Тень ведьмы

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

VIII

Я ожидала громких стуков и скрипов, которые обычно оглашали по утрам весь дом каждый четверг, когда Канделярия начинала переставлять тяжелую мебель в гостиной. Шума не было, и подумав, уж не снится ли мне это во сне, я пошла по темному коридору в ее комнату.

Лучи солнечного света проникали сквозь щели в деревянных ставнях, скрывающих два окна на улицу. Обеденный стол с шестью стульями, черный диван, обитое кресло, зеркальный кофейный столик и даже вставленные в рамы эстампы пасторальных ландшафтов и сцен корриды — все было на тех местах, куда их расставила Канделярия еще в прошлый четверг.

Я вышла во двор, где за кустами заметила Канделярию. Ее жесткие, курчавые, выкрашенные в красный цвет волосы были причесаны и украшены красивыми гребнями. Мерцающие золотые кольца болтались в мочках ушей. Губы и ногти отливали глянцем и соответствовали цвету ее яркого ситцевого платья. Глаза почти скрывали веки. Это придавало ей мечтательный вид, который, однако, расходился с ее угловатыми чертами и решительными, почти резкими манерами.

- Зачем ты так рано поднялась, музия? — спросила Канделярия. Поднявшись, она поправила свою широкую юбку и низкий лиф, который открывал ее пышную грудь.

- Я не услышала, как ты двигаешь мебель, — сказала я. — Может, ты забыла?

Не отвечая, она заторопилась на кухню, ее свободные сандалии засверкали пятками, словно она бежала стометровку.

- Я сегодня ни с чем не справляюсь, — заявила она, останавливаясь' на миг, чтобы всунуть ногу в свалившуюся сандалию.

- Я уверена, ты успеешь сделать все, — сказала я. — Хочешь, я помогу тебе? — Я разожгла дрова в печи и села за стол, посмотрев на нее. — Только семь тридцать, — отметила я. — Ты отстаешь всего на полчаса.

В отличие от доньи Мерседес, которая была совершенно безразлична к любому распорядку, Канделярия делила свой день на дела, точно выверенные по времени. Для того чтобы завтракать в одиночестве, она садилась за стол ровно в семь. В восьмом часу она натирала полы и вытирала пыль с мебели. Ее высокий рост позволял ей, вытянув руки, доставать паутину в углах и пыль на притолоке. К одиннадцати часам у нее на плите уже кипел горшок с супом.

Как только это было исполнено, она начинала ухаживать за своими цветами. Поливая их, она сначала обходила патио, а затем двор, одаривая любовной заботой каждое растение. Ровно в два часа она принималась за стирку, даже если стирать надо было только одно полотенце. Погладив белье, она читала иллюстрированные романы. Вечером вырезала картинки из журналов и наклеивала их в фотоальбом.

- Прошлой ночью здесь был крестный отец Элио, — прошептала она. — Донья Мерседес и я проговорили с ним до рассвета. — Она потянулась за ступкой и начала мешать белое тесто для маисовых лепешек, которые мы обычно ели за завтраком. — Ему наверно лет восемьдесят. Он все еще не может прийти в себя после смерти Элио. Лукас Нунец обвиняет себя в смерти юноши.

- Кто такой Элио? — спросила я.

- Сын доньи Мерседес, — ответила тихо Канделярия, делая из теста круглые лепешки. — Ему было всего восемнадцать, когда он трагически скончался. Это было давно. — Она зачесала прядь волос за ухо, а затем добавила:

- Лучше не говори ей, будто я рассказала тебе, что у нее был сын.

Я подозрительно посмотрела на Канделярию. У нее было в привычке рассказывать мне необычайные истории о целителях, к примеру про то, как донья Мерседес была захвачена десантом нацистов во время Второй мировой войны и находилась в плену на подводной лодке. — Она лжет, — однажды сообщила мне по секрету донья Мерседес. — И даже говоря тебе правду, она так ее преувеличивает, что та становится ничем не лучше лжи.

