Набоковская Европа

Акт восьмой

Отъезд Щеголевых

Берлинская улица 20-х годов 20-го века. В перспективе видна автобусная остановка.

Ат (читает Федор):

На улице было ветрено и смуро; идти было не к кому, а в пивные, в кафе он никогда не захаживал, ненавидя их люто. В кармане было три с полтиной, он купил папирос, и так как сосущая, как голод, потребность поскорей увидеть Зину (теперь-то, когда все позволено), собственно, и оттягивала от улицы, от неба, от воздуха, весь свет и смысл, он поспешил на тот угол, где проходил нужный автобус. То, что он был в ночных туфлях, в старейшем мятом костюме, запятнанном спереди, с недостающей на гульфике пуговкой, мешками на коленях и материнской заплатой на заду, нимало его не беспокоило. Загар и раскрытый ворот чистой рубашки давали ему некий приятный иммунитет. На Тауэнтциенштрассе автобус задержала мрачная процессия; сзади, на медленном грузовике, ехали полицейские в черных крагах, а среди знамен было одно с русской надписью «За Серб и Молт!», так что некоторое время Федор тяготился мыслью, где это живут Молты, – или это Молдаване? Вдруг он представил себе казенные фестивали в России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки, рабьих великолепий – маленький ярмарочный писк грошовой истины. Вот оно, вечное, все более чудовищное в своем радушии, повторение Ходынки, с гостинцами – во какими (гораздо больше сперва предлагавшихся) и прекрасно организованным увозом трупов… А в общем – пускай. Все пройдет и забудется, – и опять через двести лет самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающих о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по себе, и нет равенства, и нет властей, – впрочем, если не хотите, не надо, мне решительно все равно). Еще несколько минут езды, и вот – вокзал.

Он увидел Зину в бланжевом жоржетовом платье и белой шапочке, взбегающую по ступеням. Она взбегала, прижав к бокам розовые локти, зажав сумку, – и когда он ее полуобнял, догнав, она обернулась с той нежной, матовой улыбкой, с той счастливой грустью в глазах, которыми она встречала его наедине. «Слушай, – сказала она суетливо, – я опаздываю, бежим». Но он ответил, что уже распрощался с ними и подождет ее внизу.

На экране появляется платформа берлинского вокзала 20-х годов 20-го века и вагон поезда, в котором видны отъезжающие Щеголевы. Зина стоит на платформе и прощается с матерью.

Марианна Николаевна:

Будем скучать без тебя, Зиночка. Но ты, во всяком случае, возьми отпуск в августе и приезжай к нам – посмотрим, может быть, и совсем останешься.

Зина:

Не думаю. – Ах да. Я сегодня дала тебе ключи. Не увези их, пожалуйста.

Марианна Николаевна (примирительно):

Я, знаешь, их в передней оставила.… А Борины в столе… Ничего: Годунов тебя впустит.

Щеголев (вращая глазами, из-за жениного полного плеча):

Так-то. Счастливо оставаться. – Ах, Зинка, Зинка, – вот приедешь к нам, на велосипеде будешь кататься, молоко хлестать, – лафа!

Поезд отправляется, Марианна Николаевна долго машет… Зина подбегает к Федору, и они целуются, как после долгой разлуки.

Зина (беря Федора под руку):

А теперь поедем ужинать. Ты, наверное, безумно голоден.

Зина и Федор идут к автобусной остановке.

Зина:

Что с тобой? Почему ты окислился?

Федор:

Грустно расстаться с Борисом Бодрым.

Зина (усмехнувшись):

А я думаю, что это вчерашнее безобразие.

Федор:

Глупости. Дождь был теплый. Я дивно себя чувствую.

Садятся в подкативший автобус. Федор платит за два билета.

Зина:

Жалованье я получаю только завтра, так что у меня сейчас всего две марки. Сколько у тебя?

Федор:

Слабо. От твоих двухсот мне отчислилось три с полтиной, но из них больше половины уже ухнуло.

Зина:

На ужин-то у нас хватит.

Федор:

Ты совсем уверена, что тебе нравится идея ресторана? Потому что мне – не очень.

Зина:

Ничего, примирись. Вообще теперь со здоровым домашним столом кончено. Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться. А сейчас я знаю отличное место.

Ат (читает Федор):

За Потсдамской площадью, при приближении к каналу, пожилая скуластая дама (где я ее видел?), с глазастой, дрожащей собачкой под мышкой, рванулась к выходу, шатаясь, борясь с призраками, и Зина посмотрела вверх на нее беглым небесным взглядом.

Зина:

Узнал? – Это Лоренц. Кажется, безумно на меня обижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама.

Федор:

У тебя копоть на скуле. – Осторожно, не размажь.

Зина:

Нам скоро вылезать. – Что?

Федор:

Ничего. Соглашаюсь. Вылезем, где хочешь.

Зина (взяв Федора за локоть):

Здесь.

Ат (читает Федор):

Туман какой-то грусти обволок Зину – ее щеки, прищуренные глаза, дужку на шее, косточку, – и этому как-то способствовал бледный дым ее папиросы. Шаркание прохожих как бы месило сгущавшуюся темноту.

Вдруг, в откровенно ночном небе, очень высоко…

«Смотри, – сказал он. – Какая прелесть!»

По темному бархату медленно скользила брошка с тремя рубинами, – так высоко, что даже грома мотора не было слышно.

Она улыбнулась, приоткрыв губы, глядя вверх.

«Сегодня?» – спросил он, тоже глядя вверх.

Занавес