говорила она.

У нас в деревнях сиротами называли всех, кто жил в чужом доме.

Мать ушла. Я стоял посреди улицы осиротевший, в чужой, далекой от дома деревне. На улице ребята играли в шары. Один из них вдруг подскочил ко мне.

- Ты наш овечий пастух? - спросил он.

- Да, овечий пастух, - ответил я и боязливо сжался: не забыл еще, как встретили нас, спировцев, в школе шурингские ребята.

Но кашниковские иначе встречали чужих.

- Чего ж ты стоишь? Давай вместе играть, - предложил мне подскочивший паренек.

Вечером, когда я, повеселевший, вернулся в избу» хозяйка меня хорошо накормила.

Не раз в Кашникове мне вспоминались слова отца, часто говорившего мне:

«Не тужи, Васька! Помни, что свет не без добрых людей».

Веселый был первый день моего пастушества в Кашникове. Утром, когда я вышел на улицу, бабы уже согнали овец в стадо. На улице собралось много мужиков и баб.

- Молись богу! - крикнул один мужик.

Все стали креститься, а потом тот же мужик, что велел молиться богу, повернулся ко мне и сказал:

- Ну, пастушок, паси. Ребята тебе покажут, где надо пасти.

Далеко за деревню толпой провожали меня мужики и бабы, показывали поля, которые надо было беречь от потравы. Когда они повернули назад, меня окружили ребята, с которыми я накануне играл в шары, стали расспрашивать об училище. Из них никто не ходил в училище - далеко.

Я им прочел «Генерала Топтыгина», и они весь день не отходили от меня: рассказывали про разные случаи с медведями, водили на ручей показывать омуты, в которых сомы водятся, вечером вместе со мной гнали стадо в деревню.

Один из ребят, тот самый, которого я испугался, когда он подскочил ко мне на улице, позвал к себе ночевать.

- Будем спать с тобой в сарае на соломе, - сказал он и похвастался: - У нас в сарае сквозь щели звезды видны!

Он был чуть постарше меня, звали его Павлуша. Мы с ним быстро подружились. Мать его приветливо встретила меня в своей старенькой, осевшей в землю избе.

- У нас, брат, лучше, чем в богатых избах, - говорил Павлуша.

И мне понравилось у него ночевать. Я приходил к нему каждый вечер. Мы ложились на солому и, закинув руки под голову, смотрели на звезды, мигавшие нам в щели крыши.

- Гляди, гляди, как мигает! Это она нам с тобой, Васька, - говорил он.

Павлушка был уверен, что звезды живые существа, что они смотрят с неба на землю и всё, всё видят.

Выбрав какую-нибудь звезду, мы смотрели на нее, пока она не начинала прыгать в наших глазах.

- Ишь как танцует! Радуется, что мы на нее глядим. Звезды - как девки: ох, и любят, когда на них глядят! - говорил Павлуша.

Ночью нас иногда будил дождь, мы бежали в избу и, мокрые, забирались на печь.

Все мне нравилось в Кашникове. Места там были красивые. Я пас овец на травянистых полянах возле большого ручья с прозрачной и вкусной водой. Ляжешь на обрыве у омута и смотришь в воду - выглядываешь на дне, под корнями дерева, сома. Вон он крутит хвостом и тоже будто глядит на меня. «Как бы его поймать?» - думал я однажды. И мне пришла в голову мысль насадить на длинную палку гвоздь с. загнутым концом, чтобы им, как крючком, подцепить сома. Вечером я соорудил такое удилище, и на другой день Павлуша пошел со мной, чтобы посмотреть, как я буду тащить из омута сома.

День выдался облачный, и мы долго лежали на обрыве, ожидая, пока выглянет солнце и осветит омут. Омут был глубокий, песчаное дно его можно было разглядеть только при солнце. И вот мы увидели на дне, под корягой, большущую голову сома. Я нацелился в него своей палкой и быстро сунул ее в омут. Мне показалось, что я подцепил сома. Вскочил на ноги, тяну палку назад и не могу вытащить.

- Ух, и тяжелый сом!

Павлуша кидается мне на помощь, тоже берется за палку. Мы изо всех сил рванули ее на себя, и палка взлетела в воздух. Павлуша, потеряв равновесие, упал на спину, а я попытался удержаться на ногах и, соскользнув с обрыва, бултыхнулся в воду.

Плавать я не умел. Пытался на Онеге, но почему-то ничего не получалось - тянуло на дно. Так и тут: сначала побултыхался немного и пошел под воду. Но прежде чем меня затянуло в омут, я успел подумать, что яма неширокая, можно по дну выбраться из нее ползком.

Когда я вылезал из ямы, Павлуша стоял уже раздетый - хотел прыгать в омут, спасать меня.

- Ох, и здоров же ты, Васька, нырять! - сказал он, увидев мою высунувшуюся из воды голову.

После этого я решил, во что бы то ни стало научиться плавать.

Приходя к омуту, я раздевался и, зажмурив глаза, кидался в него. Сначала я топором шел на дно, иногда с испугу захлебывался и, когда вылезал из воды, у меня сильно звенело в ушах, и я долго тряс головой, чтобы перестало звенеть.

