Грушевый чертенок

11

Что-то веселый нынче Коркин — с утра рот до ушей! И Карпыч довольный какой-то, даже напевает, заглядывая в топку — мурлычет, словно старый и ободранный кот на солнышке.

— Карпыч, какой праздник? — присел Саня рядом с ним на шлюпке.

Тот повернулся — глаза, как всегда, скрыты под нахлобученным изломанным козырьком.

— Праздник не праздник — получка.

— А, зряплата! — появился на палубе грохочущий башмаками Коркин.

— Как это? — спросил Саня, и Коркин начал было пояснять ему, как глупому:

— Ну, я это к тому, что ничего ты за полмесяца не сделал, а деньги получай — зряплату. Ха…

— Дурак ты! — заорал вдруг Карпыч. — Это ты ни черта не сделал, балаболка! А мы!.. В поте лица своего!.. Тьфу!

— Карпыч, слышь, да ладно тебе, я так, брякнул, — заробел Семка-матрос, глазами умоляя Саню: помоги.

— Прости уж его, Карпыч, — удивился его вспышке Саня. — Ну, сказанул человек, не подумал.

— Думать надо! — отрезал старик и отвернулся. И больше уж не пел.

В каюту к капитану входили, словно к чужому начальнику, — серьезные, поодиночке, едва ль не со стуком. Саня приклеился носом к окну: повариха долго терла пальцы передником, прежде чем осмелилась взять в щепоть ручку. Расписывалась долго, старательно, губы собрала бантиком.

— Пересчитай, тетя Дусь, — сказал Гриша, и добрая повариха замахала руками:

— Да что ты в самом деле!

Вот и Семка вышел с каплей под носом, и Карпыч долго засовывал «зряплату» в карман — Саня помнит: так же старуха Макарова запихивала деньги куда-то в самую душу. И Володя получил, и Иван Михайлович, раза два пересчитав, долго, на виду у всех основательно раскладывал красные, синие и зеленые бумажки по отделениям желтого кошелька. Мелочь ссыпал отдельно. Сделав дело, поглядел на Саню:

— А ты чего?

— Чего я? — пришла очередь вспотеть и Сане.

— Получай! — весело сказал Карпыч. — Зарплату!

— Да идите вы все! — испугался Саня, но Гриша-капитан высунул из каюты очень официальное лицо:

— Сергеев!

И Саня вошел к нему и остановился у порога в смятении. Гриша сидел при всей форме (только что из города, с берега), лишь фуражку свою капитанскую снял и положил тут же сбоку, и она, белоснежная, посверкивала якорьком.

— Распишись! — с необычной сухостью приказал Гриша.

— Ага, — мотнул головой Саня, и в глазах у него поплыло. — Где?

— Вот, — сказал Гриша помягче. — Видишь? Фамилия и сумма. Тридцать два рубля сорок копеек. Как ученику.

Саня проморгался и увидел: черным по белому выписана его фамилия, с инициалами. Тут же невиданная сумма. Не базарные гривенники — зарплата!

— Ну, Александр Сергеевич, — хитро заговорил Гриша-капитан, и Саня сперва не понял его, смотрел с недоумением, потом дошло — засмеялся.

— Ага! В школе Пушкиным звали!

— Ну, Александр Сергеевич, трудовой человек, поздравляю с первой получкой! Да ты погоди, погоди! Пересчитать деньги положено!

— Да ладно! — Саня не стал считать, так с пачкой в руке и вышел на палубу, глотая тягучие горькие слюни.

Сразу на глаза ему — Володя, в руке бутылка лимонада, коробка конфет.

— Вот, — сказал он, пихая Сане в ладонь подарок. — С праздником тебя, Сергеич! — Оглянулся на своих. — Помню, и мне в детдоме купили лимонад и конфеты… Подушечки… Каждому по одной досталось… Мы табуретки делали…

Иван Михайлович оттеснил Володю: неведомо куда заведут воспоминания! И сказал, как по бумажке:

— Уважаемый Саня! Мы всей командой сердечно и горячо поздравляем тебя и желаем счастливого плавания на долгие годы.

Коркин захлопал, вслед за ним — остальной народ, кто с добрым смехом, кто со слезами, как тетя Дуся.

И был общий пир! И потом еще Саня с Коркиным пили лимонад, ели конфеты, которые оставили им после дележа. И болтали.

