Первые

ГЛАВА IV

Они собрались на Фурштадтской, у Лаврова, потолковать еще раз о героях романа Чернышевского, о своих делах.

Вот уже два года Николай Гаврилович томится в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Темная, сырая камера. Стол, привинченный к стене, тонкий соломенный тюфяк на железной койке. Баланда из тухлой капусты вместо обеда. И вечный надзор жандармских глаз через круглое отверстие в двери.

Но и в таких условиях он работает. Он работает очень много, бережет каждую минуту, часто отказываясь даже от прогулок. Нужно писать так, чтобы не придралась цензура, завуалировать мысли. Философские работы, переводы и роман «Что делать?»…

Роман был напечатан в журнале «Современник». Его очень трудно достать. Только из-под полы. И за большие деньги.

Но, кажется, не было в Петербурге дома, где бы его не читали, где бы о нем не говорили, не спорили, не восхищались его героями. В нем указан путь, которым нужно идти. В нем впервые выведен образ твердого, несгибаемого революционера. В нем проповедуется свобода для женщин.

Уже, следуя роману, на Знаменской улице Василием Слепцовым организована первая коммуна.

— Нам нужно постараться открыть еще швейные мастерские и переводческую артель, чтобы дать работу как можно большему числу женщин, — говорит Маша Михаэлис.

— Надо подождать, не закроет ли полиция нашу коммуну, — возражает Василий Слепцов.

— Но почему они должны ее закрыть? — спрашивает Надя Суслова.

— Они найдут повод, их не смутит и подлог. Как тогда с пожарами, — говорит Лавров. — Но нужно быть твердыми, как Рахметов…

Кто-то дергает звонок у входной двери. Кто это может быть? «Современник» с «Что делать?» на всякий случай прячут. Снимают со стены гитару.

Но это свой, Владимир Ковалевский. Владимира все любят и уважают. За кипучий нрав, за бескорыстие, за доброе сердце.

Ковалевский — сын небогатого помещика Витебской губернии, он с пятнадцати лет в Петербурге. Отец привез в столицу двух своих сыновей и отдал старшего, Александра, учиться в Путейский институт, а младшего, Владимира, — в Училище правоведения. Специальности инженера и юриста казались отцу наиболее подходящими, чтобы хорошо устроиться в жизни. Но сыновьям и то и другое было не по душе. Они оба были увлечены естествознанием.

Саша ушел из института и поступил в университет. Володя, хотя и не бросил училища, чтобы не огорчать отца, но, окончив его, работать юристом не стал. Он взял отпуск и уехал за границу. Там побывал он во многих городах и везде интересовался работами по естественным наукам.

В Лондоне Ковалевский познакомился с Герценом и стал частым гостем в его семье. Он давал уроки дочери Герцена, Оле. Ему случалось не раз беседовать с Александром Ивановичем. Герцен жадно ловил каждое слово о России, — он тосковал по родине, которую так нежно любил и от которой был навсегда оторван.

Только недавно Ковалевский вернулся в Петербург. Он увидел все ту же картину. Богатство и роскошь одних и нищету других. Народную необразованность, темноту и бесправие.

Ковалевский задумал открыть свое издательство, чтобы печатать книги, нужные народу. Для этого надо было иметь деньги. Владимир собирал их по крохам, брал работу, одалживал, но не терял надежды.

Ковалевский входит к Лаврову и, поздоровавшись, садится на диван. Он сидит молча, рассеянно глядя перед собой, и это так на него непохоже, — он всегда появляется с улыбкой, находит для каждого какие-то приветливые слова, — что Маша Михаэлис спрашивает:

— Вы чем-то расстроены, Володя?

Все смотрят на Ковалевского и замечают, что он действительно необычно бледен.

— Господа! Я только что узнал чрезвычайную новость. Узнал совсем случайно… — говорит Ковалевский. — Послезавтра, девятнадцатого, гражданская казнь над Чернышевским. Хотят сделать рано утром, чтобы никто не знал…

Все взволнованы и возмущены.

— Гражданская казнь над Чернышевским?! Мерзавцы! Как они посмели! Какой неслыханный позор для России! — восклицает Лавров.

— Хотят тайком, боятся беспорядков. И в газетах ничего нет…

— А мы все равно поднимем и университет, и Медицинскую академию.

— Надо побывать в книжной лавке на Невском. Там всегда много наших.

— Учитель! Как нам отомстить за тебя, и за Евгения, томящегося в ссылке, и за Стасика Волынского… Когда придет такое время?

Они вскоре стали расходиться, чтобы предупредить всех, кого можно, о том, что должно произойти послезавтра…

19 мая 1864 года. Раннее утро. Небо сплошь покрыто тучами. Моросит мелкий дождь.

На Мытнинской площади, как раз посредине, стоит черный помост с высоким черным столбом, в который ввинчено кольцо с цепью.

Вокруг помоста — стена солдат. Снуют городовые, пешие и конные жандармы. Площадь вся запружена народом. Здесь много студентов в блузах, молоденьких девушек, нарядных дам, мужчин в военном и штатском. Кое-где видны мастеровые в промасленных куртках.

Люди все подходят. Некоторые приезжают в экипажах. Все смотрят направо, чего-то ждут.

Вот из-за поворота показалась черная карета. По обе стороны ее конные жандармы с саблями наголо. Толпа задвигалась, зашумела. Многие бросились к карете.

— Назад!

Жандармы сомкнулись вокруг кареты.

— Смирно! — раздалась команда.

Карета подъехала к эшафоту. Из нее вышел худощавый светловолосый человек невысокого роста, в очках, с реденькой бородкой. Его сопровождали два дюжих молодца в черном. Это — палачи.

