Набоковская Европа

Экуменист из Праги

Мы же, переводчики божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное; как бывает, что очаровательный комментатор придает еще больше прелести иной строке гения. В. Набоков

Был я богоборцем, был я мифотворцем… Саша Черный

– Добрый день, могу я поговорить с Машей? Кто спрашивает? Может, вы меня помните? Я – Вадим, экуменист из Праги… Здрасьте.

Вдруг ни с того, ни с сего добавил он дурацкое окончание и глупо засмеялся. Концовка вырвалась помимо него и звучала опереточно, в духе куплетиста Бубы Касторского. На той стороне провода, очевидно, напряглись и не очень приветливо спросили:

– Вы по какому делу? Машенька сейчас занята, но мы можем ей все передать…

– У-у, сволочь, привязался к девочке, извращенец. Убью гада, если еще раз увижу около Машеньки, – соображал тот, кто ответил, приходившийся девочке отцом.

Не хотелось пугать дочь, но она растет слишком доверчивой, не ожидающей от людей подлости. Сами, понятно, такую вырастили. Но что же делать? Не спускать с нее глаз, следить за ее передвижениями, друзьями и мыслями, хотя бы даже тайком? Или ходить с «ночным дозором» по ночам и уничтожать всех этих извращенцев, охотников за малолетками? В какие времена живем! То католики прославились своими приставаниями к «алтарным мальчикам», а теперь и православный из своей же церковной общины за дочкой своего, можно сказать, брата по вере охотится? И ведь на исповеди, поди, ходит, и причастие, как положено, еженедельно получает. Как это все можно совмещать? Ведь убью гада, возьму грех на душу, и никакой батюшка меня от этого не остановит, потом буду грехи замаливать, но сначала убью…

– Алло, алло, вы меня слушаете? Я, собственно, договорился с ней встретиться по одному делу… Личному… Это очень важно… Она обещала, – продолжал лихорадочно Вадим, от всегдашней неловкости при общении с посторонними он не мог членораздельно выдавить из себя невинную, как ему казалось в тот момент, причину звонка. Еще тогда, в Праге, он задумал познакомить эту чудесную девочку с одной из своих дочерей, дитем недавно закончившегося очередного брака, чтобы два милых создания могли общаться, дружить, а он бы только радовался такой своей педагогической находке. По счастью, девочки жили недалеко друг от друга и были ровесницами.

– Машенька сейчас занята, она вообще много занимается, и свободного времени у нее нет. Но если хотите, можете прийти к нам в гости вместе с вашей женой и ребенком. Будем очень рады пообщаться, как православные с православными…

Вот урод, раздраженно отметил про себя Вадим. Зачем они-то мне, да еще переться туда с моей женой и ребенком? Тем более с которой женой и с каким ребенком? Он бы еще мою маму вспомнил и пригласил… На-кося, выкуси, православный му..к, учить меня еще вздумал…

…Вадим Двинский родился от отца-еврея и матери разнообразных, кроме еврейской, кровей – от польской до якутской, поэтому считался русским по одной из материнских составляющих. За ветхозаветную часть своего происхождения он всю жизнь ненавидел отца. Это он испортил Вадиму жизнь, и теперь среди обычных среднестатистических людей с улицы – Ивановых, Петровых, Сидоровых – приходилось чувствовать себя чужим, изгоем. Фамилия была, слава Богу, не Рабинович и на неискушенное в борьбе против инородцев ухо не производила впечатление еврейской, звучала даже красиво, что-то не то дворянское чудилось, не то литературно-высокое: Печорин от Печоры, Онегин от Онеги, Ленский от Лены, он – Двинский – от Двины, может даже, Западной, Ленин – от той же неуемной Лены… Впрочем, последнее сравнение было противно, как и отчество Зиновьевич, которое вносило свои корректуры в биографию, конфликтовало со звучностью фамилии и для внимательных кадровиков ставило все на свои места.

Вдобавок к неуместному отчеству его сумасшедший папенька приготовил ему еще один сюрприз и тоже без его ведома и согласия – обрезание. И хотя это скрыть было легче, чем отчество, приходилось увиливать от любопытных глаз в лишенных какой-либо приватности школьных туалетах. Эту же привычку он перенес и на армейские сортиры, что было глупо – большинство его однополчан были такие же обрезанные недоумки из числа слабо развитых мусульманских национальностей окраин империи, представителей коренной нации и евреев в его строительном полку, кроме него, не было. Девушки, с которыми он встречался, были не такие сведущие в вопросах чистоты расы, как во время третьего рейха, и деталями строения крайней плоти не интересовались, да и вообще были не так антисемитски настроены, как представители сильного пола, не любящие «евреев, кавказцев и велосипедистов». К тому же Вадим был настоящим красавчиком, а глупые девки всегда больше интересуются внешней стороной предмета или дела, никогда не «зрят в корень». Вопросы антропологии сводились у них в основном к оценке черт лица и роста мужчины, более «продвинутые» в вопросах секса обсуждали размер члена, частоту кончаний и долготу акта, которые в случае с Вадимом не подкачали.

