Грушевый чертенок

7

Пока Саня чистил картошку, тетя Дуся успела сварить борщ, вымыть пол в каюте и, попросив мальчишку открыть воду, полила из шланга горячую палубу. Наконец приняла полный бачок вымытой картошки, постояла над ним, словно в изумлении.

— Будет теперь ребятам картошечка — давно просят. Спасибо тебе, миленький мой!

И Саня, кажется, понял, за что такое огромное ему спасибо: без него разве смогла бы тетя Дуся управиться, когда у нее такое хозяйство, а руки-то только две, да и те немолодые, работой изломанные.

— А теперь отдыхай-ка, — сказала повариха. — Помойся и отдыхай, тревожить тебя не станем.

А вот это последнее она сказала, пожалуй, зря: Саня вспомнил опять, что он только гость у хороших хозяев, которые не хотят его утруждать работой — жалеют.

— Спасибо, — сказал он и пошел не в душ — в кочегарку, где трудился Коркин. Но тот сам несся ему навстречу — в одних плавках и кедах, высоко вскидывая мосластые ноги.

— Давай! — запаленно крикнул, пробегая мимо Сани, обдавая его ветром и запахом пота.

«А что давать?» — Саня недоуменно двинулся за бегуном, который, обогнав его, кругами носился по палубе. Он шумно дышал, широко открывая большой рот. Никто не удивлялся. Гриша-капитан спокойно смотрел из рубки, только шкипер на встречной самоходке покрутил пальцем у виска.

— Закаляется, — пояснила без улыбки тетя Дуся, а Иван Михайлович, запихивая рубаху в штаны и глядя на Саню недовольно, повторил:

— Закаляется. — И добавил: — Молодец!

Бегун наконец остановился на корме и, напрягая мускулы, потащил на грудь скат от вагонетки. Дотащив раз, другой и третий, бросил с грохотом, поглядел на Саню деловито:

— Давай!

Саня оглянулся: Иван Михайлович строг и непроницаем. Саня вприщурочку посмотрел на самодельную штангу и, прикинув вес ее, ухватил вдруг, начал, покряхтывая, высоко вскидывать над головой.

— Молоток! — закричал Гриша-капитан, высовываясь из рубки.

— Молодец, — удивилась тетя Дуся, и Саня очень пожалел, что его не видит Володя.

Он положил штангу на место, вытер пот. Коркин стоял, разинув рот и моргая светлыми глазами. С длинного носа его капало. Саня пожалел его: и зачем только он связался с этой штангой! Осторожно покосился на Ивана Михайловича: тот вперевалочку надвигался на него. Надвинулся, нагнулся и, схватив штангу одной рукой, стал играючи подкидывать ее. Коркин обрадованно завопил:

— Один, два, три!..

— Пожалей железо, — вышел на палубу, видно разбуженный криками, Володя, когда Иван Михайлович уже работал другой рукой, а Коркин охрипшим голосом досчитывал до сотни.

Иван Михайлович швырнул колеса на палубу и, показав народу что-то вроде ухмылочки, сказал небрежно:

— А чего ему делается-то, иному лодырю? Нагуляет пузо-то… Не работает, а так… — И посмотрел на Коркина: — А ты, трудовой человек, не на базарах шляешься, естественно…

— Естественно, — пробормотал Коркин, и всем стало как-то скучно, захотелось разойтись по углам.

И разошлись: Иван Михайлович — в машину, Коркин и Володя — отдыхать. Саня остался один под солнцем. Чтобы тоска не навалилась, поднялся к Грише-капитану. «Можно?» — спросил, кивнув на черный тяжелый бинокль, и, получив разрешение, поднес его к глазам. Увидел совсем рядом зеленые палатки в зеленой тени, шоколадных мальчишек и девчонок. Покосился на Гришу-капитана — беленький… Удивился, положил осторожно бинокль. Как же так? На воде, под солнцем, а беленький? И Коркин вон тоже белый, аж до синевы… И Володя. Саня посмотрел на свои руки: загорели они только по локоть, а выше — совсем светлые, пузо бледное. Понятное дело: ему-то некогда на песочке у реки прохлаждаться — отец, хозяйство. А эти?..

— И пристать нельзя? — как бы сам с собой рассуждал мальчишка.

