Грушевый чертенок

НОВЫЙ ДИРЕКТОР

Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу.

— Тоска, — пробормотал Павлуня.

Мать искренне удивилась:

— Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет.

Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился.

Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои.

— Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина.

Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны.

А механизаторам забот не убавилось: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны.

Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке:

— Как Миша? Что пишет?

И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня?

Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна.

«Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе.

Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный.

— A-а, это ты, брат! Я думал — кошка. Проходи, проходи!

Павлуня, скинув сапоги у порога, в одних теплых носках прошагал в комнату, сел, убрав ноги под стул, подложив для мягкости руки под себя.

Трофим сглотнул какую-то таблетку, запил водой, Павлуня поморщился.

— Погодка-а, — подал парень слабый голос.

Трофим посмотрел на него и сердито пожаловался вдруг:

— Плохо мне, брат.

Павлуня понимающе кивал:

— И мне… очень…

— Давай тогда чаи гонять!

Чай взбодрил Павлуню, порозовел и Трофим, неотвязная боль вроде бы отпустила, дала вздохнуть. Он начал расспрашивать гостя про жизнь да заботы, а Павлуня тянул одно: тошно без Мишки, скучно.

— Ничего. Вас вон сколько молодых в звене-то, — утешал Трофим.

Павлуня равнодушным голосом отвечал на это:

— Нету звена. Разогнали.

— Кто? Как это? — вскинулся Трофим. — А Женька?

— Что Женька? — не понял Павлуня. — У конторы стоит…

— Пошли! — Трофим быстро оделся и зашагал, долбя асфальт оббитой деревяшкой.

Павлуня посапывал за его спиной. Ему сказано «пошли», он и пошел, а куда, зачем — дело десятое. Главное, впереди есть человек, который знает, куда держать путь, куда вести.

Возле конторы, несмотря на банное время, стоял народ, не спешил расходиться. Павлуня увидел своих: Женьку, Саныча, Модеста. Было много других механизаторов. Они покуривали, помалкивали. Никто не шутил. Не смеялись даже над Иваном, который и в контору-то, под очи начальства, явился в своих обносках.

Трофим кивнул всем вместе, Женьке он в отдельности пожал руку, спросил его:

— Что тут?

Женька ответил с бесшабашностью:

— Да ничего! Столпотворение! Приказы вот повесили!

Трофим, нацепив очки, поискал среди листков на доске, нашел приказ про Мишино звено. Серенькая невзрачная бумажка, хуже курительной, гласила, что звено распускается, а народ «ввиду производственной необходимости» распределяется по разным бригадам.

— Видел? — кивнул Иван Петров замусоленной шапкой. — Модеста в лес гонят, на дрова. Это при его-то квалификации!

Трофим, не ответив, направился в контору.

— И мы с тобой! — бросился следом Иван Петров.

— Верно! — закричал Женька, которому все равно куда лезть, лишь бы пошуметь и потолкаться.

Он первым успел в приемную. Спросил, хватаясь за ручку директорской двери:

— Тут?

Он знал, что к директору по делам входили запросто в любое время дня и вечера, а по телефону звонили на квартиру и ночью.

На этот раз секретарша осадила его:

— Теперь без доклада нельзя.

— Это кому докладывать-то?! — осерчал Иван Петров и тоже рванулся было к двери, но секретарша отодвинула его, неколебимо встав на пути.

Директор Громов держал самую мощную секретаршу в районе, и отпихнуть Елизавету Егоровну не смог бы и силач Аверин, не то что хилый Иван.

— Тихо, — сказала она рассудительно. — Не нужно толкать старую женщину.

Тогда подошел Трофим и сказал:

— Передай: Трофим Шевчук пришел и хочет войти.

Елизавета Егоровна протиснулась в директорскую дверь, через минуту появилась обратно и с непонятной усмешкой объявила:

— Сам ждет вас.

Трофим вошел с громом, под его рукой успел пронырнуть только Женька, остальных оттеснила Егоровна.

Женька без приглашения плюхнулся в кожаное кресло напротив директора и завертелся.