— У нас на судне сухой закон, — говорил Коркин с сожалением, — а то бы неплохо…

— Плохо, Семка, плохо! — сразу помрачнел Саня, и Коркин понял его, захлопал глазами, наморщил свою единственную поперечную морщину:

— Опять я ляпнул! Не сердись, коломен… то есть Санька! Не со зла! С дурости!

— Думать надо, — повторил Саня Карпычевы слова, и Коркин над ними надолго задумался.

Был праздник для Сани на весь нынешний день. Все смотрели на него, говорили с ним так, будто мальчишка сделал для людей добрый подарок, и самому ему было неловко от взглядов и слов. Хотелось залечь на койку и думать о хорошем. Только о хорошем почему-то не думалось, а все о плохом. То отца пьяного увидит, то мамины похороны. Поневоле вскочишь с постели и скорей к людям!

— Карпыч, помочь?

— Да ладно уж, отдыхай.

— Не отдыхается…

Саня присел рядом со стариком и, глядя на медленную вечернюю воду, задумался. Карпыч молчал, видно, понимал его думы, и Саня был благодарен ему за это, как и за слова, сказанные потом:

— День-то у тебя сегодня… особенный…

— Особенный, — кивал Саня, по-особенному разглядывая и реку, и дальние огни на берегу, и самого Карпыча.

— И хочется тебе спасибо сказать всем, кто к делу тебя пристроил…

— Всем, — соглашался Саня. И Коркину, который научил его драить палубу, и Володе, и Ивану Михайловичу, хоть тот совсем замордовал в последнее время! Не дает покоя, ходит возле Сани — все о машине, о машине нудно рассказывает и тут же требует: «Повтори!» А серые разбойничьи глаза Гриши-капитана все время следят за новым матросом… А Карпыч?

Саня усмехнулся про себя, вспомнив, как по-своему натаскивает его старик. Учить-то он, может, и учит, не требуя повторить, как механик, но обязательно ему надо, чтобы Саня восхищался да ахал, когда он пускался в долгие воспоминания о жизни. Коркин давно устал слушать их, сбегает, другим, видно, тоже надоело, один Саня терпит, молчит. А старик тянет неспешно:

— Да-а… Бывало-то, как деньги получишь, так старшому, значит, с почтением… Время таксе было… Теперь-то не то, теперь мы по велению души, а бывало, старшому…

— Какому? — стал приходить в себя Саня, чувствуя ветерок над Окой.

— Ну, который уму-разуму учит, на правильный путь наставляет… А как же, ежели б не старшой… Надо за то отблагодарить, посидеть с ним, чтобы человеку, значит, приятно…

Саня низко пригнулся, силясь разглядеть Карпычевы глаза. Не видно их под козырьком — темень там, холод. «Вот ты какой… — стало зябко мальчишке. — Старшой…»

— А ежели шиш ему? — глухо спросил Саня.

Карпыч засмеялся — задрыгал плечами, заквохтал, как курица, зло и мелко. Поднялся:

— Ни черта не понял! Одно слово — коломенский! Деньги мне, что ли, твои нужны?

«Деньги, деньги», — отдалось в Саниных ушах. «Жадный, — подумал мальчишка, глядя на Карпыча сердито и зорко. — Точно, жадный, оттого и чудной такой. Жадный… Прячет глазищи нахальные!»

Саня пошарил в кармане, вытащил деньги, сунул в жестяную — ковшиком — ладонь:

— На!

И тошно стало, захотелось на берег, домой, к маминой могилке.

— Ты! — простуженно засипел Карпыч, вскакивая и озираясь. — Да как ты?! Да я ж тебя!..

А самому никак не разжать кулак — так и потрясает зажатыми деньгами перед Саниным носом.

Наконец пересилил Карпыч натуру, распрямил пальцы и стал неумело запихивать деньги в карман к неживому мальчишке. Все почти запихал, что-то бормоча ему в лицо, осталась одна бумажка. Свистнул ветерок — выдул ее из ладони.

— Что ж ты!.. — вскрикнул Карпыч, бухаясь на коленки и хватая бумажку у самого борта. Встал, тяжко дыша, разглядел бумажку. — Улетела б ежели, а? Пятерками швыряешься, купец?

Сане видно, как жалко Карпычу бедную спасенную пятерку, как горько старику расставаться с нею.