— Пристать? — услышал, понял его Гриша-капитан. — Как же пристанешь, когда мы с барками? Гляди, как напирают — только держись! А когда против течения идем — назад тащат, а когда уж сверху — того и гляди, чтоб не смяли. Когда сверху идем — цепочки бросаем.

— Какие цепочки?

— Да вон на корме лежат…

Саня разглядывал свернутые кольцами огромные цепи. «Волокуши, — размышлял. — Ход замедляют. Вроде тормоза…» И подумал, как же таскать эти «цепочки», которые не под силу и Ивану Михайловичу.

— Отдыхай, — сказал Гриша, но Саня покачал нечесаной, непромытой головой.

— Не отдыхается мне… Все думаю…

Гриша-капитан отвернулся, сунул сигарету в рот, нахохлился на своей табуретке. Саня посмотрел на него, сухого и горбоносого, похожего то ли на пирата, то ли на Челкаша.

Река закруглялась, и баржи стало прибивать к берегу.

— Ой! — испугался Саня.

— Ничего, тут не страшно, — оглянулся на него Гриша.

— А где страшно? — посмотрел мальчишка на тугой и, казалось, зазвеневший от напряжения трос.

— Дальше похуже, — рассеянно ответил капитан, не сводя глаз с каравана. — И куда, куда он лезет?!

Задняя баржа уже скребла бортом высокий глинистый берег, и какие-то мужики на ней суетливо отпихивались багром. Гриша приказал сбавить ход, пароход еле шлепал колесами. На мостик прибежал Володя, взобрался сюда же и Коркин в плавках, остановился, запихнув руки под мышки. Смотрел от борта Иван Михайлович, смотрел очень недовольно: что-то там делали не так, не по его. Покачал головой и убрался в машину, которая пыхтела с натугой. По-прежнему баржа царапала берег, над которым с криком вились ласточки. По-прежнему мужики на барже норовили отпихнуться баграми — они не кричали, не шумели, работали молча, видно, понимая друг друга с полуслова. Так же трепыхалось на веревках бельишко, и только ребята не бегали по борту — стояли, смотрели и тоже помалкивали, пока взрослые справлялись с напастью. Наконец полоса воды между берегом и баркой стала увеличиваться. Народ разошелся по местам. Гриша вытер взмокшее лицо и сказал Сане очень тихо и очень серьезно:

— А лучше нашего дела на свете ничего нет. Я, например, с подростков плаваю. Сперва вот так же, на барже, с отцом…

— С отцом… — эхом откликнулся Саня. — А где он?

— Да так, брат, случилось… Мальчишка тонул — он и кинулся. Мальчишку-то спас, а самого — под лед… Весной дело было, мы на ремонте стояли, а мальчишка на льдине решил… Хороший парень, на тебя чем-то похож… Он сейчас уже в армии служит…

— А этот, ну, Иван Михайлович? — спросил Саня после долгого молчания.

Гриша покусал сигарету, ответил как-то нехотя, нерешительно, словно сомневался, стоит ли знать все Сане, человеку, пока что неизвестно какому.

— С ним сложно… Понимаешь, всю жизнь мечтал о морях да океанах, а пришлось тут вот, на речке. Поэтому и обиделся… А на кого обижаться? Отец его — пьянь, семья большая, мать из сил выбивалась — вот Иван Михайлович и тянул как вол, пока всех сестер и братьев в люди не вывел. У него, знаешь ли, они в большие люди вышли, артисты есть, ученые… А сам… Он ведь капитаном дальнего плавания хотел быть — не пришлось… У него, если б ты видел, вся каюта картинками оклеена — белые океанские теплоходы…

— А у меня и лодки не было, — вздохнул Саня. — Отец воды боится как огня…

— А ты?

— Я речку люблю… Вырос на ней… Утром к окошку подойдешь, а мама…

Разговор прервался, долго молчал Гриша-капитан, пока не нашел новую ниточку:

— А если определим тебя в училище? А? Летом вместе поплаваем, ты практику у нас пройдешь, а? Хорошо ведь?

— Не знаю, — искренне ответил Саня. — Куда мне от него… Я, пожалуй, на берег сойду, а?..

Гриша положил крепкую и неожиданно тяжелую ладонь на Санино плечо:

— А что у тебя там, на берегу-то?..

