Детские странствия

В ГОСТЯХ

Бывали все-таки славные деньки. Однажды разнеслась весть, что в Пудож едет губернатор. И городовые забегали по домам, выгоняя хозяев расчищать заваленные снегом улицы.

Губернатор до Пудожа не добрался, застрял где-то в сугробах, но мы воспользовались случаем и, пока городовые бегали, успели заработать вдвоем восемьдесят пять копеек, нанимаясь к хозяевам расчищать улицы против их домов.

С таким богатством в кармане мы помчались в лавку и купили себе по черному кожаному ремню со светлой бляхой - мечта всех деревенских учеников.

Бляхи сверкали на неподходящей для них одежде, но это нас не смущало. Раз на поясе есть бляха, значит, можно смело шагать по расчищенным улицам Пудожа: все видят, что идут ученики городского училища.

Теперь и в гости можно было пойти. С городом мы уже познакомились, повидали на обедне все начальство, побывали и на параде, потолкались в лавках, поглазели на дома. Оставалось только поглядеть, как городские люди живут в своих домах.

И мы зашагали к Ване, который давно уже звал нас в гости, обещал почитать стихи.

Ваня жил в старом, покосившемся двухэтажном деревянном доме, на втором этаже, куда вела прямо с улицы тоже изрядно покосившаяся лестница. Осторожно поднявшись по ней, мы зашли в темные сени и начали покашливать, давая этим хозяевам знать, что пришли гости.

В ответ на наше вежливое покашливание за дверью раздался резкий голос:

- Кто там?

- Это мы… извините за беспокойство…

- Кто такие «мы»?

- Ученики, товарищи Вани.

Дверь открылась, и появившаяся на пороге хозяйка с неприятным лицом крикнула:

- Ваня, тут к тебе какие-то товарищи притащились!

Ваня выбежал в кухню, и за ним вышел его отец, Филипп Иванович. Он был чуть повыше Вани, еще не старый, но уже совсем седой.

- А, ученики! Добро пожаловать! - сказал Филипп Иванович.

По его приглашению мы зашли в комнату, и Филипп Иванович усадил нас на старый-престарый диван, с глубокой, промятой в середине ямой, и тихим, ласковым голосом начал расспрашивать, как мы учимся, как поживаем и нравится ли нам Пудож.

Мы не жаловались ни на Пудож, ни на свою жизнь, но он все-таки утешал нас:

- Терпите, ребята! Тянитесь, учитесь, будьте усердны и почтительны к старшим. Кончите учиться и станете жить не хуже, чем я.

- Филя! - крикнула ему из кухни жена. - Самовар ставить, что ли?

- Да, Панечка, ты бы поставила самоварчик, надо учеников угостить, - ответил Филипп Иванович.

- Ладно, поставлю, - неохотно отозвалась жена.

Она молча, сердито накрыла на стол, поставила стаканы, сахарницу и тарелку с французскими булками; мелко нарезала их, принесла самовар, и мы, попивая с блюдечек чаёк, продолжали беседу за столом. Сначала говорил один Филипп Иванович - все больше о том, как много надо учиться, чтобы выдержать экзамен на первый классный чин. Мы с Потаповым, когда надо, поддакивали, когда надо, вздыхали, но больше покашливали, чтобы обратить внимание хозяйки на наши опустевшие стаканы, и ждали, пока она предложит нам взять еще по кусочку булки. Выпив несколько стаканов чая, хозяйка стала добрее, поближе подвинула нам тарелку е булками и, угощая, уже говорила:

- Кушайте на здоровье!

Постепенно она вступала в беседу, и под конец чаепития говорила уже одна хозяйка - о том, что если бы не она, так Филя никогда не выбился бы в люди, не стал чиновником на почте, так бы и служил все писарем в земской управе; перебивались бы на десять рублей жалованья, с хлеба на квас, а теперь на двадцать пять рублей можно уже жить, даже на выигрышный билет отложить рубля два.

Ваня сидел за столом молча; попив чаю, позванивал ложечкой в пустом стакане. Он терпеливо ждал, пока мать уберет со стола и мы попросим его почитать вслух «Кавказского пленника» или «Мцыри».

Обе поэмы Ваня знал наизусть, но «Мцыри» он не просто читал, а представлял. И на этот раз, как только мы его попросили, Ваня вышел на середину комнаты, минутку постоял задумавшись, будто вспоминал что-то, и вдруг на лице его появилось страдальческое выражение, и весь он стал похож на маленького старичка.

У меня всегда мурашки пробегали по телу, когда Ваня замогильным голосом произносил эпиграф поэмы:

Вкушая, вкусих мало меду и се аз умираю.

Потом, вскидывая голову, он начинал бойко:

Немного лет тому назадТам, где, сливаяся, шумят,Обнявшись, будто две сестры,Струи Арагвы и Куры…

Скороговоркой Ваня быстро доходил до исповеди Мцыри, и тогда голос его то поднимался до крика, то опускался до шепота. Он хватался за голову, за грудь, вздымал и простирал руки.

Лицо его выражало такие душевные мучения, что у нас с Потаповым слезы подкатывались к горлу, и мы давились, глотая их.

Его переживания были нам понятны, особенно когда он после слов:

Слезы не знал я никогда,Но тут я плакал без стыда, -

восклицал:

Кто видеть мог? -

и, поднимая руку над головой, сам себе отвечал замирающим шепотом:

Лишь темный лесДа месяц, плывший средь небес.

Мы по себе знали, что одному ночью в лесу страшно - волки, медведи, лешие…

Но больше всего нам нравилось, как Ваня изображал схватку /Мцыри с барсом. Он отскакивал назад, делал прыжок вперед, наносил удар и, обращаясь к нам, говорил:

Удар мой верен был и скор.

Это был не Ваня, а сам Мцыри с суковатой дубиной в руке.

Ваня опять уже молча сидел за столом, позванивал ложечкой в пустом стакане, а у нас перед глазами все еще прыгал окровавленный барс.

- Наградил бог нашего Ваню талантом, - говорил Филипп Иванович.

Растроганная хозяйка, смахивая с глаз слезы, спрашивала:

- Самоварчик подогреть, что ли?

- Подогрей, Панечка, подогрей, не жалей угольков для хороших гостей. И булочек на тарелку еще нарежь. Чего пустым чаем-то полоскать животы! - говорил Филипп Иванович, подмигивая нам.