Канделярия, совершенно не заботясь о моих подозрениях, вытирала лицо передником, который она обвязала вокруг шеи. Затем быстрым и резким движением она развернулась и выбежала из кухни.

- Следи за лепешками, — крикнула она из коридора. — Я сегодня ни с чем не могу справиться.

Несмотря на шум передвигаемой мебели, который в этот четверг был громче, чем обычно, так как Канделярия спешила, Мерседес Перальта проснулась только в полдень.

Она нерешительно остановилась у дверей комнаты и прищурила глаза от яркого света. Постояв секунду, опираясь о косяк двери, она рискнула выйти в коридор.

Я бросилась к ней и, взяв ее за руку, отвела на кухню. Ее глаза покраснели, она нахмурила брови и печально поджала рот. Меня заинтересовало, спит ли она ночами. Всегда могло оказаться, что Канделярия действительно говорит правду.

По-видимому, чем-то озабоченная, она критически осмотрела тарелку с лепешками и, не взяв ни одной, отломала два банана от грозди, висевшей на одном из стропил. Очистив их и насадив на щепку, она элегантно их съела.

- Канделярия хочет, чтобы ты повидала ее родителей, — сказала она, деликатно вытирая уголки рта. — Они живут на холме, недалеко от плотины.

Прежде чем я успела сказать, что буду от этого в восторге, в кухню ворвалась Канделярия.

- Ты полюбишь мою маму, — убедительно заявила она. — Она такая же маленькая и худая, как ты, и ест тоже целый день.

Я как-то не представляла себе, что у Канделярии есть мать. С восхитительными улыбками обе женщины внимательно слушали мои разъяснения о том, что я думаю об этом. Я уверяла их, что причисляю некоторых людей, так сказать, к «безматеринскому» типу, причем с этим никак не связан ни возраст, ни их взгляды, но какое-то неуловимое качество, которое я не могла вполне объяснить.

Больше всего Мерседес Перальта была восхищена пояснением того, что оно не может создать какого-либо чувства. Она задумчиво смаковала кофе, затем вопросительно посмотрела на меня.

- Может ты думаешь, что я родила сама себя? — спросила она. Донья закрыла глаза и сморщила рот, потом подвигала губами, как если бы сосала грудь. — Или ты веришь, что я вылупилась из яйца?

Она взглянула на Канделярию и серьезным тоном произнесла:

- Музия совершенно права. Она хотела сказать, что ведьмы очень мало привязаны к своим родителям и детям. Однако, они любят их со всей своей мощью, когда стоят лицом к лицу с ними, и никогда, если те повернулись к ним спиной.

Мне стало интересно, боится ли Канделярия того, что я вспомню об Элио. Она отошла за спину доньи Мерседес и делала мне отчаянные жесты хранить молчание.

Донья Мерседес, будто прочитав наши мысли, посмотрела сначала на меня, а потом на Канделярию. Вздохнув, она обхватила руками свою кружку и залпом выпила остатки кофе.

- Элио было всего несколько дней, когда его мать, моя сестра, умерла, — сказала она, посмотрев на меня. — Я была в восторге от него. Я любила его, как будто он был моим собственным ребенком. — Она слабо улыбнулась и после короткой паузы продолжила свой рассказ об Элио. Она сказала, что никто не мог бы назвать его красивым. У него был широкий чувственный рот, плоский нос с большими ноздрями и дикие курчавые волосы.

То что делало его неотразимым одинаково и в юные годы, и с возрастом, так это его огромные черные и блестящие глаза, которые сияли от счастья и полного благополучия.

Донья Мерседес долго рассказывала об эксцентричных наклонностях Элио. Хотя он и стал целителем подобно ей самой, он редко тратил время на мысли о лечении. Он был слишком занят встречами и проводами любви. В течение дня он беседовал с юными женщинами и девушками, которые приходили повидаться с ним. Вечером, с гитарой в руках, он пел серенады своим покорительницам. Еле живой, он возвращался домой только на рассвете. Правда, бывали случаи, когда ему не везло в его любовных затеях. Тогда он приходил рано и развлекал ее остроумным пересказом своих неудач и успехов.