— А у вас что там? — спросил Саня и, увидев, как заискрились Гришины глаза, позавидовал его светлой радости.

— Жена там, сын, — застенчиво поделился этой радостью Гриша-капитан, и мальчишка помрачнел. — Ну хорошо — на берег так на берег! — быстро сказал Гриша. — Вот дотянем караван, бросим барки в Серпухове, новые подцепим, и обратно в Коломну. Там и сойдешь. Чего уж посередке-то?

— Ладно, — кивнул Саня. «А пока дед Кузьмин присмотрит…»

— Знаешь что, а поди-ка ты к Карпычу, — сказал Гриша таким веселым тоном, словно посылал человека на праздник.

«К Карпычу так к Карпычу!» Саня повернулся и пошел, чувствуя тяжелый Гришин взгляд.

Карпыча Саня видел мельком и вниманием своим обошел: чего интересного в потертом старом дядьке, про которого Коркин сообщил мимоходом и с пренебрежением: долго кантовался на берегу, а теперь, поближе к пенсии, решил сделаться кочегаром — пойти по горячей сетке.

— Здрасте, — сказал Саня будущему горячему пенсионеру, подойдя к кочегарке.

Карпыч, сидящий на корме, на закрытой брезентом шлюпке, повернулся, поглядел непонятно — у него кепка всегда надвинута на нос, — буркнул что-то. Сане стало почему-то весело, он сел рядом с Карпычем, зорким молодым глазом подмечая и просаленную Карпычеву шкуру — куртку да широкие брюки, которые, видно, не стирались и не снимались сто лет, и бутсы на ногах, которые, как и у Коркина, были тоже без шнурков: видно, с печки прямо в валенки.

— Красивый берег, — звонко сказал Саня, и Карпыч с видимой досадой встал, повернулся боком к берегу и к Сане — сутулый, пузо вперед арбузиком, руки в карманах. — Что? Не понял…

Карпыч опять что-то пробурчал, и Саня уловил теперь одно словечко, сказанное особенно сердито: «К черту!» Может, словечко это относилось к береговым красотам, а может, и к мальчишке, который невесть зачем отирается на пароходе и неведомо для чего пристает к занятому человеку.

— Я не сам, — сказал Саня старику. — Гриша велел.

— Зачем? — угрюмо спросил Карпыч.

— Помочь… — с удовольствием смотрел Саня на пузатого и тощего Карпыча, дивясь этому великолепному несоответствию.

— Ты?

— Я.

Карпыч долго молчал, шевелил губами, потом, бросив Сане в руки брезентовую куртку, сказал с многозначительной расстановкой.

— Ну… тогда… полезли!

Саня в последний раз огляделся, глотнул свежего воздуха и следом за Карпычем опустился по гремучей лесенке в самую утробу корабля, в пекло. Переведя дух, огляделся: ну и что, жить-то, оказывается, можно. Ничего страшного в кочегарке, даже не слишком и жарко. Чисто, светло. Две топки, смотреть в них через круглое окошечко — глазам больно. И гудит: это две форсунки со свистом впрыскивают в огонь распыленный мазут.

Карпыч стоял у котлов довольный:

— Что, жарит?

Саня пожал плечами — куртка спадала с них, рукава были длинноваты.

Карпыч еще ниже надвинул кепку на острый нос, заговорил повнятней:

— Это еще что, а вот раньше…

Повернулся к Сане сутулой спиной, что-то делая возле топок.

— Что раньше? — спросил в эту спину мальчишка.

— А ничего. Лопаткой шуровали. Вот ад был кромешный. Песню знаешь: «На палубу вышел, сознанья уж нет»?

«Ты шуровал, — вспомнил Саня коркинские слова. — Ты всю жизнь бегал. Вот Гриша — тот хватил лиха, Иван Михайлович — тоже, а ты…»

Чтобы не молчать, Саня ткнул пальцем в какую-то трубу:

— Что это?

— Труба!

— Какая, зачем она нужна?

— «Зачем, зачем»! Для нада! Много будешь знать — скоро состаришься! Давай-ка лучше бери вон тряпку да протри эту трубу. И не суетись — помаленьку до всего доходи. Гляди, запоминай…