Набоковская Европа

Акт первый

Встреча с Шириным

Весенний, солнечный апрельский день. На скамейке в берлинском сквере сидит Федор. По соседству с ним женщина, вяжущая на спицах; рядом с ней маленький ребенок, весь в голубой шерсти, сверху кончавшейся помпоном на колпачке, а снизу штрипочками, утюжил скамейку игрушечным танком; в кустах кричали воробьи… липко пахло тополевыми почками…

Ширин:

Здравствуйте, Федор Константинович!

Федор:

Здравствуйте!

Федор встает. Обмениваются рукопожатием.

Ширин:

А не пересесть ли нам, дорогой, вон на ту свободную скамеечку? У меня к вам небольшое дельце в связи с тем, что назревает некоторое событие.

Ширин и Федор устраиваются на свободной скамейке.

Ширин:

Было время, когда в правление нашего Союза Русских Литераторов входили все люди высоко порядочные, вроде Подтягина, Лужина, Зиланова, но одни умерли, другие в Париже. Каким-то образом просочился Гурман, а затем постепенно втащил приятелей. Для этой тройки полная апатия добрейших – я ничего не говорю – но совершенно инертных Керна и Горяинова (это же две глиняные глыбы!) – только прикрытие, блиндаж. А натянутые отношения с Георгием Ивановичем являются залогом и его бездеятельности. Во всем виноваты мы, члены Союза. Если бы не наша лень, беспечность, неорганизованность, равнодушное отношение к Союзу, вопиющая неприспособленность к общественной работе, то никогда бы не случилось, что из года в год Гурман со товарищи выбирали себя самих или себе удобных. Пора положить этому конец. На ближайших выборах будет, как всегда циркулировать их список… А мы тут пустим наш, стопроцентно профессиональный: председатель Васильев, товарищ председателя Гец, члены: Лишневский, Шахматов, Владимиров, вы и я, – ну и ревизионную комиссию составим по-новому…

Федор:

Нет уж, пожалуйста, – на меня не рассчитывайте. Ни в какие правления никогда в жизни не войду.

Ширин (поморщившись):

Перестаньте! Это недобросовестно.

Федор:

Напротив, очень добросовестно. И вообще – если я член Союза, то это по рассеянности. Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в стороне.

Ширин (сердито):

Кончеев – никому не нужный кустарь-одиночка, абсолютно лишенный каких-либо общих интересов. А вы уж потому должны интересоваться судьбой Союза, что, простите за прямоту, берете оттуда деньги.

Федор:

Вот именно, вот именно! Сами понимаете, что если войду в правление, то выдавать себе самому будет невозможно.

Ширин:

Что вы фантазируете? Почему невозможно? Это вполне законная процедура. Будете просто вставать, и удаляться в уборную, на минуту превращаясь, так сказать, в рядового члена, пока обсуждается коллегами ваше прошение. Все это пустые отговорки, которые вы сейчас придумали.

Федор:

Как ваш новый роман? – Подходит к концу?

Ширин:

Дело сейчас не в моем романе. Я вас очень прошу дать свое согласие. Нужны молодые силы. Этот список мы с Лишневским обдумывали без конца.

Федор:

Ни за что. – Не хочу валять дурака.

Ширин:

Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака…

Федор:

Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюсь как раз из уважения к долгу.

Ширин:

Очень печально. – Неужели придется вместо вас взять Ростислава Странного?

Федор:

Конечно! Чудно! Обожаю Ростислава.

Ширин (поднимаясь со скамейки):

Я, собственно, его отложил для ревизионной комиссии. Есть еще, конечно, Буш… Но вы все-таки еще подумайте. Дело не пустяковое. Будет настоящее сражение с этими разбойниками. Я такое выступление готовлю, что ой-ё-ёй. Подумайте, подумайте, у вас есть еще целый месяц.

Занавес