Набоковская Европа

Акт шестой

Прощальный ужин

В столовой Щеголевых сидят за трапезой Борис Иванович, Марианна Николаевна, Зина и Федор Константинович. Последний, не без прикрас, рассказывает о приключившемся с ним. Щеголев смеется здоровым смехом.

Марианна Николаевна:

Федор Константинович, а нельзя ли полюбопытствовать,

сколько в штанах было денег?

Федор:

Двадцать марок, Марианна Николаевна.

Зина:

Налейте себе побольше водки, Федор Константинович, а то после такого приключения можно и простудиться.

Борис Иванович (вдоволь нахохотавшись):

Ну что ж – последний наш вечерок! За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на днях говорил, что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным.

…Значит, остаетесь сиротой (принимаясь за итальянский салат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша Зинаида Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?

…Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья. Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, – тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить. Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать Марианну Николаевну на слом?.. Полтора года, как-никак прожили с вами вместе, душа – извините за выражение – в душу, а завтра расстанемся, – вероятно, навсегда. Судьба играет человеком. Нынче – пан, завтра – папан.

Ат (читает Федор):

Когда ужин кончился, Федор Константинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя все было тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: «Нет», – и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступила опять.

«А когда мы вернемся в Россию? Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным стоном должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она не историческая, – только человеческая, – но как им объяснить? Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, – во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, – буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя. Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная… Я тебе сегодня пишу сквозные глупости (как бывают сквозные поезда), потому что я здоров, счастлив… Ну, вот. Будь здорова, целую тебя. Ночь, тихо идет дождь, – он нашел свой темп и теперь может идти бесконечно».

Занавес