Вскоре омут перестал меня пугать. Опустившись на дно, я сразу вставал на карачки и быстро выползал на берег; отфыркивался, хватал воздуха и снова кидался в омут - уже с открытыми глазами.

Спустя несколько дней я доплывал до середины ямы и только тогда шел на дно. Наконец - о счастье! - я переплыл всю яму.

Раз Павлуша привел ко мне много ребят; я заигрался с ними, и вдруг одна овечка заблеяла страшным голосом. Кинувшись на ее голос, я увидел, что она тонет в омуте. Ребята помогли мне вытащить нахлебавшуюся воды овечку, и мы стали думать, как ее спасти. Решили положить овечку на край обрыва и свесить ее голову вниз, чтобы вода вытекла. Сделали так и пошли играть.

Немного погодя, вспомнив о своей утопленнице, я вернулся проведать ее, и, когда подбежал к яме, оказалось, что овечка уже лежит на дне. Видно, стала подниматься и сорвалась вниз.

Ребята, вернувшись в деревню, разнесли об этом весть по избам, и вечером стадо вышли встречать все бабы и много мужиков. Среди них был и богатый Холопов со своей хозяйкой - мои враги.

В Кашникове во всех избах меня встречали приветливо, хорошо кормили, даже давали чистые рубахи и портки. А у Холоповых, когда я вошел к ним в чистую половину избы, на меня накричали:

«Ты куда, парень, прешься? Нечего тебе здесь делать, садись в кухне. Всяк сверчок знай свой шесток!»

Больше в их избу я не заходил.

Холопова, должно быть, испугалась за своих овечек и как-то, встретив меня на улице, сказала:

- Ты, парень, в нашу очередь мимо не проходи, я тебе пряник дам.

- Подавись ты своим пряником! - огрызнулся

- Ишь какой злой волчонок! Гляди, овец моих не загрызи, а то шкуру с тебя спущу! -погрозила она.

И вот надо же было так случиться, что утонула овца именно Холоповых.

- Батюшки светы, утопил, проклятый! - завопила Холопова, увидев, что в стаде нет одной ее овечки.

А Холопов схватил меня за волосы и потащил куда-то, грозя запороть до смерти. Напрасно я оправдывался, уверяя, что не топил овцу, что она сама утонула: не слушая меня, Холопов искал хворостину покрепче.

Бабы попробовали было заступиться за меня: со всяким, мол, может случиться беда, но он так на них цыкнул, что они сразу примолкли. И мужики все стояли молча - боялись этого богатея: все у него были в долгу. Быть бы мне избитым, да, на мое счастье, страшный крик, который я поднял, услышал единственный в деревне человек, не боявшийся Холопова.

Тем летом в дальние деревни нашей волости стражники привезли много политических ссыльных. В Кашниково на поселение был завезен кавказец Ахмет. Не знаю, действительно ли он высокого роста или только казался мне таким оттого, что носил высокую мохнатую белую папаху и никогда не снимал ее с головы, но силой он обладал неимоверной. Ребята часто просили:

«Ахмет, покажи силу!»

И он охотно показывал - выворачивал из земли огромный камень, высоко подкидывал его, а потом смеялся:

«Хорош мячик! Давай будем играть».

Русский язык Ахмет знал плохо, но он любил поговорить с ребятами. И мы любили послушать, как он рассказывал о своем далеком крае, где круглый год стоит теплая погода и людям не надо носить ни шуб, ни валенок, где на деревьях растут плоды побольше нашей репы и вкуснее ее, а на кустах - ягоды, от сока которых люди становятся пьяными, как от водки.

Мы не верили, что все это правда, думали, что Ахмет рассказывает нам сказки. Но таких сказок мы еще не слышали.

Ахмет знал, что я хожу в училище, и хвалил меня за это. Услышав мой крик, он вышел из избы. Я издалека увидел его белую папаху, она вселила в меня надежду на спасение, и я стал кричать еще сильнее.

Подойдя к Холопову, Ахмет взял его за руку.

- Нэ надо мальчика бить. Это нэ хорошо, - сказал он.

Вероятно, Ахмет очень сильно взял Холопова за руку, потому что тот побледнел и сразу выпустил меня.

В тот день я ночевал в избе, где квартировал Ахмет.

Он привел меня в избу заплаканного и, желая утешить, показал мне какой-то журнал с картинками. Мое внимание привлекла одна картинка, изображавшая штыковой бой: русские кололи японцев.

Уже шла война, но я еще не видел таких картинок. Ночью мне приснилось, будто я колю японца штыком, но никак не могу его заколоть. Спал я на лавке, а проснулся на полу от собственного крика - во весь голос кричал «ура».

- Чего, Васька, кричишь? - спросил Ахмет. - Приснилось что-нибудь страшное?

- Японца колол штыком, - ответил я.

На другой день, пригнав в деревню овец, я пришел к Ахмету, чтобы снова поглядеть на заинтересовавшую меня картинку.

Увидев, какими жадными глазами я разглядываю в темноте журнал, Ахмет сказал-

- Бери себе. Дарю.

Не веря своему счастью, я умчался от Ахмета с журналом под мышкой и, наверно, с неделю не расставался с ним: таскал его с собой на пастбище, снова и снова перечитывал-рассказы о войне с японцами.