В толпе тихо переговариваются.

— Вот он! Как побледнел за это время!

— Два года уже в тюрьме, да еще в Алексеевском равелине!

— Но как всегда спокоен.

Человек взошел на помост. Толпа замерла.

— Снимите шапки! — крикнул кто-то.

— На кара-ул! — слышится в тишине команда.

Начинается чтение приговора. Полицейский чиновник читает быстро и невнятно. Доносятся лишь обрывки фраз.

«…Николая Чернышевского 35 лет…

…за злоумышление к ниспровержению существующего порядка… сослать в каторжную работу в рудниках на семь лет и затем поселить в Сибири навсегда…»

Сотни человеческих глаз смотрят на Чернышевского. Вот он — их учитель, друг. Он идет на каторгу!

Палачи ставят Чернышевского на колени и ломают над его головой шпагу, что должно означать «потерю чести». Потом поднимают его, подводят к столбу и заковывают руки в цепи. На грудь ему вешают черную доску с надписью: «Государственный преступник».

Он стоит прикованный к позорному столбу, скрестив руки на груди, простой и спокойный.

Дождь усилился. Чернышевский без фуражки. Струйки стекают по его лицу.

В толпе мужчины тоже не надевают фуражек. Взволнованные лица молодежи. Глаза женщин полные слез. И тишина, напряженная тишина…

Вдруг в толпе происходит движение. Тоненькая девушка с длинными косами стремительно бросается к эшафоту. Это Маша Михаэлис. Она пробралась сквозь стену жандармов и солдат. Она достает из-под пелерины букет алых роз.

— До свидания, учитель! — говорит Маша и кидает к ногам Чернышевского цветы.

Тишина взрывается. Несутся возгласы:

— Мы вас не забудем!

— Мы знаем, что́ делать!

Жандармы бросаются в толпу. Народ волнуется. Машу пытаются спрятать. Поздно! Жандармы хватают ее и увозят.

Пошел сильный дождь, но никто не уходит. Позорная «гражданская казнь» окончена. С Чернышевского снимают цепи и ведут его к карете. Народ бросается к Чернышевскому. Взявшись за руки, жандармы становятся цепью, пытаясь сдержать толпу.

Высокая голубоглазая девушка со светлыми волосами, в шапочке скользнула между жандармами к эшафоту. Она дотянулась до одной из рассыпанных по помосту роз, схватила и, спрятав ее на груди, смешалась с толпой.

Цепь жандармов смята. Люди окружают карету. Слышны голоса:

— Прощай, друг народа!

— До свидания, Чернышевский!

Лошади трогаются шагом. Люди бегут рядом. Машут платками, фуражками.

— Рысью! — командует жандармский офицер.

Карета скрывается за поворотом.

Высокая девушка в шапочке быстро идет по улицам. Вот она подошла к дому № 15 на Васильевском острове в 1-й линии. Это собственный дом Шубертов, обрусевших немцев, в роду которых известные ученые и военные. Девушка обошла парадный ход и тихонько постучала с черного. Ей сейчас же открыла старушка в темном платье, — видно, няня.

— Ох, моя касатушка, что тут было. Барин встали. Говорят, к завтрему собираться ехать в имение. А ты не выходишь. Осерчали: «Буди ее». Ажно я вся обмерла от страху. Пошла к твоей комнате, да прихожу обратно. «Не добудиться, — говорю, — сладко спит».

— Т-с-с! — девушка прикладывает палец к губам. Снимает туфли и в одних чулках крадучись идет по коридору.

Через полчаса, переодевшись и спрятав розу, она выходит в столовую. За чайным столом сидит генерал, Василий Васильевич Корвин-Круковский, генеральша Елизавета Федоровна и две ее сестры, старые тетки Шуберт.

— Анюта, как ты сегодня долго спала. Посылали няню, она не добудилась.

— Да, мама, мне снился сон. И я никак не могла проснуться. Будто на хорошего человека напали разбойники, связали его, заткнули рот и увозят насильно…

— Кого увозят? — спрашивает глуховатая тетушка Шуберт, приложив ладонь к уху.

— Хорошего человека. А вокруг цветы. Много цветов…

— А что же смотрит полиция? — не унимается тетка.

Генерал своими умными темными глазами искоса посмотрел на дочь. Что-то бледна сегодня. Ох, уж эти девичьи сны. Надо скорее ехать в деревню. Там можно быть спокойнее за детей.

С тех пор как Василий Васильевич вышел в отставку, они всей семьей жили в деревне. В Великолукской губернии, близ города Невель, на границе с Литвой, у Корвин-Круковских большое имение Палибино, винокуренный завод. По пышным заливным лугам бродили стада овец, коров.

Помещичий дом стоял на горе. Огромный, каменный, с флигелями по бокам и башней посредине. Вокруг дома тенистый сад, с дорожками, клумбами, беседками и оранжереей. Длинная березовая аллея вела от дома, а дальше озеро, лес, который тянулся на много верст вокруг.

Василий Васильевич был хорошим хозяином. Елизавета Федоровна хозяйством не занималась. Она была на двадцать лет моложе мужа. Имела характер веселый, мягкий. Хорошо знала языки. Любила наряды, спектакли, музыку.

Каждый год Елизавета Федоровна со старшей дочерью Анютой выезжала на зиму в Петербург. Младшая дочь Софа и сын Федя оставались на попечении учителя и гувернантки.

Василий Васильевич иногда сопровождал жену и дочь. Но вообще он предпочитал жить в деревне.

Генерал встал из-за стола.

— Укладываться и ехать. Завтра же ехать! — решительно сказал он.