Для девушек Вадим придумывал разные истории, связанные со своим обрезанием, чтобы представить это делом не национально-религиозного характера, а бытовой травмой. Одна из версий оказалась наиболее удачной, даже в каком-то смысле сексуально-романтичной. На ней он и остановился, приписывая случившееся с ним «несчастье» неудачному сношению с накачанной в ногах и бедрах, но вагинально инфантильной балериной – как-то раз, однажды, по пьяному делу… Вадим так поверил в эту сказку времен советской сексуальной безграмотности, что она и стала той единственной правдой, а другой правды, библейской, уже больше как бы и не существовало. Последняя жена вообще оказалась полной дурой, путая обрезание с кастрацией, а как должна была выглядеть крайняя плоть у необрезанных, она и не знала, наверное, думала, что так же, как и у Вадима. Первый ее муж, а также и пара любовников между браками были тоже евреями, больше сравнивать было не с кем, в школе на уроках анатомии человека подробности строения органов и различие между обрезанными и необрезанными не проходили, до сериала «Секс в большом городе» она, бедняга, не дожила.

Следующая выдуманная Вадимом история заключалось в том, что в детстве бабушка крестила его в католическом храме, в эту легенду он тоже с удовольствием поверил сам и настаивал, чтобы и другие в это поверили. Неужели это сделала та самая бабушка, которая всю жизнь называла его мешугенер и считала, что Вадим непременно убьет ее топором? Иронией судьбы было то, что со стороны матери у него действительно были католики – и поляки, и немцы, но мать давно потеряла связь со своими корнями. Так что единственной родной бабушкой была та, которая обзывала его на идише разными непонятными и обидными прозвищами, из которых только мешугенер – сумасшедший, шлимазл – полный придурок, да сын шиксы – рожденный не от еврейки приблуд, были более-менее приличными. Почему бабушка-еврейка решила крестить маленького Вадима, было непонятно, тем более что в тех городках, где они жили на Севере, католических храмов не было вообще, а православные были давно либо разрушены, либо превращены в планетарии или склады. Но представлять себя тайным католиком, почти мальтийским рыцарем, было приятнее, чем быть явным евреем, хотя ни тем, ни другим он себя не ощущал. Смешение национальных кровей в его организме происходило как-то неправильно – его бросало то в одну крайность, то в другую. Друг Алик, традиционный виночерпий на общих пьянках-гулянках, подтрунивал над ним при других: «Полукровка, говоришь? Как там поется? Полукровка – твоя поллитровка полувыпита-полуразлита… Господа румынские офицеры, не дадим этому поцу разлить впустую нашу родненькую».

В период своего полового созревания Вадим пытался определиться в жизни, кто он? Пока он решал этот вопрос, не заметил, что родители решили развестись, а когда заметил, мать уже собралась съезжать к другому человеку, за которого вскоре вышла замуж. Жить с ней он отказался и приходил в гости только кормиться и брать денег. С отцом он поделил комнаты в коммуналке и стал закрывать свою на ключ, показывая независимость. В шестнадцать лет при получении паспорта был хороший повод похоронить свое еврейство не только в пятой графе «национальность», но и путем смены фамилии, а при желании и отчества – новый отчим готов был усыновить мальчика. Вадим хотел отомстить обоим родителям и не согласился на усыновление и смену отчества, чтобы не давать матери обрести полнокровную семью. Но и отцу не хотелось давать над собой большой власти. Хотя в тот решающий момент он все-таки не предал своего родителя, лишив его права отцовства через смену отчества, зато задумал поменять свою отдающую легким душком пережитков черты оседлости фамилию прадеда-кантониста на любую другую.

Вадим решил взять польскую фамилию бабушки по материнской линии, происходившей от ссыльных в Сибирь поляков. Девичья фамилия матери по отцу полурусскому-полуякуту (еще одна полуразлитая поллитровка в его биографии) была кондово-сибирско-русской и абсолютно не оригинальной, никаких литературных или иных культурных ассоциаций она не вызывала. Он стал тренироваться с новой подписью латинскими буквами в готическом стиле. Тогда все польское было в моде – с эстрады раздавались кокетливые польские песенки, цыгане и спекулянты торговали единственно доступным польским импортом – перламутровыми помадами, духами «Быть может», подделками из джинсы. Польские фильмы, такие непохожие на советский прокат, заполнили экран, журналы звали своими латинскими буквами на запад. Но были в этом языке и свои проколы: по-польски «урода» означала «красота», а звучная шляхетская фамилия бабушки переводилась что-то типа Вшивый или Блохастый. После этого открытия Вадим перестал учить польский и решил, что фамилия Двинский звучит лучше и даже смахивает на польскую, но при этом не пострадает при переводе.

В том же опасном возрасте, после очередного полученного нравоучения от непреданного им отца, гормон ударил юнцу в голову, зато в голову его ветхозаветного предка была отправлена гантеля, при помощи которой в мирное время Вадим пытался нагнать мышечную массу, как у своего ближайшего друга. После самоубийства этого самого друга-наставника вера Вадима в божественность мышечных масс сильно поблекла, и гантели пылились в углу, пока не предоставился случай воспользоваться ими в виде оружия освобождения от родительской опеки. Но тренированный отец, в молодости прослуживший на флоте и с тех пор держащий себя в отличной спортивной форме, успел увернуться, и хотя и ожидал какой-нибудь выходки от своего бешеного подростка, однако не до такой же степени? Почему-то именно степень выходки потрясла его до основания. И, повторяя эти слова как заклинание – «степень выходки, качественный скачок от плохого поведения к шизофрении», он повел сына к известному в городе психиатру. Вадим даже не сопротивлялся походу к врачу, во-первых, потому что сам испугался содеянного, а во-вторых, полагая, что справка из психдиспансера поможет скосить от армии.