Грушевый чертенок

ОДИН

Бабкин остался один. Время пришло трудное. Из земли, приподнимая ее хребтом, наперегонки лезли разные травы — и необходимые, и вредные, вроде лебеды да сурепки. По грядкам среди девически стыдливой морковки нахраписто продирались, пихаясь локтями, мосластые сорняки. Малочисленное Мишино звено замаялось, воюя с дикой зеленью.

На помощь пришли химики, они поливали грядки особыми ядами-гербицидами, которые жгли сорняки, как огонь, скручивая их в сухую пружину. Работа шла осторожная: химия, обжигая врагов, могла приглушить и морковку. Поэтому часто наведывался агроном, и Бабкин торчал тут же, настороженно поглядывая.

Подъехал на «козлике» сам.

— Как? — бросил ничего не значащее словцо, и Бабкин ответил в том же духе:

— Ничего.

Ефим Борисович стал зорко глядеть, как бегает над грядками шассик. Спросил вроде между прочим:

— Чем поливают?

Бабкин ответил без запинки, и Громов сказал весело:

— Точно! В нем, говорят, вся сила! Лей, не жалей.

— Это не вода, — посопел звеньевой. — Это химия… А вон речка, близко.

Директор с каким-то непонятным задором откликнулся:

— Ну и шут с ней! Тебе-то что за дело? Зато урожай получишь, сорняки победишь! А речка — она далеко. Подумаешь!

Глаза его смотрели в упор, торопили с ответом.

— Тут подумаешь, — усмехнулся Бабкин. — Если не думать — все погубишь: и речку, и рыбу, и лес. В руках у нас такая сила, что без головы никак нельзя.

Ефим Борисович отвернулся, ласково покряхтел и размягченным, не директорским голосом сказал:

— Это ты очень верно говоришь, парень! Думать нужно! Крепко нам с тобой думать, как урожай получить и красоту уберечь.

Когда загудел завод и рабочий народ потек к понтонному мосту, Мишино поле уже славно провоняло химией и едко дымилось навстречу заре. Люди, проходя мимо, морщились, что-то кричали Бабкину, он в ответ только помахивал им рукой со своего высокого скрипучего трона.

Посверкивая спицами, проехала на велосипеде тетка, на руле у нее висела большая хозяйственная сумка, сзади, к багажнику, был привязан бидон.

— Вернешься? — спросила она, притормаживая. — Или твою комнату дачникам сдать?

— Сколько? — спросил Бабкин.

И тетка, поняв по-своему, тут же ответила:

— Рубль в сутки! Это деньги, на дороге не валяются.

— Обдираете, — покачал головой Бабкин.

Тетка обиделась и пустилась догонять народ.

Берегом реки плелась длинная косолапая фигура в новой кепке. Бабкин остановил шассик и спрыгнул к братцу.

— На работу?

— На работу, — ответил Павлуня, со страхом поглядывая на черные заводские трубы.

— Пашка, Пашка, хватит дурака валять! Вот наше поле, вот шассик дожидается — садись!

— Нет, — тихо ответил Павлуня. — Пускай она со своим механиком смеется. Не такой я человек, чтобы надо мной смеялись. Я лучше пойду.

— Нельзя тебе уходить — пропадешь!

— Пусть! — с неожиданным упорством возразил Павлуня. — Пусть она радуется!

Бабкин не стал больше уговаривать: в его груди билось такое же разбитое сердце.

Когда прогудело в другой раз — берег был пуст. Бабкин исподлобья смотрел на реку, где шумно и уверенно жил завод, — на всю страну славится он! Не то что Климовка. Светлыми цехами, умными машинами, а не только двумя выходными днями да крепкой рабочей неделей привлекает он к себе деревенских ребят. И многие ушли по одной и той же дорожке: через понтонный мост, мимо поля — в проходные.

Многие, да не все. Остались те, кому без земли не жить. К таким людям нужно бы поближе Павлуне, а он ушел. Ему ли, тихому и привыкшему к тишине полей, быть среди железного звона.

Бабкин с тоской посмотрел на сухую землю, на свой одинокий шассик. Он перевел взгляд туда, где за лесной полосой, на широком просторе центрального отделения, густо ревели трактора.

Вечером Бабкин торопился к Лешачихе, чтобы поскорее высказать ей, умной, все накипевшее и услышать в ответ ее добродушно-ворчливый голос, мудрую речь.

Бабкин открыл калитку, Жучка обтерла его пыльные плетенки пушистым боком.

Он остановился:

«Что за праздник?» На столе посверкивают тонкие рюмки, стоят красные бутылки, светятся лимоны.

«Женька вернулся?» — подумал Бабкин и стал глядеть на крыльцо, с которого должен сейчас сойти он.

Лешачиха в новой кофте, причесанная, торжественно шагала навстречу Бабкину.

— Я все знаю, — сказала она медленно и веско. — Пашка твой ушел. Но ты не горюй: скоро придет он и будет тебе верным помощником и опорой. Вот он письмо прислал.

Бабкин устало присел на табуретку, подальше от богатого стола. Он уже давно приметил, что умная, остроязыкая Лешачиха словно забывала все свои побасенки, когда разговор заходил о нем. Тут ее слова становились плоскими, как блин, а в глазах вставало сияние.

— Давай письмо, Настасья Петровна, — скучно сказал Бабкин. Разговаривать с Лешачихой о чем-то другом теперь было бесполезно: сегодня над миром царствовал он.