Первые

ГЛАВА X

Снег, снег… Крупными хлопьями падает на землю, кружит метель. Совсем занесло село Волок, худые, кособокие крестьянские избы, плетни, дворы. Только барский дом на горе стоит, красуется, большой, двухэтажный, на двадцать две комнаты, с флигелями, пристройками, амбарами, оранжереями. Это имение богатого псковского помещика Луки Ивановича Кушелева.

На крыльцо легко взбежала девушка. Тонкие черты лица. Чуть припухлые яркие губы. Глаза большие, искрятся, брови вразлет.

— Как славно я покаталась на саночках, с горки съезжала, — говорит она матери, снимая шубку.

— Ну, вот и хорошо. Грейся. Скоро будем обедать.

Комната обставлена богато. Саксонский фарфор, серебро. Горят свечи в канделябрах. В печке уютно потрескивают дрова. Седоватая, но еще не старая женщина что-то вяжет, постукивая спицами.

— Барыня, там баба к вашей милости, — говорит, входя в комнату, горничная.

— Какая баба?

— С краю деревни живет, девочка у ней хворая.

— Пусть войдет.

Вошла крестьянка в лаптях, в сером зипуне. Повалилась в ноги.

— Матушка-барыня. Не оставь. Спаси ради Христа. Ребеночек захворал, погибает.

Женщина на коленях поползла к барыне, стараясь поцеловать ей ноги.

— Что ты, что ты, не надо. Иди домой, голубушка. Я приду, полечу, как смогу.

Все в деревне любят жену покойного помещика Кушелева, Наталью Егоровну, любят за добрый нрав, за то, что не гнушается зайти в мужицкую избу. А Кушелева, самую память о нем ненавидят. Лют был и на расправу скор. Редкий день из конюшни не слышно было стонов. Пороли за провинности и без провинностей. Не сдал вовремя недоимки — порка. Забрела телка в барскую усадьбу — порка. Узнает, что девушки без его ведома ходят в лес собирать ягоды — велит травить собаками. Не сумел быстро сдернуть шапку с головы при встрече с барином — сдаст в рекруты.

Первая жена Кушелева, не выдержав жестокости мужа, забрала троих дочерей и уехала совсем в Петербург. Однако на лето дети приезжали в Волок.

Кушелев взял к ним гувернантку, молодую девушку родом из Курляндии. Девушка была тихая, скромная. Но не боялась заступиться за крестьян — не раз отводила от них тяжелую руку барина.

Она вела хозяйство в имении. Знала медицинскую науку — была сестрой милосердия.

Кушелев предложил ей остаться в Волоке. Сначала она не соглашалась. Плакала. Потом покорилась.

Вскоре у нее от Кушелева родился сын, потом дочь. Наталья Егоровна растила детей и все печалилась — кто они, ее дети — незаконнорожденные. Не будет им признания в обществе, не достанется наследства. И будут они по свету мыкаться, как она, в горе и нужде.

А Лука Иванович лютовал по-прежнему, издевался над крепостными.

В одну темную осеннюю ночь с топорами и вилами двинулись крестьяне к барскому поместью. Сжечь усадьбу, убить окаянного тирана — а там хоть на каторгу, хуже не будет.

Первой их увидела Наталья Егоровна. Выскочила в сени. За подол держится девочка, глаза большущие, черные.

Наталья Егоровна упала на колени.

— Опомнитесь. Что вы делаете! Пожалейте детей своих. Посадят вас за решетку, сгноят в остроге.

— Нет больше нашей моченьки. Порешим ирода.

— Разойдитесь по домам. Я поговорю с барином. Послушайтесь меня. Так будет лучше.

Опустили крестьяне топоры. Потоптались на месте. Простая русская душа незлобива, отходчива. Может, так правда будет лучше. Пусть поговорит — не раз она выручала их.

Разошлись крестьяне по избам.

А за дверью стоит Лука Иванович белее мела. Губы трясутся. Знает он не один случай и в их губернии, когда мужики убивали помещика.

— Спасла ты меня. Век не забуду, — говорит он Наталье Егоровне.

Знал он горькие думы Натальи Егоровны о детях и решил сделать ее своей законной женой, тем более, что первая жена уже умерла.

К детям выписали учителей, воспитателей, учили их и музыке, и французскому, и немецкому.

Когда старшему сыну Александру исполнилось одиннадцать лет, а Лизе восемь, Лука Иванович умер.

Вскоре Александра отправили в Петербург учиться. Лиза осталась с матерью.

— Что задумалась, мама? Пойдем к этой женщине, — говорит Лиза. — Я с тобой пойду.

— Хорошо. Так ведь будем сначала обедать.

— Я не хочу. Пойдем скорей.

Они одеваются и выходят из дома.

— Прикажете запрячь лошадей? — спрашивает кучер.

— Нет, не надо, — говорит Наталья Егоровна.

