Ксения

* * *

Одевали ее да причесывали любимые боярышни, Оленка с Марфинькой, а с ними сиротинка Настасьица. Смотрелась в иноземное зеркало и улыбалась. Брови черны и вразлет, глаза тоже черные и без дна, нос тонок, с чуть видной горбинкой, губы очерком нежные, улыбка ясна. За одну улыбку ее пасть был готов любой князь, королевич, наследный принц. Повсюду уж говорили про эту улыбку. Да и откуда бы знать? С того самого дня, как, венчаясь на царство, вел ее батюшка за руку к Успенскому собору, не показывалась на людях царевна Ксения, но рассказывали ей, будто не один добрый молодец при государевом дворе обранивал словцо про ее улыбку.

— Как думаешь, Оленка, откуда им знать про мое лицо да улыбку?

— Ах, государушка, улыбка твоя сквозь стены светится.

— Будет тебе. А по правде?

— Это все немец шалый, — сказала Марфа.

— Густав?

Ох этот Густав! Никудышный жених оказался. Хоть и сын короля свейского, а толку в нем нет. Хорошо, что не вышло свадьбы. Явился в Москву еще прошлой осенью и с той поры беспробудно гуляет, скачет хмельной по улицам, давит народ. Да еще украл из Ливонии чью-то женку, катает ее в карете и просит золота у царя. Раздумал государь выдавать за него дочь Ксению.

— Как же он смеет про меня говорить? Разве видал он мою улыбку?

— Дознался. Им, люторам, все дозволено. До сей поры ест с золотого блюда.

— Погнать его из Москвы, — сказала Марфа.

Ксения взяла перламутровый гребень, провела по длинным черным волосам. Еще раз вгляделась в лицо. Белое. Да не просто, а каким бывает только что взятое из-под коровы густое молоко. Да чтоб еще во Флоренской посудине толстого стекла. И тогда через стекло получится схожий цвет. Подумала быстро, а если к нитке крученой, что брали у купца голландского, добавить шелковой белой, английской, да атласный шов перемежить гладью? Не ярче ли станет лик? И в то же время верней, ближе к людскому…

— Белила вот да румяна. — Марфа подвинула золотую коробку и застыла в ожиданье.

— Не буду, — сказала Ксения.

— Ох, навлечешь на себя. — Марфа вздохнула.

Ксения взяла шелковую подушечку, окунула в розовую воду, отерла лицо.

— Не буду.

С некой поры претило ей мазанье белилами да румянами. Вот лики, которые она вышивает, да вот икона любая. Мазаны ли там румянами да белилами хоть дева Мария, хоть Настасья Красная Туфелька? Отчего среди княжен и боярынь зазорным считается показать свое лицо? И чего только не удумают! Сажу на водке в глаза пускают, зубы чернят, а уж румян по пуду за год изводят.

— Что же, Настасьица, краситься будем? — спросила Ксения.

Сиротинка стыдливо улыбнулась беззубым ртом.

— Ничего, ничего, — Ксения погладила ее по русой голове, — будешь и ты у нас красавица, замуж отдадим за князя или боярина.

Поднялась, завязала шелковый белый накосннк, приладила на голове коруну с россыпью мелкого бирюзового камня, оглядела себя.

— Все-то сама, — сказала Оленка.

Стройна, осаниста, плечи чуть широко, но гордо поставлены. Лазоревый летник с золотым окоемом и золотым же шитьем по нижнему полю. Из прорезей ярко-желтые наборные рукава сорочки, золотыми застежками перехваченные на тонких запястьях. Кисти немного в отлет, она всегда так их держала. На одном пальце набор ключиков от поставцов и ларчиков, любила позванивать ими на ходу. Задержалась взглядом в зеркале, в свои же глаза вгляделась. Обернулась к боярышням:

— Ну, ласки мои, пошли хозяйствовать.