Я с нездоровым любопытством ожидала рассказа о его трагической смерти. И почувствовала разочарование, когда она взглянула на Канделярию и прошептала:

— Иди и принеси мой жакет. Ветер дует как раз с тех холмов, где живут твои родители. — Она встала и, опираясь на мою руку, прошла во двор. — Сегодня Канделярия удивлена тобой, — по секрету сообщила она мне. — У нее полным-полно восхитительных причуд. Если бы ты знала хотя бы половину из них, ты, вероятно, упала бы в обморок от потрясения. — Донья Мерседес засмеялась легко, как ребенок, скрывающий чей-то секрет.

IX

Смех, хриплые голоса и звуки музыки из игрального автомата вырывались из небольших ресторанов и баров, которые в ряд выстроились на улице, ведущей из Курмины. За газовой станцией на обочинах дороги появились крупные деревья. Переплетая свои ветви в форме арок, она создавали неестественную картину, возможную, казалось бы, только во сне.

Мы проезжали мимо одиноких лачуг, сделанных из тростника и обмазанных илом. Все она имели узкую дверь, несколько окон и соломенную крышу. Некоторые из них были побелены, другие сохраняли грязно-песочный цвет. Под крышами в непригодных более горшках и консервных банках висели цветы, большей частью герань. Величавые деревья, пылающие золотым и кроваво-красным цветением, затемняли тщательно убранные дворы, где женщины или стирали белье в пластмассовых тазах, или развешивали его на кустах для просушки. Некоторые приветствовали нас улыбками, другие — еле заметным кивком головы. Дважды мы останавливались у придорожных лотков, где дети продавали овощи и фрукты со своих огородов.

Канделярия, усевшись на заднем сиденьи моего джипа, указывала мне направление. Мы проехали скопление хижин на окраине небольшого городка и через минуту очутились в полосе тумана. Он был так плотен, что я едва могла видеть конец капота машины.

— О Господи, — начала молиться Канделярия. — Спустись и помоги нам выбраться из этого дьявольского тумана. Прошу тебя, Святая Мария, Матерь Божья, приди и защити нас. Блаженный Святой Антоний, Милосердная Святая Тереза, Божественный Дух Святой, спешите к нам на помощь.

- Лучше брось это, Канделярия, — вмешалась донья Мерседес. — Что если святые на самом деле услышат тебя и ответят на твою мольбу? Как мы разместим их всех в этой машине?

Канделярия рассмеялась и тут же запела песню. Снова и снова она повторяла несколько первых фраз арии из итальянской оперы.

- Тебе нравится? — спросила она меня, поймав в зеркале заднего вида мой удивленный взгляд. — Этому меня научил мой отец. Ему нравится опера, и он учил меня ариям Верди, Пуччини и прочих.

Я взглянула на донью Мерседес, ища подтверждения, но она спала, откинувшись на сиденьи.

- Это правда, — настаивала Канделярия, затем она пропела еще несколько строк арии из другой оперы.

- Как, ты их знаешь? — спросила она после того, как я правильно угадала названия опер, отрывки из которых она напевала. — Твой папа тоже был итальянцем?

- Нет, — засмеялась я. — Он немец. На самом деле я ничего не смыслю в опере, — призналась я. — Единственное, что в меня пытались вдолбить — это то, что Бетховен почти полубог. Каждое воскресенье, покуда я жила дома, мой отец играл симфонии Бетховена.

Туман поднялся так же быстро, как и появился, открывая цепь за цепью голубоватые горные пики. Казалось, что они протянулись в бесконечность поперек пустоты воздуха и света. Следуя указаниям Канделярии, я свернула на узкую грунтовую дорогу, ширины которой едва хватало для моего джипа.