На краю села стоит избенка. Прелая солома осталась только на половине крыши. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. В избе смрадно, душно. Печь топится по-черному, без трубы. Потолок и стены покрыты сажей. Сквозь дым едва виден огонек лучины. Коза лежит тут же на подстилке. У печи возится женщина. Увидела барыню, засуетилась.

— Матушка, заступница ты наша, — припала опять к ногам.

— Не надо, не надо. Покажи ребенка.

На печи, завернутая в тряпье, лежала девочка лет пяти.

Рот приоткрыт, глаза закатились, лицо так и пышет жаром. Наталья Егоровна склонилась к ней, осматривает.

— Простудили сильно. Я пришлю порошки. Что ты есть ей даешь?

— Тюрю, — говорит женщина.

Страшный, черный, похожий на кусок глины хлеб, с торчащими из него соломинами, лежит на столе.

— Кору мелем, мякину да чуток муки примешиваем. Только не ест она, все пить просит.

— Я пришлю муки, сахара, — говорит Наталья Егоровна.

Лиза выходит из избы подавленная. Она как автомат идет к дому, садится за обед.

— Ну, что ты, Лизонька, — говорит мать. — Поправим девочку. Я велю еще маслица послать.

— Ох, мама! Может, и поправится девочка. А другие? Сотни и тысячи. Ведь все мужики живут так.

Наталье Егоровне жаль дочь. Все бы отдала она, чтоб не печалилась Лизонька. Пусть живет легко и весело. У нее-то была грустная молодость. Не привелось узнать и любовь.

— Лизонька, я положу деньги в банк и велю на них открыть приют. Пусть живут там дети, которые без матерей и отцов и у которых семья бедная.

Лиза обнимает и целует мать.

— Золотая ты у меня. Давай откроем приют. И все же это не решает вопроса. Наверное, нужно что-то другое…

Лиза уходит в свою комнату. Она садится в кресло-качалку. Пытается читать. Но мысли упрямо возвращаются к одному и тому же. Почему так происходит? Почему одни люди живут богато, в роскоши, а другие умирают от нужды?

Вот у них большое имение, в столице огромный дом. Лучшее петербургское общество съезжается к ним. Балы, маскарады… А крестьяне? Что остается в жизни им? Черная изба и хлеб из мякины?

Лиза не знает, что и как, но нужно что-то делать…

Она перечитала много книг в богатой кушелевской библиотеке. Французские романы, Диккенс… И философские книги, исторические… Все видят нищету, мечтают о равенстве. Но никто не пишет, как этого добиться.

Вот только что она закончила книгу Томаса Мора. Он описывает жизнь на острове Утопия. Там так прекрасно. Все одинаково трудятся и одинаково получают еду и одежду. Всего имеется вдоволь. И это произошло потому, что люди сумели между собой договориться. Но ведь этот остров — фантазия автора. А может быть, действительно нужно всем собраться — помещикам и крестьянам — и договориться. Пусть созовет их царь. Помещики должны отдать все лишнее. Мама бы согласилась. А если б был жив отец?

Лицо Лизы затуманивается.

О, нет! Тот бы не отдал. Ни за что! И велел бы запороть мужика, который посмел бы ему сказать такое.

Тогда, в детстве… Сквозь дымку времени она вдруг видит разъяренные лица мужиков… Топоры и вилы в темных заскорузлых руках… И плачущая мать на коленях… Сколько ей было лет тогда? Мама говорила — шесть. Десять лет тому назад. Но все перед глазами так явно, как будто это было вчера.

Когда она вспоминает, ей становится страшно. Но, может быть, именно так нужно? Применить силу, восстать… Где те люди, которые указали бы путь?

Лиза снова выходит в столовую. Каждый год на зиму она с матерью уезжает в Петербург. Нынче они задержались из-за болезни Натальи Егоровны.

— Мама, как ты себя чувствуешь? — спрашивает Лиза. — Может быть, будем собираться?

— Да, давно пора, Лизонька. Сегодня, когда ты гуляла, принесли почту. Куропаткины спрашивают, что так долго не едем, зовут. Алеша просил отписать, что без тебя на балах скучно и павловцы никого не желают приглашать.

Лиза вспыхнула. Отошла к пяльцам. Отвернувшись, наклонилась над шкатулкой с нитками, стала подыскивать нужный цвет. Сердце сладко замерло. Она вспомнила последний бал в том сезоне. На этом балу их родственник, Алеша Куропаткин, юнкер Павловского училища, познакомил ее со своим товарищем. Весь вечер тогда она танцевала с Сергеем.

— Однако павловцы слишком много воображают, — говорит Лиза, беспечно тряхнув головой, так что черные кудри рассыпаются по плечам. — Будто уж лучше их и танцоров-то нет!

— Как ты думаешь, этот цвет подойдет для листочков? Чтобы видно было, что это первая нежная зелень, — спрашивает она, подходя к матери.