— Возьми-ка, — попросил он и пошел к себе.

— Да что ты в самом деле, — сердито прошипел Карпыч. — Нужна она мне, такая-то!..

Саня оглянулся — Карпыч пихал руку в дальний глубокий карман.

— Слышь, — неловко сказал он, — я, это, отдам…

— Ничего! — жестко ответил Саня. — Обойдусь! Выпей.

— Дурак, — откликнулся старик странным, будто бы плачущим голосом.

Коркин, сменившись, пришел из душевой. Разлегся на койке, пустился вслух размышлять, куда денет свою получку: и на пилы, и на вилы, и на новенький сарай. Саня слушал рассеянно, однако не утерпел:

— Скучный ты человек, Коркин! Я бы матери конфет купил! На все деньги! И еще — цветы!

Коркин заворочался, завздыхал, и Саня представил, какая глубокая морщина пробороздила горячий Семкин лоб. Долго молчал товарищ, а потом сбивчиво заговорил:

— Это, конечно, хорошо, а только баловство это — конфеты, цветочки… Вот ежели бы сапожки ей к зиме? И дорого, и нужно.

«Ежели бы», — послышался Сане голос Карпыча в Семкиных рассудительных речах, и стало ему совсем скучно слушать.

— Спать хочу, — сказал он недовольно, но Коркина прорвало.

— А знаешь, Карпыч-то? — привскочил он на кровати. — Встретил меня сегодня…

— Ну? — насторожился Саня.

Семка засмеялся.

— А вот тебе и ну! У меня жирно не съешь! Он уже раз подъезжал! Когда я только прибыл сюда. «Кто тебя в люди вывел да к должности приставил? Надо старшому с уважением…» Шиш тебе, а не уважение! За чтой-то? Верно, Сань? Не дураки мы с тобой, да?

— Не дураки, — пробормотал Саня. — Ну и что же? Что ты ему ответил-то?

— Я-то? Я прямо так и рубанул: «Будешь вымогать — Грише заявлю!» А он его Живо — раз! — и на берег! Будет там опять болтаться, пока не подберут! Это у нас народ мягкий! Володя да я… Взяли к себе, пожалели, а то бы пропал мужик… — Коркин захихикал. — Надо же! Дуб, лодырь, а туда же! Уважение ему! Ишь ты… Обойдется! Свои небось сумки никогда не открывает — все чужое норовит слопать! А, коломенский?

— Ты! — заорал вне себя Саня. — Еще раз назовешь так — башку отвинчу! Понял?!

— Чего, чего ты?! — Семка-матрос шарахнулся спиной о стенку. — Во бешеный! Ну, не буду, не буду, ладно! Извини! Я ж по дружбе так, по дружбе…

Саня отвернулся от Коркина носом в подушку, затих. Семка долго бормотал что-то, горестно вздыхая в душном кубрике.

— Ладно, — неожиданно сказал ему Саня. — Не стони. Пойдем-ка лучше на речку поглядим.

— А чего на нее глядеть-то? — удивился Коркин, но потащился за товарищем на темную палубу, встал у борта, поплевывая.

Саня поглядел с неудовольствием: дурацкая это привычка — плеваться! Особенно в воду, в чистую светлую речку. Володя вон рассказывал, что настоящий моряк никогда в море не плюнет, и это понятно: море для моряка — дом родной. В море и хоронили в войну — бросали прямо в волны. Тут не плюнешь…

— Ну что ты как верблюд! — рассердился Саня на Коркина и стал рассказывать то, что рассказал ему недавно Володя.

Семка-матрос слушал, не перебивал. Изредка появлялся из кочегарки Карпыч и тоже прислушивался к тихим Саниным словам и потом, повздыхав, как после груза, исчезал в своей горячей гудящей дыре. Саня закончил.

— Знаю, — пробормотал Коркин. — Видел в кино, как хоронили… — И, помолчав, добавил с неловкой своей хитростью: — Так ведь то море, а у нас речка!

— Ну и дурак! — раздался из преисподней сердитый голос Карпыча, на который Коркин не обратил никакого внимания.

А Саня послушал, послушал и, не услышав больше кочегара, задумчиво сказал:

— Речка — это правда… Ну и что ж? Это же питьевая вода, а ее на земле знаешь как мало осталось? Всю исплевали такие, как ты.