Трофим уселся за отполированный стол подальше от начальства. Старого солдата не смутил зеркальный блеск — он придавил его тяжелыми кулаками, спросил добродушно:

— Слушай, ты что, с ума сошел?..

«Ого!» — обрадовался Женька и уставился на директора.

Вчера еще в этом потертом кресле сидел, привычно сцепив пальцы на большом животе, Ефим Борисович Громов, хозяин, старый, умный, твердый, который ничего не боялся — ни дождей, ни засух, ни начальства, ни завистников. Говорил он мало, смотрел зорко и всякого понимал.

Сейчас на месте Громова восседал его первый зам Василий Сергеевич Аверин. Озабоченно подобрав нижнюю губу, он что-то быстро писал. Словно не расслышав вопроса, только на миг поднял отуманенный заботами взгляд, рассеянно сказал: «Минуточку!» — и опять заскрипел. Голос его прозвучал так обессиленно, что Трофим недоуменно посмотрел на Женьку, а тот на Трофима.

Аверин писал. Женька разглядывал кабинет, где его не раз распекал Ефим Борисович. Здесь ничего не изменилось: так же стояли в обжитых гнездах красные знамена — награда совхозному народу за труд, за бессонные ночи. Знамена эти переходящие, но который год никуда не переходят из этого кабинета, и все привыкли к ним, как к собственным.

За двойными, промазанными на зиму рамами темнели поля, прибранные, вспаханные, мягкие. По низкому небу, по колкому ветру ворохами неслись крикливые галки — эти черные листья близкой зимы. А лето заботливо припрятали в хозяйстве: оно в пахучих тюках прессованного сена, в теплом зерне и в свежих смолистых досках, что лежат на складе у строителей.

Василий Сергеевич наконец отклеился от бумажки, с видимым удовольствием перечитал сочинение, вручил его секретарше для срочной перепечатки и только после этого измученно посмотрел на Трофима:

— Отчеты, отчеты — голова каруселью!

Женька подивился необычайно тихому голосу и кроткому виду главного агронома, который еще вчера шумел и громко разносил всех, а сегодня вдруг ослаб горлом. И он доверительно сказал ему, как другу:

— Народ обижается.

Василий Сергеевич определенно оглох. Он ничего не ответил Женьке, нажал кнопку звонка и, когда в двери боком встала Елизавета Егоровна, сказал ей устало:

— Я же просил никого не пускать постороннего. Попросите товарища выйти.

Женька не стал дожидаться, вскочил сам, метнулся к выходу, бормоча:

— Ничего, Громов-то вернется! Не век он в отпуску-то!

— Я нужна? — спросила пожилая секретарша, глядя в стенку поверх головы Василия Сергеевича. На Громова, с которым она проработала лет пятнадцать, Елизавета Егоровна смотрела с материнской ласковостью.

— Нет, можете идти. — Аверин с той же страдальческой улыбкой обратился к Трофиму: — Надел хомут — выдержу ли месяц…

Тот взглянул на мощную шею, на гвардейские плечи зама и только усмехнулся. Ишь, деятель! Сидит в чужом кресле, как в собственном. Чудит напропалую. Этак весь народ сгоряча за месяц разгонит. А Женька? Куда он его-то определил?

Трофим только хотел в сердцах поговорить с начальником, как тот ласково спросил:

— Как здоровье, Трофим Иваныч? Вид у вас того…

— Ничего! Обойдется.

— Отдыхайте, а после мы вам работенку подыщем. Полегче.

— Я никогда легких путей не искал! — отрубил старый солдат.

Он встал, чтобы удобнее все выговорить, но в эту минуту за дверью послышался шум: кто-то ломился, а его не пускали. Дверь рывком отворилась, секретарша, чуть задыхаясь, встала на пороге.

— Ну, что там у вас? — поморщился Василий Сергеевич.

И Елизавета Егоровна с усмешкой ответила:

— У меня там ничего. А к вам Модя рвется.

В дверь просунулись знаменитые бакенбарды.

— Пусть войдет, — разрешил Аверин, и Модест вошел весь.