Грушевый чертенок

— Сладкое варенье-то? — спросил вдруг Трофим.

Женька беспечно ответил:

— Сладкое. А как вы с козлом-то обнимались! Умора!

И все трое рассмеялись.

Когда подъехали к центральной конторе, небо уже сплошь заткали сумерки.

— Ну, Алексеич, сходи-ка к начальству, доложи, — сказал Трофим.

— И я с тобой! — соскочил Женька. — Не бойся!

Елизавета Егоровна сидела под фикусом, достукивала последние срочные приказы временного директора.

— Давай к самому: ждет, — сказала она Павлуне. — А ты осади! — Эти слова относились уже к Женьке.

— Да ладно уж! — Пока усталая секретарша поднималась, Женька уже прошмыгнул.

В кабинете директора горела одна настольная лампа. «Сам» сидел, разбирая бумажки: многие рвал и бросал в корзину, иные, наскоро пробежав глазами, откладывал в сторону. Вид у Василия Сергеевича вечером был совсем не такой измученный, как днем, на людях, а самый обыкновенный аверинский — деловой и напористый. Плечи под рубахой выпирали. Пиджак висел на спинке кресла: Аверин работал вольно, закатав рукава.

Перед парнями он не стал притворяться оглохшим от забот, а сразу нетерпеливо спросил:

— Ну?

Спросил не зычно, как вчера, и не шепотом, как нынче, а нормальным голосом, каким он говаривал, будучи простым комбайнером.

Павлуня, стоя у стола, принялся рассказывать. Аверин слушал, швыряя бумажки в корзину, изредка взглядывал на гонца. Женька морщился, открывал рот, дергал головой: он бы описал все не так — в красках.

— Вот и все, — отговорился наконец Павлуня. — А козла ихнего, Борьку, мы отпустили, пожалев.

Аверин откинулся в кресле, потер сильными ладонями лицо.

— Ну и черт с ним, с козлом! И с Модей! Обойдемся!

Василий Сергеевич встал, большой, как мамонт, потянулся — едва не зацепил люстру, гордость Громова Ефима Борисовича. Прошелся по старому кабинету, насмешливо оглядывая немодную мебель. Расправил знамена, чтобы лучше был виден Ильич, подошел к окну. Мощно светили белые фонари на центральной улице. В огнях был поселок, а дальше посверкивали звездочки на столбах — возле хранилищ, вдоль дороги, у мастерской.

Жаркий Аверин распахнул с треском раму, которую с таким старанием замуровала на зиму Елизавета Егоровна, оберегая здоровье старого директора. Высунулся, с шумом подышал и, осыпанный дождем, посмотрел на ребят.

— Эх, руки чешутся — больших дел хотят!

Павлуня взглянул на него с опаской.